Неточные совпадения
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без
царя в голове, — один из тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь
мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты, тем более он выиграет. Одет по моде.
Очень пыльно было в доме, и эта пыльная пустота, обесцвечивая
мысли, высасывала их. По комнатам, по двору лениво расхаживала прислуга, Клим смотрел на нее, как смотрят из окна вагона на коров вдали, в полях. Скука заплескивала его, возникая отовсюду, от всех людей, зданий, вещей, от всей массы города, прижавшегося на берегу тихой, мутной реки. Картины выставки линяли, забывались, как сновидение, и думалось, что их обесцвечивает, поглощает эта маленькая, сизая фигурка
царя.
Паровоз сердито дернул, лязгнули сцепления, стукнулись буфера, старик пошатнулся, и огорченный рассказ его стал невнятен. Впервые
царь не вызвал у Самгина никаких
мыслей, не пошевелил в нем ничего, мелькнул, исчез, и остались только поля, небогато покрытые хлебами, маленькие солдатики, скучно воткнутые вдоль пути. Пестрые мужики и бабы смотрели вдаль из-под ладоней, картинно стоял пастух в красной рубахе, вперегонки с поездом бежали дети.
Этот труд и эта щедрость внушали
мысль, что должен явиться человек необыкновенный, не только потому, что он —
царь, а по предчувствию Москвой каких-то особенных сил и качеств в нем.
Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о
царе и Гапоне. Его
мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг
царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
В середине же
царит старая инертность
мысли, нет инициативы в творчестве идей, клочья старого мира
мысли влачат жалкое существование.
Нельзя
мыслить так, что Бог что-то причиняет в этом мире подобно силам природы, управляет и господствует подобно
царям и властям в государствах, детерминирует жизнь мира и человека.
Обрывки
мыслей мелькали в душе его, загорались, как звездочки, и тут же гасли, сменяясь другими, но зато
царило в душе что-то целое, твердое, утоляющее, и он сознавал это сам.
Сначала мне показалось странным сопоставление —
царь и хунхузы, но, вникнув в смысл его слов, я понял ход его
мысли. Раз происходит сортировка людей по сословиям, то должны быть богатые и бедные, праздные и трудящиеся. Раз их сортируют на честных и бесчестных, то преступный элемент отделяется, ассоциируется и образует нечто вроде особой касты, по-китайски именуемой хунхузами.
Мы видели в их учении новый елей, помазывающий
царя, новую цепь, налагаемую на
мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви.
Эсхатология противоречива, и эсхатологическая
мысль выходит из сферы, в которой
царит закон тождества.
Не понимаю, отчего лебедь считался в старину лакомым или почетным блюдом у наших великих князей и даже
царей; вероятно, знали искусство делать его мясо мягким, а
мысль, что лебедь служил только украшением стола, должна быть несправедлива.
На таковой блуждения
мысли воздвигли
цари придворных истуканов, кои, истинные феатральные божки, повинуются свистку или трещотке.
— Они объясняли это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями в русской религиозной
мысли.], который немедля же прислал благословение Фотию на это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из этого даже может произойти добро, ибо ежели
царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
— Эх, князь, велико дело время.
Царь может одуматься,
царь может преставиться; мало ли что может случиться; а минует беда, ступай себе с богом на все четыре стороны! Что ж делать, — прибавил он, видя возрастающую досаду Серебряного, — должно быть, тебе на роду написано пожить еще на белом свете. Ты норовом крут, Никита Романыч, да и я крепко держусь своей
мысли; видно, уж нашла коса на камень, князь!
В царской опочивальне стояли две кровати: одна, из голых досок, на которой Иван Васильевич ложился для наказания плоти, в минуты душевных тревог и сердечного раскаянья; другая, более широкая, была покрыта мягкими овчинами, пуховиком и шелковыми подушками. На этой
царь отдыхал, когда ничто не тревожило его
мыслей. Правда, это случалось редко, и последняя кровать большею частью оставалась нетронутою.
Морозов махнул рукой. Другие
мысли заняли старика. Задумался и Серебряный. Задумался он о страшной перемене в
царе и забыл на время об отношениях, в которые судьба поставила его к Морозову.
— А до того, — ответил Годунов, не желая сразу настаивать на
мысли, которую хотел заронить в Серебряном, — до того, коли
царь тебя помилует, ты можешь снова на татар идти; за этими дело не станет!
— Добрый у тебя стремянный! — сказал
царь Серебряному. — Пусть бы и мои слуги так ко мне
мыслили! А давно он у тебя?
Он разделял убеждения своего века в божественной неприкосновенности прав Иоанна; он умственно подчинялся этим убеждениям и, более привыкший действовать, чем
мыслить, никогда не выходил преднамеренно из повиновения
царю, которого считал представителем божией воли на земле.
А ты ни то, ни другое; от
царя не уходишь, а с
царем не
мыслишь; этак нельзя, князь; надо одно из двух.
— Кабы не был он
царь, — сказал мрачно Серебряный, — я знал бы, что мне делать; а теперь ничего в толк не возьму; на него идти бог не велит, а с ним
мыслить мне невмочь; хоть он меня на клочья разорви, с опричниной хлеба-соли не поведу!
Оно часто бывало одною личиной, и
царь, одаренный редкою проницательностью и способностью угадывать чужие
мысли, любил иногда обманывать расчеты того, с кем разговаривал, и поражать его неожиданным проявление гнева в то самое время, когда он надеялся на милость.
Усердная молитва приготовила
царя к
мыслям набожным.
Как услышал князя Серебряного, как узнал, что он твой объезд за душегубство разбил и не заперся перед
царем в своем правом деле, но как мученик пошел за него на смерть, — тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось, и вышло из
мысли моей колебание, и стало мне ясно как день, что не на вашей стороне правда!
Ужас притупляет нам
мысль, и высшее ее проявление в том, чтобы рассчитать, соображая неясные речи министров, слова, сказанные
царем, выворачивая изречения дипломатов, которыми наполняют газеты, рассчитать когда это именно — нынешний или на будущий год нас будут резать.
— Итак, вспомните, что вы помещик, — продолжал Фома, опять не слыхав восклицания дяди. — Не думайте, чтоб отдых и сладострастие были предназначением помещичьего звания. Пагубная
мысль! Не отдых, а забота, и забота перед Богом,
царем и отечеством! Трудиться, трудиться обязан помещик, и трудиться, как последний из крестьян его!
Теперь не время помнить,
Советую порой и забывать.
А впрочем, я злословием притворным
Тогда желал тебя лишь испытать,
Верней узнать твой тайный образ
мыслей;
Но вот — народ приветствует
царя —
Отсутствие мое заметить могут —
Иду за ним.
Где Соломон, где эта савская царица, которая так рабски шла, чтоб положить свою дань благоговения к ногам
царя и исполина
мысли?..
Я не унес бы с собою в могилу ужасной
мысли, что, может быть, русские будут рабами иноземцев, что кровь наших воинов будет литься не за отечество, что они станут служить не русскому
царю!
«Очевидно, — говорит он, —
царь, еще малоопытный в искусстве государственного управления, исключительно преданный задушевным
мыслям своим, предоставил дела обычному течению в приказах и едва ли находил время для продолжительных совещаний с своими боярами; нередко он слушал и решал министерские доклады на Пушечном дворе» (том II, стр. 133).
И весь день, до первых вечерних теней, оставался
царь один на один со своими
мыслями, и никто не осмелился войти в громадную, пустую залу судилища.
Руки
царя лежат неподвижно на коленях, а глаза, затененные глубокой
мыслью, не мигая, устремлены на восток, в сторону Мертвого моря — туда, где из-за круглой вершины Аназе восходит в пламени зари солнце.
— Беатриче, Фиаметта, Лаура, Нинон, — шептал он имена, незнакомые мне, и рассказывал о каких-то влюбленных королях, поэтах, читал французские стихи, отсекая ритмы тонкой, голой до локтя рукою. — Любовь и голод правят миром, — слышал я горячий шепот и вспоминал, что эти слова напечатаны под заголовком революционной брошюры «Царь-Голод», это придавало им в моих
мыслях особенно веское значение. — Люди ищут забвения, утешения, а не — знания.
Когда мы несколько опомнились и вышли из оцепенения, первая
мысль представилась: кто будет
царем?
Но сии два Поэта не образовали еще нашего слога: во время Екатерины Россияне начали выражать свои
мысли ясно для ума, приятно для слуха, и вкус сделался общим, ибо Монархиня Сама имела его и любила нашу Словесность; и если Она Своими ободрениями не произвела еще более талантов, виною тому независимость Гения, который один не повинуется даже и Монархам, дик в своем величии, упрям в своих явлениях, и часто самые неблагоприятные для себя времена предпочитает блестящему веку, когда мудрые
Цари с любовию призывают его для торжества и славы.
А который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь, сам или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в иное государство, без ведомости, не бив челом государю, и такому б человеку за такое дело поставлено было в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на
царя; и ежели б кто сам поехал, а после его осталися сродственники, и их пытали б, не ведали ли они
мысли сродственника своего; или б кто послал сына, или брата, или племянника, и его потому ж пытали б, для чего он послал в иное государство, не напроваживаючи ль каких воинских людей на московское государство, хотя государством завладети, или для какого иного воровского умышления по чьему научению, и пытав того таким же обычаем» (41 стр.).
Он мог читать
мысли других людей; видел в вещах всю их историю; большие вязы в больничном саду рассказывали ему целые легенды из пережитого; здание, действительно построенное довольно давно, он считал постройкой Петра Великого и был уверен, что
царь жил в нем в эпоху Полтавской битвы.
Царь-государь, помилуй!
Возможно ли! — И в
мысль то не вместится! —
Нет между нас предателей!
Цари на славу ей!
Будь окружен любовью и почетом!
Будь праведен в неправости своей —
Но не моги простить себе! Не лги
Перед собой! Пусть будет только жизнь
Запятнана твоя — но дух бессмертный
Пусть будет чист — не провинись пред ним!
Не захоти от
мысли отдохнуть,
Что искупать своим ты каждым мигом,
Дыханьем каждым, бьеньем каждым сердца,
Свой должен грех! И если изнеможешь
Под бременем тяжелым — в эту келью
Тогда приди…
Башкин. Он тоже в этих
мыслях — ни бога, ни
царя…
— Я человек писания, — отвечает Бава, — а в писании сказано: «Даже в
мыслях своих не кляни
царя».
«Ну, —
мыслит Садко, — я тебя заморю!»
С досады быстрей он играет,
Но, как ни частит, водяному
царюВсё более сил прибывает...
«Юноша, — говорил он сам с собою, — прелестное время… тогда родятся высокие
мысли; где-то теперь друг моей юности?..» И воспоминание чего-то давно прошедшего навертывалось в уме его и манило к себе; но он был
царем души своей, остановил порыв и продолжал: «Минутная злоба на мир, мечтаемое отчаяние, которое так любят юноши, — вот что их гонит, а пуще всего гордость.
Их поражение, террор нынешнего царствования подавили всякую
мысль об успехе, всякую преждевременную попытку. Возникли другие вопросы; никто не хотел более рисковать жизнию в надежде на конституцию; было слишком ясно, что хартия, завоеванная в Петербурге, разбилась бы о вероломство
царя: участь польской конституции была перед глазами.
Воистину еврейки молодой
Мне дорого душевное спасенье.
Приди ко мне, прелестный ангел мой,
И мирное прими благословенье.
Спасти хочу земную красоту!
Любезных уст улыбкою довольный,
Царю небес и господу-Христу
Пою стихи на лире богомольной.
Смиренных струн, быть может, наконец
Ее пленят церковные напевы,
И дух святой сойдет на сердце девы;
Властитель он и
мыслей и сердец.
У безгрешного человека
царило одно основное стремление, с которым согласованы были все остальные: любить Отца волею,
мыслью, сердцем и познавать Его в мире.
Гусли, гусли звончаты́е,
Струны, струны золотые,
Говорите, гусли-мысли,
Воспевайте, струны, песни,
Воспевайте
Царя Неба,
Возносите Христа Бога,
Возыграйте духу святу!..
Это буржуа пришла в голову
мысль стать
царем земли.
Стоит только припомнить его знаменитую речь о веротерпимости. Это было большой милостью для Испании,где еще
царила государственная нетерпимость, не допускавшая ничего «иноверческого»; но в этой красивой и одухотворенной речи Кастеляро все-таки романтик, спиритуалист, а не пионер строгой научно-философской
мысли. Таким он был и как профессор истории, и года изгнания не сделали его более точным исследователем и мыслителем.