Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет, о петербургском ничего нет, а о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете
писем: есть прекрасные места. Вот недавно один поручик
пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?
Как только пить надумали,
Влас сыну-малолеточку
Вскричал: «Беги за Трифоном!»
С дьячком приходским Трифоном,
Гулякой, кумом старосты,
Пришли его сыны,
Семинаристы: Саввушка
И Гриша, парни добрые,
Крестьянам
письма к сродникам
Писали; «Положение»,
Как вышло, толковали им,
Косили, жали, сеяли
И пили водку в праздники
С крестьянством наравне.
К деушкам
письма пишут! деушки грамоте умеют!
Другое
письмо надо было
писать к Вронскому.
До сих пор она
писала быстро и естественно, но призыв
к его великодушию, которого она не признавала в нем, и необходимость заключить
письмо чем-нибудь трогательным, остановили ее.
Она подошла
к столу,
написала мужу: «Я получила ваше
письмо.
К вечеру этого дня, оставшись одна, Анна почувствовала такой страх за него, что решилась было ехать в город, но, раздумав хорошенько,
написала то противоречивое
письмо, которое получил Вронский, и, не перечтя его, послала с нарочным.
Узнав о близких отношениях Алексея Александровича
к графине Лидии Ивановне, Анна на третий день решилась
написать ей стоившее ей большого труда
письмо, в котором она умышленно говорила, что разрешение видеть сына должно зависеть от великодушия мужа. Она знала, что, если
письмо покажут мужу, он, продолжая свою роль великодушия, не откажет ей.
— Не обращайте внимания, — сказала Лидия Ивановна и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. — Я замечала… — начала она что-то, как в комнату вошел лакей с
письмом. Лидия Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой
написала и отдала ответ и вернулась
к столу. — Я замечала, — продолжала она начатый разговор, — что Москвичи, в особенности мужчины, самые равнодушные
к религии люди.
Подъезжая
к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остановился на этом решении, но и составил в своей голове
письмо, которое он
напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул на
письма и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в кабинет.
— Нет, разорву, разорву! — вскрикнула она, вскакивая и удерживая слезы. И она подошла
к письменному столу, чтобы
написать ему другое
письмо. Но она в глубине души своей уже чувствовала, что она не в силах будет ничего разорвать, не в силах будет выйти из этого прежнего положения, как оно ни ложно и ни бесчестно.
Просидев дома целый день, она придумывала средства для свиданья с сыном и остановилась на решении
написать мужу. Она уже сочиняла это
письмо, когда ей принесли
письмо Лидии Ивановны. Молчание графини смирило и покорило ее, но
письмо, всё то, что она прочла между его строками, так раздражило ее, так ей возмутительна показалась эта злоба в сравнении с ее страстною законною нежностью
к сыну, что она возмутилась против других и перестала обвинять себя.
Письмо было от Облонского. Левин вслух прочел его. Облонский
писал из Петербурга: «Я получил
письмо от Долли, она в Ергушове, и у ней всё не ладится. Съезди, пожалуйста,
к ней, помоги советом, ты всё знаешь. Она так рада будет тебя видеть. Она совсем одна, бедная. Теща со всеми еще зa границей».
После обеда молодые люди отправляются в кабинет
к хозяину и
пишут письмо к неизвестной.
Чичиков попросил ее
написать к нему доверенное
письмо и, чтобы избавить от лишних затруднений, сам даже взялся сочинить.
Письмо начиналось очень решительно, именно так: «Нет, я должна
к тебе
писать!» Потом говорено было о том, что есть тайное сочувствие между душами; эта истина скреплена была несколькими точками, занявшими почти полстроки; потом следовало несколько мыслей, весьма замечательных по своей справедливости, так что считаем почти необходимым их выписать: «Что жизнь наша?
Оказалось, что Чичиков давно уже был влюблен, и виделись они в саду при лунном свете, что губернатор даже бы отдал за него дочку, потому что Чичиков богат, как жид, если бы причиною не была жена его, которую он бросил (откуда они узнали, что Чичиков женат, — это никому не было ведомо), и что жена, которая страдает от безнадежной любви,
написала письмо к губернатору самое трогательное, и что Чичиков, видя, что отец и мать никогда не согласятся, решился на похищение.
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак,
писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.
— В бреду? Нет… Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому,
к завтраму,
напиши письмо… с отказом… Утром дай мне прочесть, и конец!
Но мало-помалу между ними и Соней завязались некоторые более близкие отношения: она
писала им
письма к их родным и отправляла их на почту.
— Это мне удивительно, — начал он после некоторого раздумья и передавая
письмо матери, но не обращаясь ни
к кому в частности, — ведь он по делам ходит, адвокат, и разговор даже у него такой… с замашкой, — а ведь как безграмотно
пишет.
Это приуготовило меня
к чему-то важному, ибо обыкновенно
письма писала ко мне матушка, а он в конце приписывал несколько строк.
Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные
письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она
написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью: она уже не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением.
Все сказанное матерью ничем не задело его, как будто он сидел у окна, а за окном сеялся мелкий дождь. Придя
к себе, он вскрыл конверт, надписанный крупным почерком Марины, в конверте оказалось
письмо не от нее, а от Нехаевой. На толстой синеватой бумаге, украшенной необыкновенным цветком, она
писала, что ее здоровье поправляется и что, может быть,
к средине лета она приедет в Россию.
— Стыд и срам пред Европой! Какой-то проходимец, босяк, жулик Распутин хвастает
письмом царицы
к нему, а в
письме она
пишет, что ей хорошо только тогда, когда она приклонится
к его плечу. Царица России, а? Этот шарлатан называет семью царя — мои, а?
— И ему
напиши, попроси хорошенько: «Сделаете, дескать, мне этим кровное одолжение и обяжете как христианин, как приятель и как сосед». Да приложи
к письму какой-нибудь петербургский гостинец… сигар, что ли. Вот ты как поступи, а то ничего не смыслишь. Пропащий человек! У меня наплясался бы староста: я бы ему дал! Когда туда почта?
На празднике опять зашла речь о
письме. Илья Иванович собрался совсем
писать. Он удалился в кабинет, надел очки и сел
к столу.
— Отвезите
письмо к нему; я
напишу, — сказала она.
«Законное дело» братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное
письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же
письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели
написать: «
К сему заемному
письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила».
«В самом деле, сирени вянут! — думал он. — Зачем это
письмо?
К чему я не спал всю ночь,
писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б
письма не было, и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— А ведь я не умылся! Как же это? Да и ничего не сделал, — прошептал он. — Хотел изложить план на бумагу и не изложил,
к исправнику не
написал,
к губернатору тоже,
к домовому хозяину начал
письмо и не кончил, счетов не поверил и денег не выдал — утро так и пропало!
— Тебя послушать, так ты и бумаги не умеешь в управу
написать, и
письма к домовому хозяину, а
к Ольге
письмо написал же? Не путал там которого и что? И бумага нашлась атласная, и чернила из английского магазина, и почерк бойкий: что?
«Ведь и я бы мог все это… — думалось ему, — ведь я умею, кажется, и
писать; писывал, бывало, не то что
письма, и помудренее этого! Куда же все это делось? И переехать что за штука? Стоит захотеть! „Другой“ и халата никогда не надевает, — прибавилось еще
к характеристике другого; — „другой“… — тут он зевнул… — почти не спит… „другой“ тешится жизнью, везде бывает, все видит, до всего ему дело… А я! я… не „другой“!» — уже с грустью сказал он и впал в глубокую думу. Он даже высвободил голову из-под одеяла.
— А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не
писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на
письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу — за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы…
Остановившись на этом решении, он уже немного успокоился и
написал в деревню
к соседу, своему поверенному, другое
письмо, убедительно прося его поспешить ответом, по возможности удовлетворительным.
Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты,
письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может
писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и в прошлом и в третьем году
писал к своему барину точно такие же
письма, но и это последнее
письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Накануне отъезда у него ночью раздулась губа. «Муха укусила, нельзя же с этакой губой в море!» — сказал он и стал ждать другого парохода. Вот уж август, Штольц давно в Париже,
пишет к нему неистовые
письма, но ответа не получает.
Наконец упрямо привязался
к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на память последний разговор с нею, и кончил тем, что
написал к Аянову целый ряд
писем — литературных произведений в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или в деревне?
Он не договорил и задумался. А он ждал ответа на свое
письмо к жене. Ульяна Андреевна недавно
написала к хозяйке квартиры, чтобы ей прислали… теплый салоп, оставшийся дома, и дала свой адрес, а о муже не упомянула. Козлов сам отправил салоп и
написал ей горячее
письмо — с призывом, говорил о своей дружбе, даже о любви…
— Да кто
пишет? Ко мне никто, — сказала бабушка, — а
к Марфеньке недавно из лавки купец
письмо прислал…
Райский пришел
к себе и начал с того, что списал
письмо Веры слово в слово в свою программу, как материал для характеристики. Потом он погрузился в глубокое раздумье, не о том, что она
писала о нем самом: он не обиделся ее строгими отзывами и сравнением его с какой-то влюбчивой Дашенькой. «Что она смыслит в художественной натуре!» — подумал он.
Он проворно сел за свои тетради, набросал свои мучения, сомнения и как они разрешились. У него лились заметки, эскизы, сцены, речи. Он вспомнил о
письме Веры, хотел прочесть опять, что она
писала о нем
к попадье, и схватил снятую им копию с ее
письма.
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие
письма, обрыв, бросился
к столу и
написал коротенький нежный ответ, отослал его
к Вере, а сам погрузился в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось в мечты или обращалось
к прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался
к пытливому исканию «ключей»
к ее тайнам.
С мыслью о
письме и сама Вера засияла опять и приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки,
к кому они все
пишут и кто
пишет к ним.
— Ни с кем и ни
к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится,
к кому
пишет! Боже мой!
Письмо на синей бумаге было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
Но как бы Вера ни решила, все же, в память прошлого, она должна была… хоть
написать к нему свое решительное
письмо — если больна и вынести свидания не может.
Что она, Альфонсинка, боится беды, потому что сама участвовала, a cette dame, la generale, непременно приедет, «сейчас, сейчас», потому что они послали ей с
письма копию, и та тотчас увидит, что у них в самом деле есть это
письмо, и поедет
к ним, а
написал ей
письмо один Ламберт, а про Версилова она не знает; а Ламберт рекомендовался как приехавший из Москвы, от одной московской дамы, une dame de Moscou (NB. Марья Ивановна!).
— Но какая же ненависть! Какая ненависть! — хлопнул я себя по голове рукой, — и за что, за что?
К женщине! Что она ему такое сделала? Что такое у них за сношения были, что такие
письма можно
писать?
В Китае мятеж; в России готовятся
к войне с Турцией. Частных
писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай: опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да что? Холод и лень одолели совсем, особенно холод, и лень тоже особенно. Вчера я спал у капитана в каюте; у меня невозможно раздеться; я
пишу, а другую руку спрятал за жилет; ноги зябнут.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и
пишу письма в Москву,
к вам, на Волгу.