Неточные совпадения
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто
боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
— Не
бойтесь, не
бойтесь, Дарья Александровна! — говорил он, весело улыбаясь
матери, — невозможно, чтоб я ушиб или уронил.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он,
боясь оскорбить
мать, не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и
мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я
боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
— Он был очень болен после того свидания с
матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы
боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания, я их не
боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться
матери, отца, своего рождения.
«А ведь точно они
боятся меня», — подумал сам про себя Раскольников, исподлобья глядя на
мать и сестру. Пульхерия Александровна действительно, чем больше молчала, тем больше и робела.
Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкою Авдотьи Романовны, и
мать всегда как-то
боялась нарушать в такое время ее задумчивость.
Последнее обстоятельство было уж слишком необъяснимо и сильно беспокоило Дуню; ей приходила мысль, что
мать, пожалуй, предчувствует что-нибудь ужасное в судьбе сына и
боится расспрашивать, чтобы не узнать чего-нибудь еще ужаснее.
Выслушайте же до конца, но только не умом: я
боюсь вашего ума; сердцем лучше: может быть, оно рассудит, что у меня нет
матери, что я была, как в лесу… — тихо, упавшим голосом прибавила она.
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не
боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и тот вдруг объявил
матери, что не будет ходить к обедне.
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами на бабушку,
боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь, не героический ли это поступок, не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую, поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей
матери… Нет, никакая актриса не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
Когда он был девственником и хотел остаться таким до женитьбы, то родные его
боялись за его здоровье, и даже
мать не огорчилась, а скорее обрадовалась, когда узнала, что он стал настоящим мужчиной и отбил какую-то французскую даму у своего товарища.
Перед Марьею Алексевною, Жюли, Верочкою Михаил Иваныч пасовал, но ведь они были женщины с умом и характером; а тут по части ума бой был равный, и если по характеру был небольшой перевес на стороне
матери, то у сына была под ногами надежная почва; он до сих пор
боялся матери по привычке, но они оба твердо помнили, что ведь по настоящему-то, хозяйка-то не хозяйка, а хозяинова
мать, не больше, что хозяйкин сын не хозяйкин сын, а хозяин.
Была и еще одна причина в том же роде:
мать Сторешникова, конечно, станет противиться женитьбе —
мать в этом случае представительница света, — а Сторешников до сих пор трусил
матери и, конечно, тяготился своею зависимостью от нее. Для людей бесхарактерных очень завлекательна мысль: «я не
боюсь; у меня есть характер».
Лет через пятнадцать староста еще был жив и иногда приезжал в Москву, седой как лунь и плешивый; моя
мать угощала его обыкновенно чаем и поминала с ним зиму 1812 года, как она его
боялась и как они, не понимая друг друга, хлопотали о похоронах Павла Ивановича. Старик все еще называл мою
мать, как тогда, Юлиза Ивановна — вместо Луиза, и рассказывал, как я вовсе не
боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.
Моя
мать,
боясь, что ребенка, навлекшего на себя столько опасливого подозрения со стороны цюрихской полиции, вышлют, — внесла его.
Потом взошел моей отец. Он был бледен, но старался выдержать свою бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела.
Мать моя сидела в углу и плакала. Старик говорил безразличные вещи с полицмейстером, но голос его дрожал. Я
боялся, что не выдержу этого à la longue, [долго (фр.).] и не хотел доставить квартальным удовольствия видеть меня плачущим.
Беглые замечания, неосторожно сказанные слова стали обращать мое внимание. Старушка Прово и вся дворня любили без памяти мою
мать,
боялись и вовсе не любили моего отца. Домашние сцены, возникавшие иногда между ними, служили часто темой разговоров m-me Прово с Верой Артамоновной, бравших всегда сторону моей
матери.
В заключение, несмотря на свои сорок лет, он обладал замечательно красивой наружностью (глаза у него были совсем «волшебные»).
Матери семейств избегали и
боялись его, но девицы при его появлении расцветали.
— Не об том я. Не нравится мне, что она все одна да одна, живет с срамной
матерью да хиреет. Посмотри, на что она похожа стала! Бледная, худая да хилая, все на грудь жалуется.
Боюсь я, что и у ней та же болезнь, что у покойного отца. У Бога милостей много. Мужа отнял, меня разума лишил — пожалуй, и дочку к себе возьмет. Живи, скажет, подлая, одна в кромешном аду!
В одно из воскресений Федос исполнил свое обещание и забрался после обеда к нам, детям. И отец и
мать отдыхали в спальнях. Мы чуть слышно расхаживали по большой зале и говорили шепотом,
боясь разбудить гувернантку, которая сидела в углу в креслах и тоже дремала.
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда на руки мне сына! — При сем слове поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не
боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой —
мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— А — а, — протянул офицер с таким видом, как будто он одинаково не одобряет и Мазепу, и Жолкевского, а затем удалился с отцом в кабинет. Через четверть часа оба вышли оттуда и уселись в коляску.
Мать и тетки осторожно, но с тревогой следили из окон за уезжавшими. Кажется, они
боялись, что отца арестовали… А нам казалось странным, что такая красивая, чистенькая и приятная фигура может возбуждать тревогу…
— Ты
боишься соврать своей
матери? — сказал он с оттенком насмешливого удивления… — А я вру постоянно… Ну, однако, ты мне дал слово… Не сдержать слово товарищу — подлость.
У
матери вид был испуганный: она
боялась за нас (хотя тогда не так еще верили в «заразу») и плакала о чужом горе.
У него в Дубно был легкий удар, и
мать очень
боялась повторений.
— Наставь-ка нам самоварчик, честная
мать. Гость у меня… А ты, Устюша, иди сюда. Да не
бойся, глупая.
После святок
мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не
боюсь…»
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз бабушку,
боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает
мать мою.
— Я лучше
мать позову,
боюсь!
Мне было ясно, что все
боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими, — тише. Это было приятно мне, и я с гордостью хвастался перед братьями...
Я запомнил:
мать — не сильная; она, как все,
боится деда. Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре
мать действительно исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.
Они
боялись, что моя
мать потребует приданого, назначенного ей, но удержанного дедом, потому что она вышла замуж «самокруткой», против его воли.
Бабушка говорит со мною шепотом, а с
матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало. Мне кажется, что она
боится матери. Это понятно мне и очень сближает с бабушкой.
Казалось, так было хорошо.
Мать видела, что огражденная будто стеной душа ее сына дремлет в каком-то заколдованном полусне, искусственном, но спокойном. И она не хотела нарушать этого равновесия,
боялась его нарушить.
— Эх, малый! Это не хлопские песни… Это песни сильного, вольного народа. Твои деды по
матери пели их на степях по Днепру и по Дунаю, и на Черном море… Ну, да ты поймешь это когда-нибудь, а теперь, — прибавил он задумчиво, —
боюсь я другого…
Дойдя до холмика, они уселись на нем все трое. Когда
мать приподняла мальчика с земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился за ее платье; казалось, он
боялся, что упадет куда-то, как будто не чувствуя под собой земли. Но
мать и на этот раз не заметила тревожного движения, потому что ее глаза и внимание были прикованы к чудной весенней картине.
За
мать и дитя он
боялся!
А может случиться — подумать
боюсь! —
Я первого мужа забуду,
Условиям новой семьи подчинюсь
И сыну не
матерью буду,
А мачехой лютой?.. Горю от стыда…
Прости меня, бедный изгнанник!
Тебя позабыть! Никогда! никогда!
Ты сердца единый избранник…
Липочка Большова прельщается военными,
боится отца, в грош не ставит
мать и потом выходит за Подхалюзина и прехладнокровно отправляет в яму отца, чтобы не заплатить за него по 25 копеек за рубль, из его же именья…
— Мне
мать только жаль, — продолжала Варя, —
боюсь, чтоб эта отцовская история до нее не дошла, ах,
боюсь!
— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна я отворять
боюсь; а есть у
матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
Отца она
боялась; чувство ее к
матери было неопределенно, — она не
боялась ее и не ласкалась к ней; впрочем, она и к Агафье не ласкалась, хотя только ее одну и любила.
До Петрова дня оставались еще целые сутки, а на росстани народ уже набирался. Это были все дальние богомольцы, из глухих раскольничьих углов и дальних мест. К о. Спиридонию шли благочестивые люди даже из Екатеринбурга и Златоуста, шли целыми неделями. Ключевляне и самосадчане приходили последними, потому что не
боялись опоздать. Это было на руку
матери Енафе: она побаивалась за свою Аглаиду… Не вышло бы чего от ключевлян, когда узнают ее. Пока
мать Енафа мало с кем говорила, хотя ее и знали почти все.
— Да мы, бывало, как идет покойница-мать… бывало, духу ее
боимся: невестою уж была, а материнского слова трепетала; а нынче… вон хоть ваш Серж наделал…
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты
боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания
матери, и то со слезами.
Несмотря на мой ребячий возраст, я понимал, что моей
матери все в доме
боялись, а не любили (кроме Евсеича и Параши), хотя
мать никому и грубого слова не говаривала.
Мелькнула было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но
мать сказала, что
боится близости глубокой реки,
боится, чтоб я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень
боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и
матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.