Неточные совпадения
И долго, долго дедушка
О горькой доле пахаря
С тоскою говорил…
Случись купцы
московские,
Вельможи государевы,
Сам
царь случись: не надо бы
Ладнее говорить!
Пред ним, одна за другой, мелькали, точно падая куда-то, полузабытые картины: полиция загоняет
московских студентов в манеж, мужики и бабы срывают замок с двери хлебного «магазина», вот поднимают колокол на колокольню; криками ура встречают голубовато-серого
царя тысячи обывателей Москвы, так же встречают его в Нижнем Новгороде, тысяча людей всех сословий стоит на коленях пред Зимним дворцом, поет «Боже,
царя храни», кричит ура.
— Тоска, брат! Гляди: богоносец народ русский валом валит угощаться конфетками за счет
царя. Умилительно. Конфетки сосать будут потомки ходового
московского народа, того, который ходил за Болотниковым, за Отрепьевым, Тушинским вором, за Козьмой Мининым, потом пошел за Михайлой Романовым. Ходил за Степаном Разиным, за Пугачевым… и за Бонапартом готов был идти… Ходовой народ! Только за декабристами и за людями Первого Марта не пошел…
— О Ходынке? Нет. Я — не слышал ничего, — ответил Клим и, вспомнив, что он, думая о
царе, ни единого раза не подумал о
московской катастрофе, сказал с иронической усмешкой...
Говоря о
московских гостиных и столовых, я говорю о тех, в которых некогда
царил А. С. Пушкин; где до нас декабристы давали тон; где смеялся Грибоедов; где М. Ф. Орлов и А. П. Ермолов встречали дружеский привет, потому что они были в опале; где, наконец, А. С.
О
Московской России говорили, что она не знала греха земельной собственности, единственным собственником являлся
царь, не было свободы, но было больше справедливости.
Вероятно, оттуда, по преданию и старому обычаю, перебрался он на столы великих князей и
царей московских и в народную современную речь, где слова лебедка и лебедушка остались навсегда выражением ласки и участия.
Еще в детстве его, в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен
Московского царства
царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
— Нет, — продолжал он вполголоса, — напрасно ты винишь меня, князь.
Царь казнит тех, на кого злобу держит, а в сердце его не волен никто. Сердце царево в руце божией, говорит Писание. Вот Морозов попытался было прямить ему; что ж вышло? Морозова казнили, а другим не стало от того легче. Но ты, Никита Романыч, видно, сам не дорожишь головою, что, ведая
московскую казнь, не убоялся прийти в Слободу?
— Сгонять народ! — сказал он опричникам. — Да никто не убоится! Поведайте людям
московским, что
царь казнит своих злодеев, безвинным же обещает милость.
Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой отчине своей, жалованной предкам его от
царей московских; тесно стало ему не потому, чтоб в самом деле было тесно, чтоб недоставало лесу, пашни, лугов и других угодьев, — всего находилось в излишестве, — а потому, что отчина, вполне еще прадеду его принадлежавшая, сделалась разнопоместною.
Вот, вот она! вот русская граница!
Святая Русь, Отечество! Я твой!
Чужбины прах с презреньем отряхаю
С моих одежд — пью жадно воздух новый:
Он мне родной!.. теперь твоя душа,
О мой отец, утешится, и в гробе
Опальные возрадуются кости!
Блеснул опять наследственный наш меч,
Сей славный меч, гроза Казани темной,
Сей добрый меч, слуга
царей московских!
В своем пиру теперь он загуляет
За своего надёжу-государя!..
Как-то Бурлак рассказал случай, за который в молодости был выслан из Москвы Павел Якушкин. Попал Якушкин с кем-то из
московских друзей на оперу «Жизнь за
царя» в Большой театр. Билеты у них были в первом ряду. Якушкин был в козловых сапогах, в красной рубахе и щегольской синей поддевке.
Всего более странно и противно историческим фактам последнее предположение, делающее Петра из
царя московского каким-то идеальным философом.
Но на самом деле русский двор требовал от шведского короля объяснений, зачем Дальберг не оказал должных почестей
царю московскому, бывшему в великом посольстве.
Зато хлебосольством и славились
московские бояре, и спесивы были неимоверно своим богатством и породою, хотя самые породистые из них часто, по словам Кошихина, сидели в царском совете, «брады свои уставя и ничего не отвещая, понеже
царь жаловал многих бояр не по разуму их, но по великой породе, и многие из них грамоте не ученые и нестудерованые» (Кошихин, гл. II, стр. 5).
Я дерзну напомнить вам то время, когда Россия, сражаясь с сильным внешним неприятелем, видела язву, смерть, волнение в стенах
Московских и скоро после — безумный, яростный бунт, который пламенною рекою разливался по обширным странам ее; когда завистники Екатерины, сильные
Цари, радовались нашему бедствию и грозили Ей новою войною… тогда, тогда надлежало видеть славу мужественных Ее добродетелей!
Известно, что он, в своем сочинении «О древней и новой России», не только восхищался временем
царей Михаила и Алексея, но даже и всем
московским периодом.
А который бы человек, князь или боярин, или кто-нибудь, сам или сына, или брата своего послал для какого-нибудь дела в иное государство, без ведомости, не бив челом государю, и такому б человеку за такое дело поставлено было в измену, и вотчины, и поместья, и животы взяты б были на
царя; и ежели б кто сам поехал, а после его осталися сродственники, и их пытали б, не ведали ли они мысли сродственника своего; или б кто послал сына, или брата, или племянника, и его потому ж пытали б, для чего он послал в иное государство, не напроваживаючи ль каких воинских людей на
московское государство, хотя государством завладети, или для какого иного воровского умышления по чьему научению, и пытав того таким же обычаем» (41 стр.).
Вот, например, он говорит, что при царском погребении, которое совершается всегда ночью, бывает страшный грабеж, потому что
московских людей натура не богобоязливая: «…и сыщется того дни, как бывает
царю погребение, мертвых людей, убитых и зарезанных, больше ста человек.
Великий
царь всея земли
Московской!
Тебе,
царю Московский державы,
Избранному любовью всей земли,
Шлет Фердинанд, из рода Медицеев,
Приветствие и дружеский поклон.
И когда
московские пошлины на рыбу старыми
царями были положены, сбирали их у Старого Макарья, для того что все промышленники вокруг того места проживали [Старый Макарий — город Макарьев на Волге, где до 1817 года бывала нынешняя Нижегородская ярмарка.].
Звон медный несётся, гудит над Москвой;
Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовёт ли обратно он прежний покой
Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьёт,
И звону внимает
московский народ,
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни.
Тогда хлысты запели громогласно «
Царю Небесный», канон Пятидесятницы, а затем «Дай к нам, Господи, дай к нам Иисуса Христа», — песня, без которой ни одно хлыстовское сборище не обходится, где б оно ни совершалось, в Петербурге ли, как бывало при Катерине Филипповне, в
московских ли монастырях, когда они были рассадниками хлыстовщины, у старой ли богомолки в избе сельского келейного ряда, или в барском дому какого-нибудь помещика.
Но через полгода по смерти моей матери жена императора Екатерина низложила своего мужа, объявила себя императрицей и короновалась в Москве мне принадлежащею, древнею короной
царей московских и всея России.
Театр слишком меня притягивал к себе. Я попал как раз к приезду нового директора, Л.Ф.Львова, брата композитора, сочинившего музыку на"Боже,
царя храни". Начальник репертуара был некто Пельт, из обруселой
московской семьи французского рода, бывший учитель и гувернер, без всякого литературного прошлого, смесь светского человека с экс-воспитателем в хороших домах.
Придворные обычаи и порядки Царьграда перешли к Москве, сделавшейся Третьим Римом. Византийский черный двуглавый орел стал
московским гербом. Появились греческие придворные чины: постельничьи, ясельничьи, окольничьи. Иоанна стали называть
царем, били ему челом в землю. При дворе совершались великолепные и пышные церемонии.
Несколько месяцев тому назад полководец
московский взял его в плен и посадил на его место другого
царя.
До последнего подъема русского сознания у нас господствовала тенденция, что вся
московская, допетровская Русь — это сплошной и беспросветный мрак невежества. Теперь, когда мы освободили свои глаза от чужих очков, историческое зрение лучше видит проблески русской образованности и культуры даже в такое время, каким является время Грозного
царя.
В своем роде это такое, если не большее,
московское, и притом народное диво, как Иван Великий, Царь-колокол, Царь-пушка. Западные путешественники и ученые последователи истории зодчества, очень чуткие относительно всякой самобытности, давно уже оценили по достоинству этот замечательный памятник русского художества.
Преемники Магмета были Агиш, сын Ябока, затем сын Магмета Казый и дети последнего —
московские данники Едигер и Бембулат. Они были свержены Кучумом, сыном киргизского хана Муртасы — первым
царем сибирским.
В то время, когда в
московских царских палатах происходила вышеописанная сцена, в хоромах князя Василия приготовлялись к встрече
царя и гостей из Александровской слободы.
Когда в 1440 году
царь казанский Мегмет явился в Москву и стал жечь и грабить первопрестольную, а князь Василий Темный заперся со страху в Кремле, проживавший тогда в Крестовоздви-женском монастыре (теперь приходская церковь) схимник Владимир, в миру воин и царедворец великого князя Василия Темного, по фамилии Ховрин, вооружив свою монастырскую братию, присоединился с нею к начальнику
московским войск, князю Юрию Патрикеевичу Литовскому, кинулся на врагов, которые заняты были грабежем в городе.
Подобно владетельным князьям, братья Строгановы имели свое войско, свою управу, стоя по царскому велению на страже северо-востока России. Уже в 1572 году оказался благой результат их деятельности, они смирили бунт черемисов, остяков, башкирцев, одержав победу над их соединительными толпами и снова взяв с них присягу на верность
царю московскому.
Таким образом, братья Строгановы на «конце России» были первообразами тех русских людей, которые спустя целый век при
царе Алексее Михайловиче подпали под влияние
московской Немецкой слободы, воспитавшей Великого Петра.
Будущее, по мнению их, со всех сторон только улыбалось ему: счастливый любимый жених, не нынче завтра муж первой
московской красавицы, уже заочно попавший в милость к
царю, обещавшему заменить ему отца, — чего еще можно было желать ему?
Но звание защитника церкви, — лежавшее по преемству, от святого Константина Великого, на греческих
царях, — греки задумали передать торжественно и по всем правам государю
московскому.
— Школьное умствование, вылупившееся из засиженного яйца какой-нибудь ученой вороны! Налетит шведский лев [Шведский лев — имеется в виду шведский король Карл XII (на гербе Швеции — изображение льва).], и в могучей лапе замрет ее вещательное карканье! От библиотекаря
московского патриарха ступени ведут выше и выше; смею ли спросить: не удостоится ли и
царь получить от вас какую-нибудь цидулку?
После трапезы, к которой был приглашен и приезжий
московский гость,
царь начал шутить с своими любимцами, приказывая то и дело наполнять их чаши, как и чашу князя Василия, дорогим фряжским вином.
— Я пошатался и по России, — чего не делает нужда! — прожил несколько лет в резиденции
царя, в Москве, научился там играть на гуслях и языку русскому у одного школьника из духовного звания, по-нашему — студента теологии, который любил меня, как брата, и, когда я собрался в Швецию, подарил мне на память этот ящик вместе с картиною, как теперь видите. С того времени берегу драгоценный дар
московского приятеля. О! чего не напоминает он мне!
— Боярский сын он. Отец-то его у
царя, бают, в приближении и милости… Наглядишься ты на
московские порядки под очами царскими, скуку-то как рукой снимет… Может, и меня, старуху, возьмешь с собой…
Еще при
царе Алексее Михайловиче имя новика слышалось нередко в царских чертогах и в воинственных рядах дворян
московских.
Обширное кладбище монастыря вмещает в себе множество великолепных памятников, под которыми покоятся именитые
московские люди; многие из усопших, нашедших место вечного успокоения на кладбище Донского монастыря, принадлежали к царской фамилии и особенно к фамилии
царей грузинских.
Мы застаем его на другой день описанных нами в предыдущих главах событий в собственных, роскошных
московских хоромах, в местности, отведенной в столице исключительно для местожительства опричников, откуда, по распоряжению
царя, еще в 1656 году были выселены все бояре, дворяне и приказные люди. Местность эта заключала в себе улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым-Врагом и половину Никитской с разными слободами.
В истекающем 1894 году, в «Чтениях Моск<овского> Общ<ества> Ист<ории> и Древн<остей> России» напечатаны две челобитные со «скасками», поданные в 1643 г,
царю Михаилу Феодоровичу «турскими полонениками», калужским стрельцом Иваном Семеновым Мошкиным и
московским посадским человеком Якимом Васильевичем Быковым.