Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь мой отец упрям
и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не
могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я
должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа моя жаждет просвещения.
Стародум.
И не дивлюся: он
должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры, что человек не
может быть
и развращен столько, чтоб
мог спокойно смотреть на то, что видим.
Стародум. Благодарение Богу, что человечество найти защиту
может! Поверь мне, друг мой, где государь мыслит, где знает он, в чем его истинная слава, там человечеству не
могут не возвращаться его права. Там все скоро ощутят, что каждый
должен искать своего счастья
и выгод в том одном, что законно…
и что угнетать рабством себе подобных беззаконно.
Таким образом, употребив первоначально меру кротости, градоначальник
должен прилежно смотреть, оказала ли она надлежащий плод,
и когда убедится, что оказала, то
может уйти домой; когда же увидит, что плода нет, то обязан, нимало не медля, приступить к мерам последующим.
Голос обязан иметь градоначальник ясный
и далеко слышный; он
должен помнить, что градоначальнические легкие созданы для отдания приказаний. Я знал одного градоначальника, который, приготовляясь к сей должности, нарочно поселился на берегу моря
и там во всю
мочь кричал. Впоследствии этот градоначальник усмирил одиннадцать больших бунтов, двадцать девять средних возмущений
и более полусотни малых недоразумений.
И все сие с помощью одного своего далеко слышного голоса.
Очень
может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода была у него под боком
и он
мог прибыть туда через полчаса? Как
мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику,
должен быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы не только маршировали, но под конец даже налились кровью?
То, что он теперь, искупив пред мужем свою вину,
должен был отказаться от нее
и никогда не становиться впредь между ею с ее раскаянием
и ее мужем, было твердо решено в его сердце; но он не
мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви, не
мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им были тогда
и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
Он велел сказать со Стивой, что не
может оставить Яшвина
и должен следить за его игрой.
— Я нахожу, что ты прав отчасти. Разногласие наше заключается в том, что ты ставишь двигателем личный интерес, а я полагаю, что интерес общего блага
должен быть у всякого человека, стоящего на известной степени образования.
Может быть, ты
и прав, что желательнее была бы заинтересованная материально деятельность. Вообще ты натура слишком ргіmesautière, [импульсивная,] как говорят Французы; ты хочешь страстной, энергической деятельности или ничего.
— Нельзя согласиться даже с тем, — сказал он, — чтобы правительство имело эту цель. Правительство, очевидно, руководствуется общими соображениями, оставаясь индифферентным к влияниям, которые
могут иметь принимаемые меры. Например, вопрос женского образования
должен бы был считаться зловредным, но правительство открывает женские курсы
и университеты.
— Что с вами? Вы нездоровы? — сказал он по-французски, подходя к ней. Он хотел подбежать к ней; но, вспомнив, что
могли быть посторонние, оглянулся на балконную дверь
и покраснел, как он всякий раз краснел, чувствуя, что
должен бояться
и оглядываться.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники,
может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка
и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не
должен бояться, что он нежно
и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат,
и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
Отношения к обществу тоже были ясны. Все
могли знать, подозревать это, но никто не
должен был сметь говорить. В противном случае он готов был заставить говоривших молчать
и уважать несуществующую честь женщины, которую он любил.
Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив, теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями
и самым количеством дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие соображения об общей пользе,
и дела эти занимали его только потому, что ему казалось, что он
должен был делать то, что он делал, — что он не
мог иначе.
Если б он
мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он
мог перенестись на точку зрения семьи
и узнать, что Кити будет несчастна, если он не женится на ней, он бы очень удивился
и не поверил бы этому. Он не
мог поверить тому, что то, что доставляло такое большое
и хорошее удовольствие ему, а главное ей,
могло быть дурно. Еще меньше он
мог бы поверить тому, что он
должен жениться.
— Да уж это ты говорил. Дурно, Сережа, очень дурно. Если ты не стараешься узнать того, что нужнее всего для христианина, — сказал отец вставая, — то что же
может занимать тебя? Я недоволен тобой,
и Петр Игнатьич (это был главный педагог) недоволен тобой… Я
должен наказать тебя.
Но он ничего не
мог сделать
и должен был лежать
и смотреть
и слушать.
«После того, что произошло, я не
могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю
и беру с собою сына. Я не знаю законов
и потому не знаю, с кем из родителей
должен быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я не
могу жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».
«Итак, — сказал себе Алексей Александрович, — вопросы о ее чувствах
и так далее — суть вопросы ее совести, до которой мне не
может быть дела. Моя же обязанность ясно определяется. Как глава семьи, я лицо, обязанное руководить ею
и потому отчасти лицо ответственное; я
должен указать опасность, которую я вижу, предостеречь
и даже употребить власть. Я
должен ей высказать».
Во время службы он то слушал молитвы, стараясь приписывать им значение такое, которое бы не расходилось с его взглядами, то, чувствуя, что он не
может понимать
и должен осуждать их, старался не слушать их, а занимался своими мыслями, наблюдениями
и воспоминаниями, которые с чрезвычайною живостью во время этого праздного стояния в церкви бродили в его голове.
Действительно, мальчик чувствовал, что он не
может понять этого отношения,
и силился
и не
мог уяснить себе то чувство, которое он
должен иметь к этому человеку. С чуткостью ребенка к проявлению чувства он ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением
и страхом смотрели на Вронского, хотя
и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него как на лучшего друга.
И потому, руководствуясь антецедентами, я
должен доложить вам, что случаи разводов все приходят к следующим: физических недостатков нет, как я
могу понимать?
и также безвестного отсутствия?..
Девочка знала, что между отцом
и матерью была ссора,
и что мать не
могла быть весела,
и что отец
должен знать это,
и что он притворяется, спрашивая об этом так легко.
И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это
и также покраснел.
Княжна, кажется, из тех женщин, которые хотят, чтоб их забавляли; если две минуты сряду ей будет возле тебя скучно, ты погиб невозвратно: твое молчание должно возбуждать ее любопытство, твой разговор — никогда не удовлетворять его вполне; ты
должен ее тревожить ежеминутно; она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением
и назовет это жертвой
и, чтоб вознаградить себя за это, станет тебя мучить, а потом просто скажет, что она тебя терпеть не
может.
Мне объявили, что я
должен прожить тут еще три дни, ибо «оказия» из Екатеринограда еще не пришла
и, следовательно, отправиться обратно не
может.
Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго
и пристально смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче
должен драться
и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума… но теперь, когда я
могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно!
Стреляясь при обыкновенных условиях, он
мог целить мне в ногу, легко меня ранить
и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он
должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел
и подвергнуться одинаковой со мною опасности.
Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не
может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности: идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму,
и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует; от этого гений, прикованный к чиновническому столу,
должен умереть или сойти с ума, точно так же, как человек с могучим телосложением, при сидячей жизни
и скромном поведении, умирает от апоплексического удара.
Теперь я
должен несколько объяснить причины, побудившие меня предать публике сердечные тайны человека, которого я никогда не знал. Добро бы я был еще его другом: коварная нескромность истинного друга понятна каждому; но я видел его только раз в моей жизни на большой дороге; следовательно, не
могу питать к нему той неизъяснимой ненависти, которая, таясь под личиною дружбы, ожидает только смерти или несчастия любимого предмета, чтоб разразиться над его головою градом упреков, советов, насмешек
и сожалений.
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся
и легко
может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый
и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в каком случае не
должен ссориться с своим героем: еще не мало пути
и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
— Что ж
могу я сделать? Я
должен воевать с законом. Положим, если бы я даже
и решился на это, но ведь князь справедлив, — он ни за что не отступит.
Вы посмеетесь даже от души над Чичиковым,
может быть, даже похвалите автора, скажете: «Однако ж кое-что он ловко подметил,
должен быть веселого нрава человек!»
И после таких слов с удвоившеюся гордостию обратитесь к себе, самодовольная улыбка покажется на лице вашем,
и вы прибавите: «А ведь должно согласиться, престранные
и пресмешные бывают люди в некоторых провинциях, да
и подлецы притом немалые!» А кто из вас, полный христианского смиренья, не гласно, а в тишине, один, в минуты уединенных бесед с самим собой, углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: «А нет ли
и во мне какой-нибудь части Чичикова?» Да, как бы не так!
— Послушай, Чичиков, ты
должен непременно теперь ехать ко мне, пять верст всего, духом домчимся, а там, пожалуй,
можешь и к Собакевичу.
— А уж у нас, в нашей губернии… Вы не
можете себе представить, что они говорят обо мне. Они меня иначе
и не называют, как сквалыгой
и скупердяем первой степени. Себя они во всем извиняют. «Я, говорит, конечно, промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни. Мне нужны книги, я
должен жить роскошно, чтобы промышленность поощрять; а этак, пожалуй, можно прожить
и не разорившись, если бы жить такой свиньею, как Костанжогло». Ведь вот как!
Заговорил о превратностях судьбы; уподобил жизнь свою судну посреди морей, гонимому отовсюду ветрами; упомянул о том, что
должен был переменить много мест
и должностей, что много потерпел за правду, что даже самая жизнь его была не раз в опасности со стороны врагов,
и много еще рассказал он такого, из чего Тентетников
мог видеть, что гость его был скорее практический человек.
И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был
должен ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не
могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.
Он
мог бы чувства обнаружить,
А не щетиниться, как зверь;
Он
должен был обезоружить
Младое сердце. «Но теперь
Уж поздно; время улетело…
К тому ж — он мыслит — в это дело
Вмешался старый дуэлист;
Он зол, он сплетник, он речист…
Конечно, быть должно презренье
Ценой его забавных слов,
Но шепот, хохотня глупцов…»
И вот общественное мненье!
Пружина чести, наш кумир!
И вот на чем вертится мир!
Наконец все жиды, подняли такой крик, что жид, стоявший на сторо́же,
должен был дать знак к молчанию,
и Тарас уже начал опасаться за свою безопасность, но, вспомнивши, что жиды не
могут иначе рассуждать, как на улице,
и что их языка сам демон не поймет, он успокоился.
Но определенный закон непременно есть
и должен быть; тут не
может быть случая.
Вдруг он припомнил
и сообразил, что этот большой ключ, с зубчатою бородкой, который тут же болтается с другими маленькими, непременно
должен быть вовсе не от комода (как
и в прошлый раз ему на ум пришло), а от какой-нибудь укладки,
и что в этой-то укладке,
может быть, все
и припрятано.
— Ба! да
и ты… с намерениями! — пробормотал он, посмотрев на нее чуть не с ненавистью
и насмешливо улыбнувшись. — Я бы
должен был это сообразить… Что ж,
и похвально; тебе же лучше…
и дойдешь до такой черты, что не перешагнешь ее — несчастна будешь, а перешагнешь, —
может, еще несчастнее будешь… А впрочем, все это вздор! — прибавил он раздражительно, досадуя на свое невольное увлечение. — Я хотел только сказать, что у вас, маменька, я прощения прошу, — заключил он резко
и отрывисто.
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она
и сама была как безумная
и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он
должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать
и сестру. Зачем? Что было?
И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу
и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не
может… О господи!»
Дико́й. Да что ты ко мне лезешь со всяким вздором!
Может, я с тобой
и говорить-то не хочу. Ты
должен был прежде узнать, в расположении я тебя слушать, дурака, или нет. Что я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то
и лезет разговаривать.
Дико́й. Понимаю я это; да что ж ты мне прикажешь с собой делать, когда у меня сердце такое! Ведь уж знаю, что надо отдать, а все добром не
могу. Друг ты мне,
и я тебе
должен отдать, а приди ты у меня просить — обругаю. Я отдам, отдам, а обругаю. Потому только заикнись мне о деньгах, у меня всю нутренную разжигать станет; всю нутренную вот разжигает, да
и только; ну,
и в те поры ни за что обругаю человека.
Я немножко виноват перед ней, то есть так виноват, что не
должен бы
и носу к ним показывать; ну, а теперь она выходит замуж, значит, старые счеты покончены,
и я
могу опять явиться, поцеловать ручки у ней
и у тетеньки.
— Поздно рассуждать, — отвечал я старику. — Я
должен ехать, я не
могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись
и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три дня я не ворочусь…
—
Пиши: в четверг, одно уж к одному,
А
может, в пятницу, а
может,
и в субботу,
Я
должен у вдовы, у докторши, крестить.
Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку от Базарова; она состояла из одной только строчки: «
Должен ли я сегодня уехать — или
могу остаться до завтра?» — «Зачем уезжать? Я вас не понимала — вы меня не поняли», — ответила ему Анна Сергеевна, а сама подумала: «Я
и себя не понимала».
Бабушка на это согласилась, но предупредила меня, что она не будет иметь возможности дать мне какой бы то ни было совет или остановить меня от увлечения
и ошибки, потому что тот, кто владеет беспереводным рублем, не
может ни от кого ожидать советов, а
должен руководиться своим умом.
«Кончу университет
и должен буду служить интересам этих быков. Женюсь на дочери одного из них, нарожу гимназистов, гимназисток, а они, через пятнадцать лет, не будут понимать меня. Потом — растолстею
и,
может быть, тоже буду высмеивать любознательных людей. Старость. Болезни.
И — умру, чувствуя себя Исааком, принесенным в жертву — какому богу?»