Неточные совпадения
Марья Антоновна. Ах,
маменька! ведь это он мне
говорил.
Марья Антоновна. Право,
маменька, все смотрел. И как начал
говорить о литературе, то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Марья Антоновна. Право,
маменька, он обо мне это
говорил.
— Я этого не
говорю… но вы знаете, есть случаи… — прибавил он, хитро улыбаясь, — в которых благородный человек обязан жениться, и есть
маменьки, которые по крайней мере не предупреждают этих случаев…
После этого, как, бывало, придешь на верх и станешь перед иконами, в своем ваточном халатце, какое чудесное чувство испытываешь,
говоря: «Спаси, господи, папеньку и
маменьку». Повторяя молитвы, которые в первый раз лепетали детские уста мои за любимой матерью, любовь к ней и любовь к богу как-то странно сливались в одно чувство.
— Про вас же,
маменька, я и
говорить не смею, — продолжал он будто заученный с утра урок, — сегодня только мог я сообразить сколько-нибудь, как должны были вы здесь, вчера, измучиться в ожидании моего возвращения.
—
Маменька, — сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам
говорил…
— Опять
говорю вам,
маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным, и многое, многое можно простить.
Кабанов. Поди-ка
поговори с
маменькой, что она тебе на это скажет. Так, братец, Кулигин, все наше семейство теперь врозь расшиблось. Не то что родные, а точно вороги друг другу. Варвару
маменька точила-точила; а та не стерпела, да и была такова — взяла да и ушла.
Кабанов. Слова как слова! Какие же мне еще слова
говорить! Кто тебя знает, чего ты боишься! Ведь ты не одна, ты с
маменькой остаешься.
Кабанов. Что ж мне, разорваться, что ли! Нет,
говорят, своего-то ума. И, значит, живи век чужим. Я вот возьму да последний-то, какой есть, пропью; пусть
маменька тогда со мной, как с дураком, и нянчится.
Кабанов. Кто ее знает.
Говорят, с Кудряшом с Ванькой убежала, и того также нигде не найдут. Уж это, Кулигин, надо прямо сказать, что от
маменьки; потому стала ее тиранить и на замок запирать. «Не запирайте,
говорит, хуже будет!» Вот так и вышло. Что ж мне теперь делать, скажи ты мне! Научи ты меня, как мне жить теперь! Дом мне опостылел, людей совестно, за дело возьмусь, руки отваливаются. Вот теперь домой иду; на радость, что ль, иду?
Катерина. Ты про меня,
маменька, напрасно это
говоришь. Что при людях, что без людей, я все одна, ничего я из себя не доказываю.
Кабанов. Нешто,
маменька, кто
говорит про вас?
Бальзаминов. Порядок,
маменька, обыкновенный. Узнал я, что в доме есть богатые невесты, и начал ходить мимо. Они смотрят да улыбаются, а я из себя влюбленного представляю. Только один раз мы встречаемся с Лукьян Лукьянычем (я еще его не знал тогда), он и
говорит: «За кем вы здесь волочитесь?» Я
говорю: «Я за старшей». А и сказал-то так, наобум. «Влюбитесь,
говорит, в младшую, лучше будет». Что ж,
маменька, разве мне не все равно?
Бальзаминов. Молчи ты! Ты еще не знаешь, с кем ты теперь
говоришь!
Маменька, вот они, мечты-то мои! Ан вот правда выходит. Ух, дух не переведу!
Бальзаминов. Да помилуйте! на самом интересном месте! Вдруг вижу я,
маменька, будто иду я по саду; навстречу мне идет дама красоты необыкновенной и
говорит: «Господин Бальзаминов, я вас люблю и обожаю!» Тут, как на смех, Матрена меня и разбудила. Как обидно! Что бы ей хоть немного погодить? Уж очень мне интересно, что бы у нас дальше-то было. Вы не поверите,
маменька, как мне хочется доглядеть этот сон. Разве уснуть опять? Пойду усну. Да ведь, пожалуй, не приснится.
Только из этого Китая выходят не китайцы и не китайки, а выходит Миша и
говорит: «
Маменька, подите сюда, в Китай!» Вот будто я сбираюсь к нему идти, а народ сзади меня кричит: «Не ходи к нему, он обманывает: Китай не там, Китай на нашей стороне».
Бальзаминов. Ну вот всю жизнь и маяться. Потому,
маменька, вы рассудите сами, в нашем деле без счастья ничего не сделаешь. Ничего не нужно, только будь счастье. Вот уж правду-то русская пословица
говорит: «Не родись умен, не родись пригож, а родись счастлив». А все-таки я,
маменька, не унываю. Этот сон… хоть я его и не весь видел, — черт возьми эту Матрену! — а все-таки я от него могу ожидать много пользы для себя. Этот сон, если рассудить,
маменька, много значит, ох как много!
Бальзаминов. Как к чему? Что вы
говорите! Вы знаете,
маменька, какая у нас сторона! Я уж теперь далеко не хожу, а хожу тут поблизости.
Бальзаминов. Давай! А вы,
маменька,
говорили, что я сделать ничего не умею! А ты
говорила, что я дурак!
Бальзаминов. Что ж она не
говорит!
Маменька, что она не
говорит? Батюшки, умираю! Чувствую, что умираю! (Садится.)
Бальзаминов. Еще бы! На что мне теперь ум? A давеча,
маменька, обидно было, как денег-то нет, да и ума-то нет,
говорят, А теперь пускай
говорят, что дурак: мне все одно.
Бальзаминов. Извольте,
маменька! Другой бы сын, получивши такое богатство-то, с матерью и
говорить не захотел; а я,
маменька, с вами об чем угодно, я гордости не имею против вас. Нужды нет, что я богат, а я к вам с почтением. И пусть все это знают. С другими я разговаривать не стану, а с вами завсегда. Вот я какой! (Садится.)
Бальзаминов. Отличная,
маменька, погода. Я
говорю: «Поди, душенька, одеваться, и я сейчас оденусь». — «Человек!» Приходит человек. «Одеваться,
говорю, давай, и приготовь голубой плащ на бархатной подкладке!» Вот не нравится мне,
маменька, у него улыбка-то какая противная. Как точно он смеется надо мной.
Бальзаминов. Я и влюбился в младшую. «Я,
говорит, вам помогать буду, потом мы их вместе увезем». Я на него понадеялся, а вот что вышло! Вот,
маменька, какое мое счастье-то!
Бальзаминов. Ах, боже мой! Я и забыл про это, совсем из головы вон! Вот видите,
маменька, какой я несчастный человек! Уж от военной службы для меня видимая польза, а поступить нельзя. Другому можно, а мне нельзя. Я вам,
маменька,
говорил, что я самый несчастный человек в мире: вот так оно и есть. В каком я месяце,
маменька, родился?
Я,
маменька, не обращаю на это внимания и
говорю Раисе Панфиловне: «Когда же,
говорю, мы с вами бежать будем?» А она,
маменька, вообразите,
говорит мне: «С чего вы это выдумали?» А сама целуется с сестрой и плачет.
Бальзаминов. Само думается,
маменька. Правду
говорят,
маменька, что с состоянием-то много заботы бывает.
Бальзаминов. Нет,
маменька, как можно решиться! Да вот Лукьян Лукьяныч
говорит, что надо идти.
— В кого это ты, батюшка, уродился такой живчик, да на все гораздый? — ласково
говорила она. — Батюшка твой, царство ему небесное, был такой серьезный, слова на ветер не скажет, и
маменьку отучил смеяться.
— Если хотите, расстанемтесь, вот теперь же… — уныло
говорил он. — Я знаю, что будет со мной: я попрошусь куда-нибудь в другое место, уеду в Петербург, на край света, если мне скажут это — не Татьяна Марковна, не
маменька моя — они, пожалуй, наскажут, но я их не послушаю, — а если скажете вы. Я сейчас же с этого места уйду и никогда не ворочусь сюда! Я знаю, что уж любить больше в жизни никогда не буду… ей-богу, не буду… Марфа Васильевна!
— Ах, Марфа Васильевна, какие вы! Я лишь только вырвался, так и прибежал! Я просился, просился у губернатора — не пускает:
говорит, не пущу до тех пор, пока не кончите дела! У
маменьки не был: хотел к ней пообедать в Колчино съездить — и то пустил только вчера, ей-богу…
— Ваша
маменька знает о том, что вы мне
говорите теперь здесь? — спросила она, — а? знает? —
говорите, да или нет?
«Смотрите,
говорит,
маменька, как мальчик смотрит на моего ежика».
«Вы,
говорит,
маменька, деньги-то подождите тратить», — решительно так сказала.
На весь вечер примолкла; только ночью во втором часу просыпаюсь я, слышу, Оля ворочается на кровати: «Не спите вы,
маменька?» — «Нет,
говорю, не сплю».
Вот перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит обратно: «Я,
говорит,
маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах, Оля, Оля,
говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека ты оскорбила!» Заплакала я с досады на нее, не вытерпела.
«Ведь он меня,
маменька, —
говорит мне потом Оля, — из предметов экзаменовал, и какой он,
говорит, умный, в кои-то веки с таким развитым и образованным человеком
поговоришь»…
Деньги шестьдесят рублей на столе лежат: «Уберите,
говорит,
маменька: место получим, первым долгом как можно скорей отдадим, докажем, что мы честные, а что мы деликатные, то он уже видел это».
Сплю-то я обыкновенно крепко, храплю, кровь это у меня к голове приливает, а иной раз подступит к сердцу, закричу во сне, так что Оля уж ночью разбудит меня: «Что это вы,
говорит,
маменька, как крепко спите, и разбудить вас, когда надо, нельзя».
Потом помолчала, вижу, так она глубоко дышит: «Знаете, —
говорит вдруг мне, —
маменька, кабы мы были грубые, то мы бы от него, может, по гордости нашей, и не приняли, а что мы теперь приняли, то тем самым только деликатность нашу доказали ему, что во всем ему доверяем, как почтенному седому человеку, не правда ли?» Я сначала не так поняла да
говорю: «Почему, Оля, от благородного и богатого человека благодеяния не принять, коли он сверх того доброй души человек?» Нахмурилась она на меня: «Нет,
говорит,
маменька, это не то, не благодеяние нужно, а „гуманность“ его,
говорит, дорога.
«Он,
говорит,
маменька, адреса-то своего так и не оставил».
— А я тебе вот что скажу, —
говорил Виктор Васильич, помещаясь в пролетке бочком, — если хочешь угодить
маменьке, заходи попросту, без затей, вечерком… Понимаешь — по семейному делу. Мамынька-то любит в преферанс сыграть, ну, ты и предложи свои услуги. Старуха без ума тебя любит и даже похудела за эти дни.
На базаре
говорили, а ваша
маменька тоже рассказывать мне пустилась по великой своей неделикатности, что ходила она с колтуном на голове, а росту была всего двух аршин с малыим.
— Нет, я вас не отпущу. Идите со мною. Я не спокойна, вы
говорите; я не могу судить, вы
говорите, — хорошо, обедайте у нас. Вы увидите, что я буду спокойна. После обеда
маменька спит, и мы можем
говорить.
— Так было, ваше превосходительство, что Михаил Иванович выразили свое намерение моей жене, а жена сказала им, что я вам, Михаил Иванович, ничего не скажу до завтрего утра, а мы с женою были намерены, ваше превосходительство, явиться к вам и доложить обо всем, потому что как в теперешнее позднее время не осмеливались тревожить ваше превосходительство. А когда Михаил Иванович ушли, мы сказали Верочке, и она
говорит: я с вами, папенька и
маменька, совершенно согласна, что нам об этом думать не следует.
— Довольно,
маменька. Я вам сказала, что буду
говорить с ним. Я очень устала. Мне надобно отдохнуть.
—
Маменька, вы ошибаетесь. Он вовсе не думает делать предложения.
Маменька! чтó они
говорили!
А мужчина
говорит, и этот мужчина Дмитрий Сергеич: «это все для нас еще пустяки, милая
маменька, Марья Алексевна! а настоящая-то важность вот у меня в кармане: вот, милая
маменька, посмотрите, бумажник, какой толстый и набит все одними 100–рублевыми бумажками, и этот бумажник я вам, мамаша, дарю, потому что и это для нас пустяки! а вот этого бумажника, который еще толще, милая
маменька, я вам не подарю, потому что в нем бумажек нет, а в нем все банковые билеты да векселя, и каждый билет и вексель дороже стоит, чем весь бумажник, который я вам подарил, милая
маменька, Марья Алексевна!» — Умели вы, милый сын, Дмитрий Сергеич, составить счастье моей дочери и всего нашего семейства; только откуда же, милый сын, вы такое богатство получили?