В половине июня начались уже сильные жары; они составляли новое препятствие к моей охоте:
мать боялась действия летних солнечных лучей, увидев же однажды, что шея у меня покраснела и покрылась маленькими пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца, она приказала, чтобы всегда в десять часов утра я уже был дома.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две недели межеванье не будет кончено, то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет к нам, в Уфу.
Неточные совпадения
Мать отвечала, что она желала бы занять гостиную, но
боится, чтоб не было беспокойно сестрице от такого близкого соседства с маленькими детьми.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от
матери, и отец,
боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала
мать.
Один раз
мать при мне говорила ему, что
боится обременить матушку и сестрицу присмотром за детьми;
боится обеспокоить его, если кто-нибудь из детей захворает.
Там была моя
мать, при ней я никого не
боялся.
Мать очень
боялась, чтоб мы с сестрой не простудились, и мы обыкновенно лежали в пологу, прикрытые теплым одеялом; у
матери от дыму с непривычки заболели глаза и проболели целый месяц.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя, что я не подхожу к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты
боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил к полковнику без особенного приказания
матери, и то со слезами.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня к себе в дом; на меня нападают злые, бешеные собаки, которых я очень
боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит к отцу и
матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
Сильно я тревожился также о
матери; голова болела, глаз закрывался, я чувствовал жар и даже готовность бредить, и
боялся, что захвораю… но все уступило благотворному, целебному сну.
Мать старалась ободрить меня, говоря: «Можно ли
бояться дедушки, который едва дышит и уже умирает?» Я подумал, что того-то я и
боюсь, но не смел этого сказать.
Мать нежно приласкала меня и сестрицу (меня особенно) и сказала: «Не
бойтесь, мне не будет вредна ваша любовь».
По моей усильной просьбе отец согласился было взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но
мать начала говорить, что она
боится, как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Несмотря на мой ребячий возраст, я понимал, что моей
матери все в доме
боялись, а не любили (кроме Евсеича и Параши), хотя
мать никому и грубого слова не говаривала.
Я был уверен, что и мой отец чувствовал точно то же, потому что лицо его, как мне казалось, стало гораздо веселее; даже сестрица моя, которая немножко
боялась матери, на этот раз так же резвилась и болтала, как иногда без нее.
Мелькнула было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но
мать сказала, что
боится близости глубокой реки,
боится, чтоб я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
Отец смеялся, называя меня трусишкой, а
мать, которая и в бурю не
боялась воды, сердилась и доказывала мне, что нет ни малейшей причины
бояться.
С тех пор он жил во флигеле дома Анны Якимовны, тянул сивуху, настоянную на лимонных корках, и беспрестанно дрался то с людьми, то с хорошими знакомыми;
мать боялась его, как огня, прятала от него деньги и вещи, клялась перед ним, что у нее нет ни гроша, особенно после того, как он топором разломал крышку у шкатулки ее и вынул оттуда семьдесят два рубля денег и кольцо с бирюзою, которое она берегла пятьдесят четыре года в знак памяти одного искреннего приятеля покойника ее.
Неточные совпадения
Матери не нравились в Левине и его странные и резкие суждения, и его неловкость в свете, основанная, как она полагала, на гордости, и его, по ее понятиям, дикая какая-то жизнь в деревне, с занятиями скотиной и мужиками; не нравилось очень и то, что он, влюбленный в ее дочь, ездил в дом полтора месяца, чего-то как будто ждал, высматривал, как будто
боялся, не велика ли будет честь, если он сделает предложение, и не понимал, что, ездя в дом, где девушка невеста, надо было объясниться.
— Не
бойтесь, не
бойтесь, Дарья Александровна! — говорил он, весело улыбаясь
матери, — невозможно, чтоб я ушиб или уронил.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына, и ей странно было, что он,
боясь оскорбить
мать, не делает предложения; однако ей так хотелось и самого брака и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
«Да нынче что? Четвертый абонемент… Егор с женою там и
мать, вероятно. Это значит — весь Петербург там. Теперь она вошла, сняла шубку и вышла на свет. Тушкевич, Яшвин, княжна Варвара… — представлял он себе — Что ж я-то? Или я
боюсь или передал покровительство над ней Тушкевичу? Как ни смотри — глупо, глупо… И зачем она ставит меня в это положение?» сказал он, махнув рукой.
— Он был очень болен после того свидания с
матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы
боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.