Неточные совпадения
Комната в доме Огудаловой. Две двери: одна, в
глубине, входная; другая налево (от актеров); направо — окно; мебель приличная; фортепьяно,
на нем
лежит гитара.
Телега ехала с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой
лежал, положив голову
на третьего, а третий, опершись рукой
на локоть,
лежал в
глубине, а ноги висели через край телеги.
Райский обогнул весь город и из
глубины оврага поднялся опять
на гору, в противоположном конце от своей усадьбы. С вершины холма он стал спускаться в предместье. Весь город
лежал перед ним как
на ладони.
Пусть Ефим, даже и в сущности дела, был правее меня, а я глупее всего глупого и лишь ломался, но все же в самой
глубине дела
лежала такая точка, стоя
на которой, был прав и я, что-то такое было и у меня справедливого и, главное, чего они никогда не могли понять.
Нашим мелким судам трудно входить сюда, а фрегату невозможно, разве с помощью сильного парохода. Фрегат сидит 23 фута; фарватер Янсекияна и впадающей в него реки Вусун,
на которой
лежит Шанхай, имеет самую большую
глубину 24 фута, и притом он чрезвычайно узок. Недалеко оставалось до Woosung (Вусуна), местечка при впадении речки того же имени в Янсекиян.
Теперь путь наш
лежал вниз по реке Синанце. Она течет по широкой межскладчатой долине в меридиональном направлении с некоторым склонением
на восток. Река эта очень извилиста. Она часто разбивается
на протоки и образует многочисленные острова, поросшие тальниками. Ширина ее 40–50 м и
глубина 3,6–4,5 м. Леса, растущие по обеим сторонам реки, смешанные, со значительным преобладанием хвои.
Вид был точно чудесный. Рейн
лежал перед нами весь серебряный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразила чистота и
глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раздольнее
на высоте.
Как хорошо… И как печально. Мне вспоминается детство и деревня Коляновских… Точно прекрасное облако
на светлой заре
лежит в
глубине души это воспоминание… Тоже деревня, только совсем другая… И другие люди, и другие хаты, и как-то по — иному светились огни… Доброжелательно, ласково… А здесь…
Слезая с коня, он в последний раз оглянулся с невольной благодарной улыбкой. Ночь, безмолвная, ласковая ночь,
лежала на холмах и
на долинах; издали, из ее благовонной
глубины, бог знает откуда — с неба ли, с земли, — тянуло тихим и мягким теплом. Лаврецкий послал последний поклон Лизе и взбежал
на крыльцо.
Заозерный завод, раскидавший свои домики по берегу озера, был самым красивым в Кукарском округе. Ряды крепких изб облепили низкий берег в несколько рядов; крайние стояли совсем в лесу. Выдавшийся в средине озера крутой и лесистый мыс образовал широкий залив; в
глубине озера зелеными пятнами выделялись три острова. Обступившие кругом лесистые горы образовали рельефную зеленую раму. Рассыпной Камень
лежал массивной синевато-зеленой глыбой
на противоположном берегу, как отдыхавший великан.
В песке много кусочков слюды, она тускло блестела в лунном свете, и это напомнило мне, как однажды я,
лежа на плотах
на Оке, смотрел в воду, — вдруг, почти к самому лицу моему всплыл подлещик, повернулся боком и стал похож
на человечью щеку, потом взглянул
на меня круглым птичьим глазом, нырнул и пошел в
глубину, колеблясь, как падающий лист клена.
На ней было белое платье с голубыми подковками, старенькое, но чистое, гладко причесанные волосы
лежали на груди толстой, короткой косой. Глаза у нее — большие, серьезные, в их спокойной
глубине горел голубой огонек, освещая худенькое, остроносое лицо. Она приятно улыбалась, но — не понравилась мне. Вся ее болезненная фигура как будто говорила...
Вдоль большого лба
лежали глубокие морщины, красные в
глубине, они были похожи
на царапины, весь череп его, большой, гладко вытертый сверху, лохматый снизу и боков, заставлял думать, что человек этот несокрушимо упрям, но маленькие бойкие глаза блестели мягко, весело и несогласно с мыслью об упрямстве.
Ссылаясь опять
на Шекспира, скажу, что будущность представлялась мне как мрачный омут неведомой
глубины,
на дне которого
лежал крокодил.
Они употребляют их для уженья крупной рыбы: крючки навязывают разной величины, привязки к лесе пускают также очень различной
глубины, так что один крючок
лежит на дне, а другой висит
на аршин от дна; разумеется, и насадку употребляют разную.
Безногая жена Перфишки тоже вылезла
на двор и, закутавшись в какие-то лохмотья, сидела
на своём месте у входа в подвал. Руки её неподвижно
лежали на коленях; она, подняв голову, смотрела чёрными глазами
на небо. Губы её были плотно сжаты, уголки их опустились. Илья тоже стал смотреть то в глаза женщины, то в
глубину неба, и ему подумалось, что, может быть, Перфишкина жена видит бога и молча просит его о чём-то.
С быстротой метеора мелькнуло мимо нас стадо… Грянули выстрелы почти залпом, а потом еще четыре из наших винчестеров поодиночке, чтобы добить двух подранков. Остальные исчезли за углом скалы быстрее выстрелов магазинки. Охота была великолепная: четыре красавца козла
лежали на камнях. Пятый, раненный, должно быть, слетел в пропасть и исчез из глаз в густом кустарнике
на страшной
глубине… Доставать его — и думать нечего.
В этот день я смотрел из окна чертежной
на белый пустой парк, и вдруг мне показалось, что в
глубине аллеи я вижу Урманова. Он шел по цельному снегу и остановился у одной скамейки. Я быстро схватил в вестибюле шляпу и выбежал. Пробежав до половины аллеи, я увидел глубокий след, уходивший в сторону Ивановского грота. Никого не было видно, кругом
лежал снег, чистый, нетронутый. Лишь кое-где виднелись оттиски вороньих лапок, да обломавшиеся от снега черные веточки пестрили белую поверхность темными черточками.
А белужья снасть представляет собою вот что такое: вообразите себе, что по морскому дну,
на глубине сорока сажен,
лежит крепкая веревка в версту длиной, а к ней привязаны через каждые три-четыре аршина короткие саженные куски шпагата, а
на концах этих концов наживлена
на крючки мелкая рыбешка.
Шагах в пятидесяти, в
глубине вражка, один волк
лежал, по-видимому мертвый, а другой сидел подле него; увидев нас, он побежал прочь и, отбежав сажен сто, сел
на высокую сурчину.
И вот я переселился из большого грязного подвала в маленький, почище, — забота о чистоте его
лежала на моей обязанности. Вместо артели в сорок человек предо мною был один. У него седые виски, острая бородка, сухое, копченое лицо, темные, задумчивые глаза и странный рот: маленький, точно у окуня, губы пухлые, толстые и сложены так, как будто он мысленно целуется. И что-то насмешливое светится в
глубине глаз.
Но всему бывает конец, тем более такому блаженному состоянию, и я через час точно проснулся к действительности: бессознательно закинутые мною удочки
лежали неподвижно, я почувствовал, что сидеть было сыро, и воротился назад, чтоб провесть остальное утро
на пристани, в покойных креслах, и чтоб исполнить мелькнувшую у меня вечером мысль — попробовать, не будет ли брать там рыба:
глубина была значительная.
Ворота отворены — одна половинка их, сорванная с петель,
лежит на земле, и в щели, между ее досками, проросла трава, густо покрывшая большой, пустынный двор дома. В
глубине двора — низенькое закопченное здание с железной крышей
на один скат. Самый дом необитаем, но в этом здании, раньше кузнице, теперь помещалась «ночлежка», содержимая ротмистром в отставке Аристидом Фомичом Кувалдой.
По крайней мере, в эту минуту я вдруг вспомнил слова ямщика, которые он говорил еще тогда,
на дороге, и которые до этого времени
лежали у меня где-то в
глубине памяти лишенными смысла.
Я сержусь
на него, но потом вижу, что это уже не ямщик, а Игнатович и что под влиянием его взгляда, полного мучительной тоски, — все то, что
лежало в
глубине моей памяти бесцветными холодными льдинками, вдруг растаяло…
И в ту самую ночь, когда пароход шлепал колесами по спокойному морю, дробясь в мрачной зыбучей
глубине своими огнями, когда часовые, опершись
на ружья, дремали в проходах трюма и фонари, слегка вздрагивая от ударов никогда не засыпавшей машины, разливали свой тусклый, задумчивый свет в железном коридоре и за решетками… когда
на нарах рядами
лежали серые неподвижные фигуры спавших арестантов, — там, за этими решетками, совершалась безмолвная драма.
День был жаркий, безветренный. Море
лежало спокойное, ласковое, нежно-изумрудное около берегов, светло-синее посредине и лишь кое-где едва тронутое ленивыми фиолетовыми морщинками. Внизу под пароходом оно было ярко-зелено, прозрачно и легко, как воздух, и бездонно. Рядом с пароходом бежала стая дельфинов. Сверху было отлично видно, как они в
глубине могучими, извилистыми движениями своих тел рассекали жидкую воду и вдруг с разбегу, один за другим, выскакивали
на поверхность, описав быстрый темный полукруг.
И потихоньку, не услыхала бы Дарья Сергевна, стала она
на молитву. Умною молитвою молилась, не уставной. В одной сорочке, озаренная дрожавшим светом догоравшей лампады, держа в руках заветное колечко, долго
лежала она ниц перед святыней. С горячими, из
глубины непорочной души идущими слезами долго молилась она, сотворил бы Господь над нею волю свою, указал бы ей, след ли ей полюбить всем сердцем и всею душою раба Божия Петра и найдет ли она счастье в том человеке.
В сумеречной
глубине души человеческой
лежит дьявол. Ему нет воли. Его держит заключенным в низах души тяжелая крышка — бог. Дьявол задыхается в
глубине, рвется
на волю, просит жизни. И все очевиднее становится для человека, что это душа его просит воли, что рвущийся из-под крышки дьявол — это и есть он сам.
Этот путь
лежит в
глубине существования,
на этом пути происходят экзистенциальные встречи с Богом, с другим человеком, с внутренним существованием мира, это путь не объективных сообщений, а экзистенциальных общений.
Она отворила ворота, и Николай взял лошадь под уздцы. Долгуша въехала
на крытый глухой двор, где Теркина охватила прохлада вместе с запахом стойл и коровника, помещавшихся в
глубине. Стояли тут две телеги и еще одна долгуша,
лежало и много всякой другой рухляди. Двор смотрел зажиточно. Изба — чистая, с крылечком.
На ставнях нарисованы горшки с цветами, из окон видны занавески.
Вот он, в темной
глубине, —
лежит, распластавшись, слепой Хозяин. Серый, плоский, как клещ, только огромный и мягкий. Он
лежит на спине, тянется вверх цепкими щупальцами и смотрит тупыми, незрячими глазами, как двумя большими мокрицами. И пусть из чащи сада несет росистою свежестью, пусть в небе звенят ласточки. Он
лежит и погаными своими щупальцами скользит по мне, охватывает, присасывается.
Я чувствую трепет, я вижу сквозь темноту, — в
глубине моей души
лежит неведомый мне хозяин. Он все время там
лежал, но только теперь я в смятении начинаю чуять его. Что он там в моей душе делает, я не знаю… И не хочу я его! Я раньше посмотрю, принимаю ли я ту истину, которую он в меня вложил. Но
на что же мне опереться против него?
И странно мне смотреть
на Наталью Федоровну. Сутулая, с желто-темным лицом. Через бегающие глаза из
глубины смотрит растерянная, съежившаяся печаль, не ведающая своих истоков. И всегда под мышкой у нее огромная книга «Критика отвлеченных начал» Владимира Соловьева. Сидит у себя до двух, до трех часов ночи; согнувшись крючком, впивается в книгу. Часто
лежит с мигренями. Отдышится — и опять в книгу. Сосет, сосет, и думает — что-нибудь высосет.
Граф Довудский занимал целый флигелек, стоявший в
глубине двора и состоящий из нескольких комнат, убранных также изящно и комфортабельно. Хотя он жил один с лакеем и поваром, но
на всей обстановке его жилища
лежал оттенок женской руки, или, это будет даже вернее, женских рук.
Это была довольно большая длинная комната с одним окном, завешанным тяжелой шерстяной пунцовой драпировкой, пол был устлан мягким ковром, и кроме затейливого туалета и другой мебели в
глубине комнаты стояла роскошная двухспальная кровать,
на пуховиках которой
лежала Настасья Федоровна в богатом персидском капоте.
Камень этот
лежал в земле
на 15 футов
глубины и зарос со всех сторон мхами
на два дюйма толщины.
Во
глубине сцены,
на пышной постели и богатой кровати, убранной малиновым штофным занавесом,
лежала коза, самая хорошенькая из козьего прекрасного пола.