Неточные совпадения
Мяса по утрам не давали для здоровья, и хотя мы с жадностью кидались к оловянному блюду, в коем была наша пища, и скоро уписывали все, но няньки подливали нам снова и заставляли, часто с толчками, чтобы мы еще ели, потому,
говорили они, что
маменька с них будут взыскивать, когда дети мало покушали из приготовленного.
Так я к тому
говорю: они и в любимой своей страсти не противоречили явно; но в этом обстоятельстве, когда батенька напомнили о приступе к учению нашему,
маменька вышли из своей комплекции против батеньки.
Хитрые же и
маменька были! Видите, как они поступили: криком и слезами заставили батеньку отстать от своей мысли, да потом и
говорят"делайте по своей воле… вы-де умнее…"Батенька поверили начистоту и заметно весь тот день к
маменьке были мягкосердечны.
Да и шалили же мы и проказничали во весь льготный год! Сколько окон в людских перебили! сколько у кухарок горшков переколотили! сколько жалоб собиралось на нас за разные пакости! Но
маменька запрещали людям доносить батеньке на нас."Не долго им уже погулять! —
говорили они. — Пойдут в школу, — перестанут. Пусть будет им чем вспомнить жизнь в родительском доме".
Вообразили себе, что я нарочно так
говорю при батеньке, слыша от них, как они попрекали
маменьке, что они упросили пана Кнышевского, чтобы он спускал их пестунчику.
Маменька, как увидели и расслушали мой голос, который взобрался на самые высочайшие тоны — потому что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо что есть мочи, от чего я и кричал необыкновенно — так вот,
говорю,
маменька как расслушали, что это мой голос, от радости хотели было сомлеть, отчего должно бы им и упасть, то и побоялись, чтобы не упасть на пана полковника или чтоб V не сделать непристойного чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
Маменька крепко поморщились, увидев привезенного"нахлебника, детского мучителя и приводчика к шалостям"."Хотя у него и нет дочки, — так
говорили они с духом какого-то предведения, — но он найдет чем развратить детей еще горше, нежели тот цап (так
маменька всегда называли дьячка за его козлиный голос). — А за сколько вы, Мирон Осипович, договорили его?" — спрашивали они у батеньки, смотря исподлобья.
Маменька же, увидевши, что я не отличился в знании иностранного языка и еще оштрафован родительским щелчком, впрочем весьма чувствительным, от которого у меня в три ручья покатились слезы,
маменька завели меня тихонько в кладовую и — то-то материнское сердце! — накормили меня разными сластями и, приголубливая меня,
говорили:"Хорошо делаешь, Трушко, не учись их наукам. Дай бог и с одною наукою ужиться, а они еще и другую вбивают дитяти в голову".
Я долго не мог сообразить, отчего
маменька неграмотные, а скорее, нежели батенька, которые были, напротив, умный человек и любили ученость, поняли, о чем
говорил домине инспектор?
— Послушай, Трушко, что я вздумала. У твоего пан-отца (
маменька о батеньке и за глаза отзывались политично) есть книга, вся в кунштах. Меня совесть мучит, и нет ли еще греха, что все эти знаменитые лица лежат у нас в доме без всякого уважения, как будто они какой арапской породы, все черные, без всякого человеческого вида. Книга,
говорят, по кунштам своим редкая, но я думаю, что ей цены вдвое прибавится, как ты их покрасишь и дашь каждому живой вид.
Маменька так и помертвели!.. Через превеликую силу могли вступить в речь и принялись было доказывать, что учение вздор, гибель-де нашим деньгам и здоровью. Можно быть умным, ничего не зная и, всему научась, быть глупу."Многому ли научились наши дети? — продолжали они. — Несмотря что сколько мы на них положили кошту пану Тимофтею и вот этому дурню, что по-дурацки научил
говорить наших детей и невинные их уста заставил произносить непонятные слова…"
— Первые годы после нашего супружества, — сказали
маменька очень печальным голосом и трогательно подгорюнились рукою, — я была и хороша и разумна. А вот пятнадцать лет, счетом считаю, как не знаю, не ведаю, отчего я у вас из дур не выхожу. Зачем же вы меня, дуру, брали? А что правда, я то и
говорю, что ваши все науки дурацкие. Вот вам пример: Трушко, также ваша кровь, а мое рождение; но так так он еще непорочен и телом, и духом, и мыслию, так он имеет к ним сильное отвращение.
Пожалуйте, о чем бишь я рассказывал?.. Да, вот нас принялися провожать… Но я не в состоянии вам пересказать этого чувствительного пассажа. Меня и при воспоминании слеза пронимает! Довольно скажу, что
маменька за горькими слезами не могли ничего
говорить, а только нас благословляли; что же принадлежит до ее сердца, то верно оно разбилося тогда на мелкие куски, и вся внутренность их разорвалася в лохмотья… ведь материнское сердце!
Притом же
маменька моя правду
говаривали: ничто так человеку не нужно, как здоровье; с ним можно все и много кушать; а кушая все, поддерживаешь свое здоровье. Пирог сделан для вмещения начинки, а начинка сдабривает пирог; так и человек с своим желудком. Науки же — настоящие «глисты»: изнурят и истощат человека, хоть брось.
Оно, правда, и вкусное (так
говорили маменька), но как-то противно, не евши, не пивши, употреблять его.
Правда, запах и вкус был настоящего мыла, потому, что
маменька нам так
говорили:"Этой проклятой травы нельзя ни с чем держать, так и принимает чужой запах.
— Позовите-ка Галушку сюда! — Так
маменька, как уже известно, называли его, не гневаясь и не в укор. Домине, как мы по-иностранному называли, они не могли выговорить, потому что не учились иностранным языкам; паном, как его звали батенька, не хотели от благородной амбиции и
говорили:"Как же вас (то есть батеньку) величать, когда школяр будет пан?"
Мы все и батенька засмеялись; но на поверку вышло, что он правду
говорил. Братья нашли способ вынуть у
маменьки секретно всего нужного к опыту и начали свои опыты и не нахвалились открытием. Домине Галушкинский всегда
говорил:"это вещь сицевая: лучше олимпийского нектара".
Что же делали
маменька во время нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности, не вытерпели, чтоб не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за то, что я один отвечал дельно и так, что они могли меня понимать, а не так —
говорили они — как те болваны (то есть братья мои), которые чорт знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
Я умел живо разыгрывать «Камарицкую», под которую, как мне
говорили, и мертвый бы не улежал, а поплясал бы; но не играл при
маменьке из опасения, чтобы подчас не разобрала их музыка и чтобы они не пошли плясать, что весьма неприлично было бы в тогдашнем их меланхолическом восторге.
Не только
маменьке нравилася моя игра и пение, но и старшая из сестер, Софийка, уж года два назад, то есть, когда ей исполнилось четырнадцать лет, надевшая корсетец и юбочку, а до того бегавшая в одной лёлечке (рубашке), только кушачком подпоясанная, так и Софийка очень полюбила это упражнение и чистосердечно мне
говорила:"Хорошо брат Павлусь звонит, очень хорошо, — я всегда заслушиваюсь его; но ты, Трушко, на гуслях лучше играешь".
Батенька остановилися против
маменьки и смотрели на них долго-долго; потом покачали головою, присвистывая:"фю-фи-фи!.. фю-фи-фи!"и начали
говорить с возрастающим жаром:"Как я вижу, так ваш совет женский, бабий, не рассудительный, дурацкий!"И при последнем слове, выходя из комнаты, стукнули дверью крепко и, уходя, продолжали кричать:"Не послушаю вас, никогда не послушаю!.. Женить! им того и хочется".
Тут и Петрусь напоминал, что батенька приказывали мне не жениться до тридцати лет; так добрая
маменька уверяли и божилась, что батенька это
говорили в жару и без рассудка.
Маменька справедливо про него
говорили:"Он такой полковник против нашего ясновельможного пана полковника, как дворовый индик против выкормленного".
Это не обед, а просто, так, ничто, тьфу! как
маменька покойница
говаривали и при этом действовали.
— Но как же, душечка? — начал я
говорить романтически, — это у вас наследственный припадок от моей маменьки-покойницы. Они, бывало, часто хотят сомлевать, да и ничего; а как не удержатся, сомлеют наповал, настояще, как батенька-покойник им бумажкою в носу пощекочут — и как рукой снимут…