Неточные совпадения
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти дела, Кити должна была
родить; а она всё еще носила, и ни по чему не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и
мать, и в особенности Левин, без ужаса не могший подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
— Полно,
Родя, я уверена, все, что ты делаешь, все прекрасно! — сказала обрадованная
мать.
И, схватив за руку Дунечку так, что чуть не вывернул ей руки, он пригнул ее посмотреть на то, что «вот уж он и очнулся». И
мать и сестра смотрели на Разумихина как на провидение, с умилением и благодарностью; они уже слышали от Настасьи, чем был для их
Роди, во все время болезни, этот «расторопный молодой человек», как назвала его, в тот же вечер, в интимном разговоре с Дуней, сама Пульхерия Александровна Раскольникова.
—
Родя,
Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! — воскликнула бедная
мать.
Это оттого, что
мать,
родив мертвого ребенка, умерла.
Родив меня,
мать была еще молода и хороша, а стало быть, нужна ему, а крикун ребенок, разумеется, был всему помехою, особенно в путешествиях.
История арестантки Масловой была очень обыкновенная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта
рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням, ребенка крестили, и потом
мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего работе ребенка, и он скоро умирал от голода.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да
матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по
роже каблуками на полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Да, она их
родила, но
мать ли она им?
Когда Верочке подошел шестнадцатый год,
мать стала кричать на нее так: «отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки!
— А так, Данилыч, что
мать не в браке
родила, либо отец не в браке
родил. Потому лицо другое: подобия-то, точно, нет.
Он одинок, и присмотреть за ним некому, потому что
мать уж успела
родить другого ребенка и пестует его.
— Ты у меня смотри, тихоня… Погляди на себя в зеркало-то, на
рожу свою. Только
мать срамишь, бесстыдница!
Мне вспомнилось, что
мать моя не кричала так, когда
родила.
Поселились они с
матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж
мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка
родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
— Бабушка-то обожглась-таки. Как она принимать будет? Ишь, как стенает тетка! Забыли про нее; она, слышь, еще в самом начале пожара корчиться стала — с испугу… Вот оно как трудно человека
родить, а баб не уважают! Ты запомни: баб надо уважать,
матерей то есть…
Бывает, что приходят на каторгу старуха
мать и взрослая дочь; обе поступают в сожительницы к поселенцам, и обе начинают
рожать как бы вперегонку.
Известен ли отец и
мать,
рождая сына своего, блажен будет в житии или злополучен?
Живут? Но молодость свою
Припомните… дитя!
Здесь
мать — водицей снеговой,
Родив, омоет дочь,
Малютку грозной бури вой
Баюкает всю ночь,
А будит дикий зверь, рыча
Близ хижины лесной,
Да пурга, бешено стуча
В окно, как домовой.
С глухих лесов, с пустынных рек
Сбирая дань свою,
Окреп туземный человек
С природою в бою,
А вы?..
Потом в переднюю впорхнуло семейство Лыкачевых — целый выводок хорошеньких, смешливых и картавых барышень во главе с
матерью — маленькой, живой женщиной, которая в сорок лет танцевала без устали и постоянно
рожала детей — «между второй и третьей кадрилью», как говорил про нее полковой остряк Арчаковский.
Аграфена Кондратьевна. Каково детище-то ненаглядное! Прошу подумать, как она мать-то честит! Ах ты болтушка бестолковая! Да разве можно такими речами поносить родителей? Да неужто я затем тебя на свет
родила, учила да берегла пуще соломинки?
Слова этой песни обращены были к отцу Хаджи-Мурата, и смысл песни был тот, что, когда родился Хаджи-Мурат, ханша
родила тоже своего другого сына, Умма-Хана, и потребовала к себе в кормилицы
мать Хаджи-Мурата, выкормившую старшего ее сына, Абунунцала.
— И зачем она меня
родила? И что она тогда думала? Какая теперь моя жизнь! Она мне не
мать, а только родительница. Потому как настоящая
мать заботится о своем детище, а моя только
родила меня и отдала на казенное воспитание с самых малых лет.
Вчерашние ерлы вдруг опять припомнились Передонову. «Вот, — думал он про Володина, — на свою
мать жалуется, зачем она его
родила, — не хочет быть Павлушкой. Видно, и в самом деле завидует. Может быть, уже и подумывает жениться на Варваре и влезть в мою шкуру», — думал Передонов и тоскливо смотрел на Володина.
Какою бездной талантливости должны были обладать эти люди! ведь они являлись на арену деятельности не только без всяких приготовлений, но просто в чем
мать на свет
родила, однако и за всем тем все-таки умели нечто понимать, нечто сказать, рассуждать, выслушивать, говорить.
— Не
роди мать на свет! Нам и от холопей-то его житья нет.
— Да другого-то делать нечего, — продолжал Лесута, — в Москву теперь не проедешь. Вокруг ее идет такая каша, что упаси господи! и Трубецкой, и Пожарский, и Заруцкий, и проклятые шиши, — и, словом, весь русский сброд, ни дать ни взять, как саранча, загатил все дороги около Москвы. Я слышал, что и Гонсевский перебрался в стан к гетману Хоткевичу, а в Москве остался старшим пан Струся. О-ох, Юрий Дмитрич! плохие времена, отец мой! Того и гляди, придется пенять отцу и
матери, зачем на свет
родили!
— Люди, — продолжала она, как дитя, ибо каждая
Мать — сто раз дитя в душе своей, — люди — это всегда дети своих
матерей, — сказала она, — ведь у каждого есть
Мать, каждый чей-то сын, даже и тебя, старик, ты знаешь это, —
родила женщина, ты можешь отказаться от бога, но от этого не откажешься и ты, старик!
Гражданка и
мать, она думала о сыне и родине: во главе людей, разрушавших город, стоял ее сын, веселый и безжалостный красавец; еще недавно она смотрела на него с гордостью, как на драгоценный свой подарок родине, как на добрую силу, рожденную ею в помощь людям города — гнезда, где она родилась сама,
родила и выкормила его.
— Человек — я сделала для родины всё, что могла;
Мать — я остаюсь со своим сыном! Мне уже поздно
родить другого, жизнь моя никому не нужна.
Поклонимся Той, которая, неутомимо
родит нам великих! Аристотель сын Ее, и Фирдуси, и сладкий, как мед, Саади, и Омар Хайям, подобный вину, смешанному с ядом, Искандер [Искандер — арабизированное имя Александра Македонского.] и слепой Гомер — это всё Ее дети, все они пили Ее молоко, и каждого Она ввела в мир за руку, когда они были ростом не выше тюльпана, — вся гордость мира — от
Матерей!
Кто бы он ни был — всё равно! Он — как дитя, оторванное от груди
матери, вино чужбины горько ему и не радует сердца, но отравляет его тоскою, делает рыхлым, как губка, и, точно губка воду, это сердце, вырванное из груди родины, — жадно поглощает всякое зло,
родит темные чувства.
Матери не было:
родив меня, померла.
— А так! У них пению время, а молитве час. Они не требуют, чтоб люди уродами поделались за то, что их
матери не в тот, а в другой год
родили. У них божие идет богови, а кесарево кесареви. Они и живут, и думают, и любят, и не надоедают своим женщинам одною докучною фразою. Мне, вы знаете, смерть надоели эти наши ораторы! Все чувства боятся! Сердчишек не дал бог, а они еще мечами картонными отмахиваются. Любовь и привязанность будто чему-нибудь хорошему могут мешать? Будто любовь чему-нибудь мешает.
Я ведь не собирал сведений, но я знаю десятки случаев — их пропасть, — в которых они убили то ребенка в утробе
матери, уверяя, что
мать не может разродиться, а
мать потом
рожает прекрасно, то
матерей под видом каких-то операций.
Спросите у большинства
матерей нашего круга достаточных людей, они вам скажут, что от страха того, что дети их могут болеть и умирать, они не хотят иметь детей, не хотят кормить, если уж
родили, для того чтобы не привязаться и не страдать.
— Да так-то плоха, что и сказать нельзя. Объездом лучше; а все, как станете подъезжать к селу, так — не
роди мать на свете!.. грязь по ступицу. Вот я поеду подле вас да укажу, где надо своротить с дороги.
— Да; так вы представьте себе, Роман Прокофьич, девять месяцев кряду, каждую ночь, каждую ночь мне все снилось, что меня какой-то маленький ребенок грудью кормит. И что же бы вы думали?
родила я Идочку, как раз вот, решительно как две капли воды то самое дитя, что меня кормило… Боже мой! Боже мой! вы не знаете, как я сокрушаюсь о моем счастье! Я такая счастливая, такая счастливая
мать, такие у меня добрые дети, что я боюсь, боюсь… не могу я быть спокойна. Ах, не могу быть спокойна!
Но всего хуже, когда
мать, тоже обеспокоенная тем, что Наталья не может
родить мальчика, расспрашивает её о ночных делах с мужем, расспрашивает бесстыдно, неприкрыто, её влажные глаза, улыбаясь, щурятся, пониженный голос мурлыкает, любопытство её тяжело волнует, и Наталья рада слышать вопрос свёкра...
— Ты что же это,
мать, лучшего места не нашла
рожать, как на мосту? Почему же на лошади не приехала?
Забыли мы, что женщина Христа
родила и на Голгофу покорно проводила его; забыли, что она
мать всех святых и прекрасных людей прошлого, и в подлой жадности нашей потеряли цену женщине, обращаем её в утеху для себя да в домашнее животное для работы; оттого она и не
родит больше спасителей жизни, а только уродцев сеет в ней, плодя слабость нашу.
Рассказывает она мне жизнь свою: дочь слесаря, дядя у неё помощник машиниста, пьяный и суровый человек. Летом он на пароходе, зимою в затоне, а ей — негде жить. Отец с
матерью потонули во время пожара на пароходе; тринадцати лет осталась сиротой, а в семнадцать
родила от какого-то барчонка. Льётся её тихий голос в душу мне, рука её тёплая на шее у меня, голова на плече моём лежит; слушаю я, а сердце сосёт подлый червяк — сомневаюсь.
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне младенца; если первый помер — другого хочу
родить, и уж не позволю отнять его, ограбить душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, —
мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
— Потерянный я человек… Зачем меня
мать на свет
родила? Ничего не известно… Темь!.. Теснота!.. Прощай, Максим, коли ты не хочешь пить со мной. В пекарню я не пойду. Деньги у меня есть за хозяином — получи и дай мне, я их пропью… Нет! Возьми себе на книги… Берешь? Не хочешь? Не надо… А то возьми? Свинья ты, коли так… Уйди от меня! У-уходи!
Бледная, изможденная, вышла на крыльцо
мать ребенка. Месяца два назад она
родила, и теперь в дороге, несмотря на все трудности, на собственные страдания, она с материнской неутомимостью и энергией отстаивала юную жизнь. И, по-видимому, старанья не оставались безуспешны: достаточно было прислушаться к звонкому, крепкому и настойчивому крику ребенка, чтобы получить представление о здоровой груди и хороших легких.
Говорит, без всякой будто цели; а мать-то ее пройдоха была: зазвала его к себе да с девчонкою их и заперла, а девчонку научила ему
рожу расцарапать, да кричать, будто ее страшно обидеть хотел.
— Ведьмин сын, не криви
рожу! Она, мать-то твоя, травила меня, оттого вот — ране времени помираю, — а ты рад!
— И, помолчав, с поднятыми к потолку глазами, с блуждающей улыбкой, он продолжал: —
Родила меня
мать по воле божией, — супротив этого ничего не скажешь!
А сами все до единой в чем
мать на свет
родила.