Неточные совпадения
― Я имею несчастие, ― начал Алексей Александрович, ― быть обманутым мужем и
желаю законно разорвать сношения с женою, то есть развестись, но притом так, чтобы сын не оставался с
матерью.
Вронский удовлетворял всем желаниям
матери. Очень богат, умен, знатен, на пути блестящей военно-придворной карьеры и обворожительный человек. Нельзя было ничего лучшего
желать.
Она
желала того же, чего
желала и
мать, но мотивы желания
матери оскорбляли ее.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу
желать детей? Я не говорю про страдания, я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться
матери, отца, своего рождения.
— Меня беспокоит Лидия, — говорила она, шагая нога в ногу с сыном. — Это девочка ненормальная, с тяжелой наследственностью со стороны
матери. Вспомни ее историю с Туробоевым. Конечно, это детское, но… И у меня с нею не те отношения, каких я
желала бы.
— Дядя мой, оказывается. Это — недавно открылось. Он — не совсем дядя, а был женат на сестре моей
матери, но он любит семейственность, родовой быт и
желает, чтоб я считалась его племянницей. Я — могу! Он — добрый и полезный старикан.
— То есть ты подозреваешь, что я пришел склонять тебя остаться у князя, имея в том свои выгоды. Но, друг мой, уж не думаешь ли ты, что я из Москвы тебя выписал, имея в виду какую-нибудь свою выгоду? О, как ты мнителен! Я, напротив,
желая тебе же во всем добра. И даже вот теперь, когда так поправились и мои средства, я бы
желал, чтобы ты, хоть иногда, позволял мне с
матерью помогать тебе.
С прямотой и решительностью молодости он не только говорил о том, что земля не может быть предметом частной собственности, и не только в университете писал сочинение об этом, но и на деле отдал тогда малую часть земли (принадлежавшей не его
матери, а по наследству от отца ему лично) мужикам, не
желая противно своим убеждениям владеть землею.
Не говоря о домашних отношениях, в особенности при смерти его отца, панихидах по нем, и о том, что
мать его
желала, чтобы он говел, и что это отчасти требовалось общественным мнением, — по службе приходилось беспрестанно присутствовать на молебнах, освящениях, благодарственных и тому подобных службах: редкий день проходил, чтобы не было какого-нибудь отношения к внешним формам религии, избежать которых нельзя было.
Он рассматривал потемневшее полотно и несколько раз тяжело вздохнул: никогда еще ему не было так жаль
матери, как именно теперь, и никогда он так не
желал ее видеть, как в настоящую минуту. На душе было так хорошо, в голове было столько мыслей, но с кем поделиться ими, кому открыть душу! Привалов чувствовал всем существом своим, что его жизнь осветилась каким-то новым светом, что-то, что его мучило и давило еще так недавно, как-то отпало само собой, и будущее было так ясно, так хорошо.
— Вы не
желаете ли проводить меня к Павле Ивановне? — предложила Надежда Васильевна Привалову; она это делала нарочно, чтобы побесить немножко
мать.
— Ты, Акулина, девка неглупая, — заговорил он наконец, — потому вздору не говори. Я твоего же добра
желаю, понимаешь ты меня? Конечно, ты не глупа, не совсем мужичка, так сказать; и твоя
мать тоже не всегда мужичкой была. Все же ты без образованья, — стало быть, должна слушаться, когда тебе говорят.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая
мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая
мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда
желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
А все-таки дочь; и теперь, когда уже не представлялось никакого случая, чтобы какой-нибудь вред Веры Павловны мог служить для выгоды Марье Алексевне,
мать искренно
желала дочери добра.
В августе 1850 года,
желая оставить Швейцарию, моя
мать потребовала залог, но цюрихская полиция его не отдала; она хотела прежде узнать о действительном отъезде ребенка из кантона.
Добрая, милая девушка, очень развитая, пошла замуж,
желая успокоить свою
мать; года через два она умерла, но подьячий остался жив и из благодарности продолжал заниматься хождением по делам ее сиятельства.
Вотчим был строг со мной, неразговорчив с
матерью, он всё посвистывал, кашлял, а после обеда становился перед зеркалом и заботливо, долго ковырял лучинкой в неровных зубах. Всё чаще он ссорился с
матерью, сердито говорил ей «вы» — это выканье отчаянно возмущало меня. Во время ссор он всегда плотно прикрывал дверь в кухню, видимо, не
желая, чтоб я слышал его слова, но я все-таки вслушивался в звуки его глуховатого баса.
Если же его нет дома (о чем узнать наверно), или он не захочет сказать, то съездить в Семеновский полк, к одной даме, немке, знакомой Настасьи Филипповны, которая живет с
матерью: может быть, Настасья Филипповна, в своем волнении и
желая скрыться, заночевала у них.
Ганя только скрипел про себя зубами; он хотя был и
желал быть почтительным к
матери, но с первого шагу у них можно было заметить, что это большой деспот в семействе.
— Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не
мать, так указал бы дверь.
Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме
желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при
матери.
Всё пошло прахом! «Я не хочу тебя отнять у твоей
матери и не беру с собой! — сказал он мне в день ретирады, — но я
желал бы что-нибудь для тебя сделать».
— Привез я тебе,
мать Енафа, новую трудницу… — заговорил Кирилл, набираясь храбрости. — Ослепла, значит, в мире… Таисья послала… Так
возжелала исправу принять у тебя.
Последние известия о Марье Александровне заключаются в том, что она едет в Петербург искать места. Значит, не осуществилась ее фантастическая мысль ухаживать за
матерью покойного своего жениха. Я ей это предсказывал, но она ничего не хотела слушать. Добрая женщина, но вся на ходулях. От души
желаю ей найти приют. Жаль, что она не умела остаться в институте…
Мать еще прежде не один раз говорила, что она хотела бы побывать в Казани и помолиться тамошним чудотворцам; что она не видывала мощей и очень бы
желала к ним приложиться; что ей хотелось бы посмотреть и послушать архиерейской службы.
Тетушка взялась хлопотать обо мне с сестрицей, а отец с
матерью пошли к дедушке, который был при смерти, но в совершенной памяти и нетерпеливо
желал увидеть сына, невестку и внучат.
Я сейчас попросился гулять в сад вместе с сестрой;
мать позволила, приказав не подходить к реке, чего именно я
желал, потому что отец часто разговаривал со мной о своем любезном Бугуруслане и мне хотелось посмотреть на него поближе.
Мать высунулась из окна, посмотрела на рассеянные чувашские избы и, указав рукою на один двор, стоявший отдельно от прочих и заключавший внутри себя небольшой холм, сказала: «Вот где я
желала бы остановиться».
С каждым днем более и более надоедала мне эта городская жизнь в деревне; даже
мать скорее
желала воротиться в противное ей Багрово, потому что там оставался маленький братец мой, которому пошел уже третий год.
Я видел, что моей
матери все это было неприятно и противно: она слишком хорошо знала, что ее не любили, что
желали ей сделать всякое зло.
Видя
мать бледною, худою и слабою, я
желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою
матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к
матери, как безумный, в тоске и страхе.
Видно, отцу сказали об этом: он приходил к нам и сказал, что если я
желаю, чтоб
мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее помиловал, что
мать хоть не видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
Мать моя принимала в этом деле живое участие и очень
желала, чтобы Татьяна Степановна вышла замуж.
Когда стало приближаться Крещенье, которое было в то же время днем рождения моей
матери, то
мать сказала один раз, разговаривая с Александрой Ивановной в присутствии Прасковьи Ивановны, которая играла с моим отцом в пикет, что очень бы
желала на шестое число куда-нибудь уехать, хоть в Старое Багрово.
Мать отвечала, что она
желала бы занять гостиную, но боится, чтоб не было беспокойно сестрице от такого близкого соседства с маленькими детьми.
Все это я объяснял ей и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но для
матери моей не трудно было уверить меня во всем, что ей угодно, и совершенно успокоить, и я скоро, несмотря на страх разлуки, стал
желать только одного: скорейшего отъезда маменьки в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
Мать скоро воротилась и сказала, что дедушка уже очень слаб, но еще в памяти,
желает нас видеть и благословить.
Хотя на следующий день, девятый после кончины бабушки, все собирались ехать туда, чтоб слушать заупокойную обедню и отслужить панихиду, но отец мой так нетерпеливо
желал взглянуть на могилу
матери и поплакать над ней, что не захотел дожидаться целые сутки.
— Если ты этого непременно
желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у
матери мужа, — проговорила она, не изменяя своего положения.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная
мать; не меньше ее
желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя
мать.
— Я сначала написала к нему… Я года полтора жила уже у
матери и оттуда написала ему, что — если он
желает, то я к нему приеду. Он отвечал мне, чтобы я приезжала, но только с тем, чтобы вперед ничего подобного не повторялось. В письмах, разумеется, я ничего не говорила против этого, но когда приехала к нему, то сказала, что с моей стороны, конечно, никогда и ничего не повторится, если только с его стороны не повторится.
Мать моя,
желая, чтобы я выслужился скорее, выхлопотала там, чтобы меня по одному поручению послали в Париж…
Еспер Иваныч остался при ней; но и тут, чтобы не показать, что
мать заедает его век, обыкновенно всем рассказывал, что он к службе неспособен и
желает жить в деревне.
Затем, благословляя тебя на новом поприще, сердечный друг мой, и
желая тебе блестящих успехов на оном, остаюсь любящая тебя
мать
— Следовательно, — продолжал между тем Коронат, — если вы
желаете мне быть полезным, то этого можно достигнуть следующим образом: вы съездите в Березники и убедите
мать, чтоб она не глупила.
— Позволь, душа моя! Как ни остроумно твое сближение, но ты очень хорошо знаешь, что юридическая часть и танцевальная — две вещи разные. Твоя
мать,
желая видеть в тебе юриста, совсем не имела в виду давать пищи твоему остроумию. Ты отлично понимаешь это.
Говорили о молоке, но
мать чувствовала, что они думают о другом, без слов,
желая Софье и ей доброго, хорошего. Это заметно трогало Софью и тоже вызывало у нее смущение, целомудренную скромность, которая не позволила ей сказать что-нибудь иное, кроме тихого...
— Не нужно этого, милая! — ответила
мать, шагая рядом с ней. Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение. Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина,
желая ускорить рост его, настойчиво спрашивала себя...
Матери хотелось плакать. Не
желая, чтобы сын видел ее слезы, она вдруг забормотала...
Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге и торопливо заговорила, протянув руки к
матери, точно
желая остановить нечто.
Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой уже перед гудком оба усталые, охрипшие, бледные.
Мать знала, что они устраивают собрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночам рыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельных рабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сына с Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти
желала этого — это было бы лучше для них, казалось ей.