Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С
министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Городничий. Ведь оно, как ты
думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить, потому что он запанибрата со всеми
министрами и во дворец ездит, так поэтому может такое производство сделать, что со временем и в генералы влезешь. Как ты
думаешь, Анна Андреевна: можно влезть в генералы?
Самгин
подумал, что, вероятно, вот так же глупо-шумно сейчас во множестве интеллигентских квартир; везде полуодетые, непричесанные люди читают газету, радуются, что убит
министр, соображают — что будет?
— В ложе
министров налево, крайний — премьер — Макаров, — знаешь? — шептала Елена. — Нет,
подумай, — продолжала она шептать, — я этого гуся без штанов видела у одной подруги-француженки, а ему поручили Россией командовать… Вот это — анекдот!
Самгин вспомнил наслаждение смелостью, испытанное им на встрече Нового года, и
подумал, что, наверное, этот
министр сейчас испытал такое же наслаждение. Затем вспомнил, как укротитель Парижской коммуны, генерал Галифе, встреченный в парламенте криками: «Убийца!» — сказал, топнув ногой: «Убийца? Здесь!» Ой, как закричали!
Она со вкусом, но и с оттенком пренебрежения произносила слова «придворные сферы», «наша аристократия», и можно было
подумать, что она «вращалась» в этих сферах и среди аристократии. Подчеркнуто презрительно она говорила о
министрах...
Он слышал: террористы убили в Петербурге полковника Мина, укротителя Московского восстания, в Интерлакене стреляли в какого-то немца, приняв его за
министра Дурново, военно-полевой суд не сокращает количества революционных выступлений анархистов, — женщина в желтом неутомимо и назойливо кричала, — но все, о чем кричала она, произошло в прошлом, при другом Самгине. Тот, вероятно, отнесся бы ко всем этим фактам иначе, а вот этот окончательно не мог
думать ни о чем, кроме себя и Марины.
— Нет, Клим Иванович, ты
подумай! — сладостно воет он, вертясь в комнате. — Когда это было, чтоб премьер-министр, у нас, затевал публичную говорильню, под руководством Гакебуша, с участием Леонида Андреева, Короленко, Горького? Гакебушу — сто тысяч, Андрееву — шестьдесят, кроме построчной, Короленке, Горькому — по рублю за строчку. Это тебе — не Европа! Это — мировой аттракцион и — масса смеха!
— Как не жизнь! Чего тут нет? Ты
подумай, что ты не увидал бы ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у
министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А всё разговоры по душе! Тебе никогда не понадобилось бы переезжать с квартиры — уж это одно чего стоит! И это не жизнь?
Случай этот сильно врезался в мою память. В 1846 году, когда я был в последний раз. в Петербурге, нужно мне было сходить в канцелярию
министра внутренних дел, где я хлопотал о пассе. Пока я толковал с столоначальником, прошел какой-то господин… дружески пожимая руку магнатам канцелярии, снисходительно кланяясь столоначальникам. «Фу, черт возьми, —
подумал я, — да неужели это он?»
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у
министра финансов, чтоб он им сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень
подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское правительство хлопочет заключить через него новый заем.
Не спится министерству; шепчется «первый» с вторым, «второй» — с другом Гарибальди, друг Гарибальди — с родственником Палмерстона, с лордом Шефсбюри и с еще большим его другом Сили. Сили шепчется с оператором Фергуссоном… Испугался Фергуссон, ничего не боявшийся, за ближнего и пишет письмо за письмом о болезни Гарибальди. Прочитавши их, еще больше хирурга испугался Гладстон. Кто мог
думать, какая пропасть любви и сострадания лежит иной раз под портфелем
министра финансов?..
Я, право,
думал, что он сейчас отправится к государю и объяснит ему дело, но так далеко
министры не ходят.
Любезный друг Николай, узнай мне, где и как живет Катерина Петровна Торсон. Наша артель имеет возможность ей помочь. Теперь у меня делается раскладка на будущий год. Артельный год наш начался с 26 августа. Я незнаю, где отыскать ее. Все
думал, что она возвратится в Москву, а Ентальцева пишет, что до сих пор ее нет. Каково было действие моего ultimatum к
министру народного просвещения? Вчерашняя новорожденная обещала в другой раз написать тебе. Она теперь с Ваней занята.
«Напишу к
министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет», —
подумал он и сообщил этот план прокурору.
— Я вовсе не злая по натуре женщина, — заговорила она, — но, ей-богу, выхожу из себя, когда слышу, что тут происходит. Вообрази себе, какой-то там один из важных особ стал обвинять
министра народного просвещения, что что-то такое было напечатано. Тот и возражает на это: «Помилуйте, говорит, да это в евангелии сказано!..» Вдруг этот господин говорит: «Так неужели, говорит, вы
думаете, что евангелия не следовало бы запретить, если бы оно не было так распространено!»
«Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и
думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с
министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой».
Я было
думал, что если уж выработалось:"понеже амнистия есть мера полезная"и т. д. — то, наверное, дальше будет:"того ради, объявив оную, представить
министру внутренних дел, без потери времени"и т. д.
Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого встречного и каждого порядочно одетого человека, принимая их то за какого-нибудь
министра или посланника, то за писателя: «Не он ли? —
думал он, — не этот ли?» Но вскоре это надоело ему —
министры, писатели, посланники встречались на каждом шагу.
Целую ночь он не спал, все
думал думу: как бы теперь, однако, помочь своему
министру юстиции? Это совсем не то, что Варнавку избить. Тут нужно бы умом подвигать. Как же это: одним умом, без силы? Если бы хоть при этом… как в сказках, ковер-самолет, или сапоги-скороходы, или… невидимку бы шапку! Вот тогда бы он знал, что сделать очень умное, а то… Дьякон решительно не знал, за что взяться, а взяться было необходимо.
— Да, Эсперанса, я ударился, — отвечал он со вздохом, — но только если ты до теперешнего раза
думала, что я на мою силу надеюсь, так больше этого не
думай. Отец протопоп
министр юстиции; он правду мне, Эсперанса, говорил: не хвались, Эсперанса, сильный силою своею, ни крепкий крепостью своею!
Сказать, что все эти люди такие звери, что им свойственно и не больно делать такие дела, еще менее возможно. Стоит только поговорить с этими людьми, чтобы увидать, что все они, и помещик, и судья, и
министр, и царь, и губернатор, и офицеры, и солдаты не только в глубине души не одобряют такие дела, но страдают от сознания своего участия в них, когда им напомнят о значении этого дела. Они только стараются не
думать об этом.
Подумай о твоих обязанностях: не о тех воображаемых обязанностях твоих землевладельца к своему имению, купца к капиталу, императора,
министра, чиновника к государству, а о тех настоящих твоих обязанностях, которые вытекают из твоего настоящего положения существа, вызванного к жизни и одаренного разумом и любовью.
Не будь у всех этих людей твердого убеждения в том, что звания царей,
министров, губернаторов, судей, дворян, землевладельцев, предводителей, офицеров, солдат суть нечто действительно существующее и очень важное, ни один из этих людей не
подумал бы без ужаса и отвращения об участии в таких делах, которые они делают теперь.
Кто бы ты ни был, читающий эти строки,
подумай о твоем положении и о твоих обязанностях, — не о том положении землевладельца, купца, судьи, императора, президента,
министра, священника, солдата, которое временно приписывают тебе люди, и не о тех воображаемых обязанностях, которые на тебя налагают эти положения, а о твоем настоящем, вечном положении существа, по чьей-то воле после целой вечности несуществования вышедшего из бессознательности и всякую минуту по чьей-то воле могущего возвратиться туда, откуда ты вышел.
Она нравилась мне, как теплый ветер в лицо; и я
думал, что она могла бы войти в совет
министров, добродушно осведомляясь, не мешает ли она им писать?
Я
думал, что если бы ему понадобилось обмануть своего
министра или другого сильного человека, то он употребил бы на это много энергии и искусства, тут же, чтобы обмануть женщину, сгодилось, очевидно, то, что первое пришло в голову; удастся обман — хорошо, не удастся — беда не велика, можно будет солгать во второй раз так же просто и скоро, не ломая головы.
«Эге! да и ты куц!» —
подумал Пигасов; а у Натальи душа замерла от страха. Дарья Михайловна долго, с недоумением посмотрела на Волынцева и, наконец, первая заговорила: начала рассказывать о какой-то необыкновенной собаке ее друга,
министра NN…
— Он был святой человек! Мы все, его однокашники, чтим его память, как!.. Скажу без преувеличения: доживи он до сегодняшнего дня — да-с! — и он был бы
министром, и, смею
думать, дела шли бы иначе! Но!..
Особенно же и как-то подавляюще, страшно глуп этот носатый дятел Мирон; считая себя самым отличным умником в России, он, кажется, видит себя в будущем
министром, и уже теперь не скрывает, что только ему одному ясно, что надо делать, как все люди должны
думать.
Князь, который был мысленно занят своим делом,
подумал, что ему не худо будет познакомиться с человеком, который всех знает и докладывает сам
министру. Он завел с ним разговор о политике, о службе, потом о своем деле, которое состояло в тяжбе с казною о 20 т<ысячах> десятин лесу. Наконец князь спросил у Горшенки, не знает ли он одного чиновника Красинского, у которого в столе разбираются его дела.
— Очень хорошо, — отвечал
министр. — Я
думаю, что лошади уже оседланы.
Долго не мог он опомниться и не знал, что ему
думать. Чернушка и
министр, король и рыцари, голландки и крысы — все это смешалось в его голове, и он насилу мысленно привел в порядок все, виденное им в прошлую ночь. Вспомнив, что король ему подарил конопляное зерно, он поспешно бросился к своему платью и действительно нашел в кармане бумажку, в которой завернуто было конопляное семечка. «Увидим, —
подумал он, — сдержит ли слово свое король! Завтра начнутся классы, а я еще не успел выучить всех своих уроков».
— Прелюбопытно! Я представлялся королевской чете три года тому назад, когда был здесь на «Голубчике»… Король в шитом мундире, черномазая и очень недурненькая королева в модном платье,
министры, — одним словом, все как следует; вот увидите… А
подумаешь, давно ли эти короли ходили, в чем мать родила! — засмеялся Андрей Николаевич.
И кто бы
подумал, что настанет такой момент, когда его тело (в звании товарища
министра внутренних дел) вынесут из какого здания? Из бывшего Третьего отделения, куда я ходил когда-то в театральную цензуру к И.А.Нордштрему.
Кабинет-министр
думает уже употребить против нее свою власть: ей ли напоминать ему его обязанности?..
— И молчать, — подхватила графиня. — Урок этот хорош и достоин вашей политики, господин
министр. Но я — женщина и говорю, что
думаю.
— Как
думаешь, Зуда? — сказал кабинет-министр, обращаясь с приметным удовольствием к секретарю своему. — Славный и смешной праздник дадим мы государыне!
— Василий Васильевич изъявил мне желание, — вкрадчиво заговорил тот, — написать прошение
министру юстиции, в котором объяснит, что он, чувствуя угрызения совести, желает восстановить истину, искаженную им умышленно на суде по наущению окружавших его лиц, чем он ввел в заблуждение не только врача-психиатра, который его исследовал, но и присяжных заседателей, решивших дело. Василий Васильевич
думает, что после такой повинной у него будет легче на сердце.
Бирон гордо и грозно посмотрел на Артемия Петровича и
думал, что он при этом слове приподнимется со стула; но кабинет-министр так же гордо встретил его взор и сидя отвечал...
Только, вот видишь, дружок, надо быть аккуратным во всех делах (при этом слове паж, видимо, опечалился: он
думал, что исполнил свое дело, как искуснейший
министр).
Здесь Артемий Петрович остановился, посмотрев зорко на секретаря. Этот не
думал отвечать. Все, что говорил кабинет-министр, была, к несчастию, горькая существенность, но существенность, которую, при настоящих обстоятельствах и с таким пылким, неосторожным характером, каков был Волынского, нельзя было переменить. Зуда пожал только плечами и покачал опять головой.
Собрались
министры,
думали,
думали.
— Что?
Министр юстиции! — Ахилла
подумал с минуту и решил: — Ну, пущай
министр юстиции; ну, а еще-то кто же его умнее?
«Я сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», —
думал князь Андрей, — «и потому нечего
думать о том, чтобы представить лично мою записку о военном уставе государю, но дело будет говорить само за себя». Он передал о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к военному
министру, графу Аракчееву.
«Он — военный
министр, доверенное лицо государя императора; никому не должно быть дела до его личных свойств; ему поручено рассмотреть мою записку, следовательно он один и может дать ход ей»,
думал князь Андрей, дожидаясь в числе многих важных и неважных лиц в приемной графа Аракчеева.
— Я знаю, — перебил Билибин, — вы
думаете, что очень легко брать маршалов, сидя на диване перед камином. Это правда, а всё-таки, зачем вы его не взяли? И не удивляйтесь, что не только военный
министр, но и августейший император и король Франц не будут очень осчастливлены вашею победой; да и я, несчастный секретарь русского посольства, не чувствую никакой особенной радости…
Поймите, что люди, занятые тем, чтобы устраивать жизнь других людей, начиная с монархов, президентов,
министров и кончая шпионами, палачами, так же как и членов и руководителей партий, диктаторов, представляют из себя не нечто высокое, как
думают теперь многие, но, напротив, людей жалких, глубоко заблуждающихся, занятых не только невозможным и глупым, но одним из самых гадких дел, какие может избрать человек.
И стоит только вам, правительственным людям, на минуту отвести внимание от той острой борьбы, которой вы сейчас заняты, — перестать наивно
думать то, что выражено в недавнем циркуляре
министра внутренних дел — что если полиция будет вовремя разгонять толпу и вовремя стрелять в нее, то все будет тихо и спокойно, — стоит вам только перестать верить этому, чтобы ясно увидать ту причину, которая производит неудовольствие в народе и выражается волнениями, принимающими все более и более широкие и глубокие размеры.
«Я
думаю, что
министр уже рапортовал об оставлении неприятелю Смоленска.