Неточные совпадения
Спор громче, громче; вдруг Евгений
Хватает длинный нож, и вмиг
Повержен Ленский; страшно
тениСгустились; нестерпимый крик
Раздался… хижина шатнулась…
И Таня в ужасе проснулась…
Глядит, уж в комнате светло;
В окне сквозь мерзлое стекло
Зари багряный луч играет;
Дверь отворилась. Ольга к ней,
Авроры северной алей
И
легче ласточки, влетает;
«Ну, — говорит, — скажи ж ты мне,
Кого ты видела во сне...
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что из колодца в углу двора вылез огромный, но
легкий и прозрачный, как
тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Он приподнялся, опираясь на локоть, и посмотрел в ее лицо с полуоткрытым ртом, с черными
тенями в глазницах, дышала она тяжело, неровно, и было что-то очень грустное в этом маленьком лице, днем — приятно окрашенном
легким румянцем, а теперь неузнаваемо обесцвеченном.
Легкие, как
тени, одежды эти прикрывали сухое, костлявое тело старика с двуцветным лицом; сквозь тускло-желтую кожу лица проступали коричневые пятна какой-то древней ржавчины.
Он бессознательно, почти случайно, чуть-чуть изменил линию губ, провел
легкий штрих по верхней губе, смягчил какую-то
тень, и опять отошел, посмотрел...
Он хотел осыпать жаркими похвалами Марфеньку и в заключение упомянуть вскользь и о Вере, благосклонно отозваться о ее красоте, о своем
легком увлечении, и всех их поставить на одну доску, выдвинув наперед других, а Веру оставив в
тени, на заднем плане.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с час все прямо, и хотя шли в
тени леса, все в белом с ног до головы и
легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
На темно-сером небе кое-где мигают звезды; влажный ветерок изредка набегает
легкой волной; слышится сдержанный, неясный шепот ночи; деревья слабо шумят, облитые
тенью.
Их узорчатые края, пушистые и
легкие, как хлопчатая бумага, медленно, но видимо изменялись с каждым мгновением: они таяли, эти облака, и от них не падало
тени.
Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали
легкие, как будто
тени, девушки в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто сваяно из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались голоса.
— Что тебе мешает? Поезжай сам за ней в деревню!.. — И на лице Мари, как
легкое облако, промелькнула
тень печали; Павел и это видел.
Разнообразнейшие чувства,
легкие, быстрые, как
тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам.
Легкое грозовое облачко, точно вскинутый кверху ворох темных кружев, круто поднималось над далекими горами, оставляя за собой длинную
тень, скользившую по земле широким шлейфом.
Аэро быстро скользит по течению.
Легкие, тяжелые
тени от облаков, внизу — голубые купола, кубы из стеклянного льда — свинцовеют, набухают…
Но она уже вышла. Была в коротком, старинном ярко-желтом платье, черной шляпе, черных чулках. Платье
легкого шелка — мне было ясно видно: чулки очень длинные, гораздо выше колен, и открытая шея,
тень между…
Легкий шорох, и передо мною — двоякоизогнутая
тень. Я не глядя чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо всех сил улыбнулся и сказал — что-нибудь нужно было сказать...
Я — как фотографическая пластинка: все отпечатываю в себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп — световой отблеск на громкоговорителе; под ним — ребенок, живая иллюстрация — тянется к сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь —
легкая, пухлая тень-складочка на запястье.
Что-то зашуршало и мелькнуло на той стороне выемки, на самом верху освещенного откоса. Ромашов слегка приподнял голову, чтобы лучше видеть. Что-то серое, бесформенное, мало похожее на человека, спускалось сверху вниз, едва выделяясь от травы в призрачно-мутном свете месяца. Только по движению
тени да по
легкому шороху осыпавшейся земли можно было уследить за ним.
Было шесть часов вечера. Ромашов сидел с ногами на подоконнике и тихо насвистывал вальс из «Фауста». В саду кричали воробьи и стрекотали сороки. Вечер еще не наступил, но между деревьями уже бродили
легкие задумчивые
тени.
Но тут встала со скамейки и быстро приблизилась другая
тень. С трепетом и ужасом узнал в ней Александров свою мать, свою обожаемую маму. Узнал по ее
легкому, сухому кашлю, по мелкому стуку башмаков-недомерок.
Легкий ус образовывал над верхнею губой не черную полосу, но лишь темную
тень.
Надо мною звенит хвойный лес, отряхая с зеленых лап капли росы; в
тени, под деревьями, на узорных листьях папоротника сверкает серебряной парчой иней утреннего заморозка. Порыжевшая трава примята дождями, склоненные к земле стебли неподвижны, но когда на них падает светлый луч — заметен
легкий трепет в травах, быть может, последнее усилие жизни.
Рассвет быстро яснел, и пока солнце умывалось в тумане за дымящимся бором, золотые стрелы его лучей уже остро вытягивались на горизонте.
Легкий туман всполохнулся над рекой и пополз вверх по скалистому берегу; под мостом он клубится и липнет около черных и мокрых свай. Из-под этого тумана синеет бакша и виднеется белая полоса шоссе. На всем еще лежат
тени полусвета, и нигде, ни внутри домов, ни на площадях и улицах, не заметно никаких признаков пробуждения.
Те из них, которые освещала луна, золотисто белели, и в самой этой белизне как будто исчезали подробности украшений и очертания окон и балконов; они отчетливее выдавались на зданиях, залитых
легкой мглою ровной
тени.
Небо покрыто облаками, звезд не видно,
теней нет; поздний вечер печален и тих, только медленные и
легкие шаги мальчика едва слышны в сумеречном, утомленном молчании засыпающих полей.
— Прекрасно, прекрасно, — отвечал Журавка шутя, но с
тенью некоторой, хотя и
легкой, но худо скрытой досады.
Какие сладкие мгновения переживала Наталья, когда, бывало, в саду, на скамейке, в
легкой, сквозной
тени ясеня, Рудин начнет читать ей гётевского «Фауста», Гофмана, или «Письма» Беттины, или Новалиса, беспрестанно останавливаясь и толкуя то, что ей казалось темным!
Замолк нелепо; молчали и все. Словно сам воздух потяжелел и ночь потемнела; нехотя поднялся Петруша и подбросил сучьев в огонь — затрещал сухой хворост, полез в клеточки огонь, и на верхушке сквозной и
легкой кучи заболтался дымно-красный, острый язычок. Вдруг вспыхнуло, точно вздрогнуло, и засветился лист на деревьях, и стали лица без морщин и
теней, и во всех глазах заблестело широко, как в стекле. Фома гавкнул и сказал...
Когда Федосей, пройдя через сени, вступил в баню, то остановился пораженный смутным сожалением; его дикое и грубое сердце сжалось при виде таких прелестей и такого страдания: на полу сидела, или лучше сказать, лежала Ольга, преклонив голову на нижнюю ступень полкá и поддерживая ее правою рукою; ее небесные очи, полузакрытые длинными шелковыми ресницами, были неподвижны, как очи мертвой, полны этой мрачной и таинственной поэзии, которую так нестройно, так обильно изливают взоры безумных; можно было тотчас заметить, что с давних пор ни одна алмазная слеза не прокатилась под этими атласными веками, окруженными
легкой коришневатой
тенью: все ее слезы превратились в яд, который неумолимо грыз ее сердце; ржавчина грызет железо, а сердце 18-летней девушки так мягко, так нежно, так чисто, что каждое дыхание досады туманит его как стекло, каждое прикосновение судьбы оставляет на нем глубокие следы, как бедный пешеход оставляет свой след на золотистом дне ручья; ручей — это надежда; покуда она светла и жива, то в несколько мгновений следы изглажены; но если однажды надежда испарилась, вода утекла… то кому нужда до этих ничтожных следов, до этих незримых ран, покрытых одеждою приличий.
Кругом, в
тени дерев миндальных,
Где ряд стоит крестов печальных,
Безмолвных сторожей гробниц,
Спевались хоры
легких птиц.
Я тотчас же раскаялся, что напугал ее, заставил считать часы, и проклял себя за припадок злости. Мне стало за нее грустно, и я не знал, как искупить свое прегрешение. Я начал ее утешать, выискивать причины его отсутствия, подводить разные доводы, доказательства. Никого нельзя было
легче обмануть, как ее, в эту минуту, да и всякий в эту минуту как-то радостно выслушивает хоть какое бы то ни было утешение, и рад-рад, коли есть хоть
тень оправдания.
Надо всем стояла
тень легкой тучки, и все ждало тихого весеннего дождика.
Мне кажется, когда
Ее услышу голос,
легче будет
Мне на душе. Царенья моего
Безоблачна взошла заря. Какую
Она, всходя, мне славу обещала!
Ее не может призрак помрачить!
С минувшим я покончил. Что свершилось,
То кануло в ничто! Какое право
Имеет прах? Земля меня венчала,
А хочет
тень войти в мои права!
Я с именем, со звуком спорить должен!
Федор возвращается со Ксенией.
Поди ко мне, дитя мое, садись —
Но что с тобой? Ты плакала?
Часто жадно ловил он руками какую-то
тень, часто слышались ему шелест близких,
легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое дыхание скользило по лицу его, и любовью потрясалось все его существо; чьи-то горючие слезы жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй, долгий, нежный, впивался в его губы; тогда жизнь его изнывала в неугасимой муке; казалось, все бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом него, и долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем…
И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже уже кончилось, и осталось теперь воспоминание… он был растроган, грустен и испытывал
легкое раскаяние; ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже никогда не увидится, не была с ним счастлива; он был приветлив с ней и сердечен, но все же в обращении с ней, в его тоне и ласках сквозила
тенью легкая насмешка, грубоватое высокомерие счастливого мужчины, который к тому же почти вдвое старше ее.
Настала ночь; покрылись
теньюТавриды сладостной поля;
Вдали, под тихой лавров сенью
Я слышу пенье соловья;
За хором звезд луна восходит;
Она с безоблачных небес
На долы, на холмы, на лес
Сиянье томное наводит.
Покрыты белой пеленой,
Как
тени легкие мелькая,
По улицам Бахчисарая,
Из дома в дом, одна к другой,
Простых татар спешат супруги
Делить вечерние досуги.
Дворец утих; уснул гарем,
Объятый негой безмятежной...
Прячась за деревьями и дачами и опять показываясь на минутку, русский терем уходил все дальше и дальше назад и вдруг исчез из виду. Воскресенский, прижавшись щекой к чугунному столбику перил, еще долго глядел в ту сторону, где он скрылся. «Все сие прошло, как
тень и как молва быстротечная», — вспомнился ему вдруг горький стих Соломона, и он заплакал. Но слезы его были благодатные, а печаль — молодая, светлая и
легкая.
Ваня, разобрав, что поют, тоже затянул вполголоса эту песню, мы пристали к нему и задумались, поём. Вдруг вижу я: на бугре около хлебного магазина стоит стражник, лезут на него облачные
тени, и является он между ними то светлый и большой, то тёмный и маленький. Видно, слышит он наше тихое пение —
лёгкий ветер от нас на него.
И, как будто вторя мрачной
тени, осенившей природу,
легкий ветерок пронесся по листьям и донес до окна росистый запах листьев, влажной земли и цветущей сирени.
В лунном свете каждая белая фигура казалась
легкою и неторопливою и не шла, а точно скользила впереди своей черной
тени, и вдруг человек пропадал в чем-то черном, и тогда слышался его голос.
И кудри
легких облаков,
Небес серебряный покров,
Неслись свободно, быстро там,
Кидая
тени по холмам...
Приближался вечер, и в воздухе стояла та особенная, тяжёлая духота, которая предвещает грозу. Солнце уже было низко, и вершины тополей зарделись
лёгким румянцем. Но от вечерних
теней, окутавших их ветви, они, высокие и неподвижные, стали гуще, выше… Небо над ними тоже темнело, делалось бархатным и точно опускалось ниже к земле. Где-то далеко говорили люди и где-то ещё дальше, но в другой стороне — пели. Эти звуки, тихие, но густые, казалось, тоже были пропитаны духотой.
И все таинственней, безмерней
Их
тень растет, растет как сон;
Как тонко по заре вечерней
Их
легкий очерк вознесен!
— Я выше тебя, мы не под пару, — заметила Нина, и я увидела, что
легкая печаль легла
тенью на ее красивое личико. — Впрочем, постой, я попрошу классную даму.
Жизнь вдруг стала для него страшна. Зашевелились в ней тяжелые, жуткие вопросы… В последнее время он с каждым годом относился к ней все
легче. Обходил ее противоречия, закрывал глаза на глубины. Еще немного — и жизнь стала бы простою и ровною, как летняя накатанная дорога. И вот вдруг эта смерть Варвары Васильевны… Вместе с ее
тенью перед ним встали полузабытые
тени прошлого. Встали близкие, молодые лица. Гордые и суровые, все они погибли так или иначе — не отступили перед жизнью, не примирились с нею.
Катя встала, на голое тело надела
легкое платье из чадры и босиком вышла в сад. Тихо было и сухо, мягкий воздух ласково приникал к голым рукам и плечам. Как тихо! Как тихо!.. Месяц закрылся небольшим облачком, долина оделась сумраком, а горы кругом светились голубовато-серебристым светом. Вдали ярко забелела стена дачи, — одной, потом другой. Опять осветилась долина и засияла тем же сухим, серебристым светом, а
тень уходила через горы вдаль. В черных кустах сирени трещали сверчки.
А между тем получить назначение в армию было делом очень
легким, лишь бы нашлось кому замолвить словечко, так как в описываемое нами время все делалось из милости и по связям родства и свойства. Но Александр Васильевич не хотел и не имел покровителей, а потому и должен был остаться в
тени.
Но, чу! Послышался осторожный стук выходной двери… По двору, по направлению к саду, промелькнули две
тени.
Легкий скрип шагов, а также очертание
теней позволяли безошибочно заключить, что это были две женщины.
Кругом все было тихо. Громадные, столетние деревья окутывали весь парк густою
тенью и распространяли приятную влажность.
Легкий, чуть заметный ветерок шелестел их вершинами. Слышался как бы таинственный шепот, прерываемый лишь изредка криком загулявшей или одержимой бессонницей птицы, кваканьем лягушек на берегу недалекой реки, или отдаленным человеческим голосом, доносившимся со двора усадьбы.
В ее светлых глазах появилась мрачная
тень, а по лицу забегали
легкие судороги, симптомы физической невыносимой боли.