Неточные совпадения
— Пиши! — притопнув ногой, сказал Гапон. — И теперь
царя, потопившего правду в
крови народа, я, Георгий Гапон, священник, властью, данной мне от бога, предаю анафеме, отлучаю от церкви…
Не огорчился он и в июле, когда огромная толпа манифестантов густо текла по Невскому к Зимнему дворцу, чтоб выразить свое доверие
царю и свое восхищение равнодушием его мужества, с которым он так щедро, на протяжении всего царствования, тратил
кровь своих подданных.
— Братья, спаянные
кровью! Так и пиши: спаянные
кровью, да! У нас нет больше
царя! — он остановился, спрашивая: — У нас или у вас? Пиши: у вас.
Дергался звонарь так, что казалось — он висит в петле невидимой веревки, хочет освободиться от нее, мотает головой, сухое длинное лицо его пухнет, наливается
кровью, но чем дальше, тем более звучно славословит
царя послушная медь колоколов.
Привалов пошел в уборную, где
царила мертвая тишина. Катерина Ивановна лежала на кровати, устроенной на скорую руку из старых декораций; лицо покрылось матовой бледностью, грудь поднималась судорожно, с предсмертными хрипами. Шутовской наряд был обрызган каплями
крови. Какая-то добрая рука прикрыла ноги ее синей собольей шубкой. Около изголовья молча стоял Иван Яковлич, бледный как мертвец; у него по лицу катились крупные слезы.
Настанет год — России черный год, —
Когда
царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и
кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Возникнет рать повсюду бранна,
Надежда всех вооружит;
В
крови мучителя венчанна
Омыть свой стыд уж всяк спешит.
Меч остр, я зрю, везде сверкает;
В различных видах смерть летает,
Над гордою главой паря.
Ликуйте, склепанны народы;
Се право мщенное природы
На плаху возвело
царя.
Бывало, Агафья, вся в черном, с темным платком на голове, с похудевшим, как воск прозрачным, но все еще прекрасным и выразительным лицом, сидит прямо и вяжет чулок; у ног ее, на маленьком креслице, сидит Лиза и тоже трудится над какой-нибудь работой или, важно поднявши светлые глазки, слушает, что рассказывает ей Агафья; а Агафья рассказывает ей не сказки: мерным и ровным голосом рассказывает она житие пречистой девы, житие отшельников, угодников божиих, святых мучениц; говорит она Лизе, как жили святые в пустынях, как спасались, голод терпели и нужду, — и
царей не боялись, Христа исповедовали; как им птицы небесные корм носили и звери их слушались; как на тех местах, где
кровь их падала, цветы вырастали.
Если меня убьют или прольют мою
кровь, неужели она перешагнет через наш барьер, а может быть, через мой труп и пойдет с сыном моего убийцы к венцу, как дочь того
царя (помнишь, у нас была книжка, по которой ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице?
Степан никогда не имел уважения к начальству, но теперь он вполне убедился, что всё начальство, все господа, все, кроме
царя, который один жалел народ и был справедлив, все были разбойники, сосущие
кровь из народа.
А другой раз случалось и так, что голова словно в огне горит, ничего кругом не видишь, и все будто неповинная
кровь перед тобою льется, и кроткие речи в ушах слышатся, а в углу будто сам Деоклитиян-царь сидит, и вид у него звероподобный, суровый.
Не смыл Хомяк
крови с лица, замарал ею нарочно и повязку и одежду: пусть-де увидит
царь, как избили слугу его!
— Замолчи, отец! — сказал, вставая, Максим, — не возмущай мне сердца такою речью! Кто из тех, кого погубил ты, умышлял на
царя? Кто из них замутил государство? Не по винам, а по злобе своей сечешь ты боярские головы! Кабы не ты, и
царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками вымучиваете изветы, вы, вы всей
крови заводчики! Нет, отец, не гневи бога, не клевещи на бояр, а скажи лучше, что без разбора хочешь вконец извести боярский корень!
— Ох, князь! Горько вымолвить, страшно подумать! Не по одним наветам наушническим стал
царь проливать
кровь неповинную. Вот хоть бы Басманов, новый кравчий царский, бил челом государю на князя Оболенского-Овчину в каком-то непригожем слове. Что ж сделал
царь? За обедом своею рукою вонзил князю нож в сердце!
Это вы, окаянные, — продолжал
царь, обращаясь к Грязному и к Басмановым, — это вы всегда подбиваете меня
кровь проливать!
— От него-то я и еду, батюшка. Меня страх берет. Знаю, что бог велит любить его, а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во мне перевернется. И хотелось бы любить, да сил не хватает. Как уеду из Слободы да не будет у меня безвинной
крови перед очами, тогда, даст бог, снова
царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в опричниках!
Уже он вспрянул с земли, уже готов был следовать за Перстнем, как вдруг вспомнил данную
царю клятву, и
кровь его отхлынула к сердцу.
Судороги на лице
царя заиграли чаще, но голос остался по — прежнему спокоен. Морозов стоял как пораженный громом. Багровое лицо его побледнело,
кровь отхлынула к сердцу, очи засверкали, а брови сначала заходили, а потом сдвинулись так грозно, что даже вблизи Ивана Васильевича выражение его показалось страшным. Он еще не верил ушам своим; он сомневался, точно ли
царь хочет обесчестить всенародно его, Морозова, гордого боярина, коего заслуги и древняя доблесть были давно всем известны?
— Отдаюсь под высокое покровительство великого
царя и ваше. Обещаюсь верно, до последней капли
крови служить белому
царю и надеюсь быть полезным в войне с Шамилем, врагом моим и вашим.
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает быть
царем русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется
кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих.
Лицо Хромого, как широкий нож, покрытый ржавчиной от
крови, в которую он погружался тысячи раз; его глаза узки, но они видят всё, и блеск их подобен холодному блеску царамута, любимого камня арабов, который неверные зовут изумрудом и который убивает падучую болезнь. А в ушах
царя — серьги из рубинов Цейлона, из камней цвета губ красивой девушки.
Кровь русская, о Курбский, потечет!
Вы за
царя подъяли меч, вы чисты.
Я ж вас веду на братьев; я Литву
Позвал на Русь, я в красную Москву
Кажу врагам заветную дорогу!..
Но пусть мой грех падет не на меня —
А на тебя, Борис-цареубийца! —
Вперед!
Как счастлив он! как чистая душа
В нем радостью и славой разыгралась!
О витязь мой! завидую тебе.
Сын Курбского, воспитанный в изгнанье,
Забыв отцом снесенные обиды,
Его вину за гробом искупив,
Ты
кровь излить за сына Иоанна
Готовишься; законного
царяТы возвратить отечеству… ты прав,
Душа твоя должна пылать весельем.
Тот взялся за это дело и научил прибыльщика приписывать своей родне известное «жалованье» Дмитрия Тимофеевича Трубецкого от
царя Михаила «за многия службы и за радения, и за промысл, и за правду, и за
кровь».
Я не унес бы с собою в могилу ужасной мысли, что, может быть, русские будут рабами иноземцев, что
кровь наших воинов будет литься не за отечество, что они станут служить не русскому
царю!
И когда напилась, она с нежной, прекрасной улыбкой остановила свои глаза на
царе и уже больше не отводила их; а он стоял на коленях перед ее ложем, весь обнаженный, как и она, не замечая, что его колени купаются в ее
крови и что руки его обагрены алою
кровью.
Так поет она, подвязывая виноградные лозы, и медленно спускается вниз, ближе и ближе к каменной стене, за которой стоит
царь. Она одна — никто не видит и не слышит ее; запах цветущего винограда, радостная свежесть утра и горячая
кровь в сердце опьяняют ее, и вот слова наивной песенки мгновенно рождаются у нее на устах и уносятся ветром, забытые навсегда...
— Терпеть… терпеть… больше ничего не остается! (Он ударил себя кулаком в грудь.) Терпи, старый служака, терпи!
Царю служил верой-правдой… беспорочно… да! Не щадил пота-крови, а теперь вот до чего довертелся! Будь то в полку — и дело от меня зависящее, — продолжал он после короткого молчания, судорожно насасывая свой черешневый чубук, — я б его… я б его фухтелями в три перемены… то есть до отвалу…
Абсолютно он готов пролить последнюю, черт ее побери, каплю
крови за
царя, престол и отечество, и он сейчас же вернется на Дальний Восток, как только заживет его раненая нога.
Ананий Яковлев(ударив себя в грудь).
Царь небесный только видит, сколь, значит, вся внутренняя моя теперь облилась
кровью черною!..
Услышал это
царь, и сердце его опечалилось… «За что же я пролил
кровь этих учителей, если они и все такие, как Бава?» Открылся он бен-Буту и говорит: «Вижу я, что сделал великий грех… Погасил свет в глазах твоих». А Бава, великий мученик, отвечает: «Заповедь-мне светильник. Закон — свет…»
Царь спрашивает: «Что же мне теперь сделать, как искупить грех, что я убил столько мудрых?» А Бава опять отвечает: «Ты погасил свет Израиля. Зажги опять свет Израиля».
Да здравствует Беседы
царь!
Цвети твоя держава!
Бумажный трон твой — наш алтарь,
Пред ним обет наш — слава!
Не изменим, мы от отцов
Прияли глупость с
кровью.
Сумбур! Здесь сонм твоих сынов,
К тебе горим любовью.
Наш каждый писарь — славянин,
Галиматьею дышит;
Бежит предатель их дружин
И галлицизмы пишет.
Международное преступление совершилось. Саксония выдала свою жертву Австрии, Австрия — Николаю. Он в Шлиссельбурге, в этой крепости зловещей памяти, где некогда держался взаперти, как дикий зверь, Иван Антонович, внук
царя Алексея, убитый Екатериною II, этою женщиною, которая, еще покрытая
кровью мужа, приказала сперва заколоть узника, а потом казнить несчастного офицера, исполнившего это приказание.
«Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим — музыка плывет по степи. Хорошая музыка!
Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так —
царями над всей землей, сокол!
И молвил так
царь: «Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной,
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пёс недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок...
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И
царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд;
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали;
И все в ожиданье молчали.
— Он
царю служил, может,
кровь проливал, а мы с ним как с свиньей обошлись. Надо бы его, больного, домой привезть, покормить, а мы ему даже кусочка хлеба не дали.
— Что ж, стреляй, коли те озорничать хочется! — ответили ему из толпы. — Не в нас стрелишь — в
царя стрелять будешь… Мы — царские, стало, и
кровь наша царская!..
Особенно как-то странно и вместе с тем смутно-зловеще для него самого звучали ему недавние слова: «не в нас стрелишь — в
царя стрелять будешь; мы — царские, стало, и
кровь наша царская».
Вся
кровь бросилась мне в лицо… Как? они смеют издеваться над именем, прогремевшим от Алазани до самого аула Гуниба! Над именем, покрытым боевою славой! Геройским именем, отличенным самим русским
царем!.. О, это было слишком!.. Точно крылья выросли за моей спиною и придали мне силу. Я гордо выпрямилась.
Настанет год — России черный год —
Когда
царей корона упадет,
Забудет червь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и
кровь...
— Сыны мои! чехи! Скорей! Смотрите, вот-вот тот вещий русский камень, о котором я вам говорил! Коварный сибиряк! он все был зелен, как надежда, а к вечеру облился
кровью. От первозданья он таков, но он все прятался, лежал в земле и позволил найти себя только в день совершеннолетия
царя Александра, когда пошел его искать в Сибирь большой колдун, волшебник, вейделота…
Отцу он оставил «грамотку», в которой объяснял, что не может продолжать жить среди потоков
крови неповинных, проливаемой рукой его отца, что «сын палача» — он не раз случайно подслушал такое прозвище — должен скрыться от людей, от мира. Он умолял далее отца смирить свою злобу, не подстрекать
царя к новым убийствам, удовольствоваться нажитым уже добром и уйти от двора молиться.
Его не удовлетворили даже изобретенные и выполненные им описанные уже нами слободские зверства, сплошь залившие
кровью страницы русской истории, и не только наложившие вечное позорное пятно на память изверга Малюты, но и заклеймившие перед судом потомства несчастного, психически больного
царя страшным именем «братоубийца».
Сам князь Василий жил по-прежнему вдали от двора, который почти постоянно пребывал в Александровской слободе, находившейся в восьмидесяти верстах от столицы, и лишь наездом
царь бывал в последней, ознаменовывая почти каждой свой приезд потоками
крови, буквально залившей этот несчастный город, где не было улицы, не было даже церковной паперти, не окрашенных
кровью жертв, подчас ни в чем неповинных.
Наступил 1565 год. До Новгорода донеслась роковая весть, облетевшая с быстротою молнии все русское государство;
царь оставил Москву на произвол судьбы и удалился в Александровскую слободу. Пришло известие об учреждении неведомой еще опричины, а затем из уст в уста стало переходить грозное имя Малюты, уже окруженное ореолом
крови и стонов.
Как туча черная ходил Григорий Лукьянович. Не находил он себе утешения ни в зверских казнях, ни в убийствах неповинных жертв,
кровь которых, благодаря его дьявольскому нашептыванию и по воле грозного
царя, снова стала обагрять русскую землю.
Он поднял острый жезл свой. Борис Годунов хотел удержать его руку, но
царь нанес ему несколько ран и ударил царевича по голове так сильно, что тот упал, обливаясь
кровью.
Последний встретил его со слезами на глазах и восторженно любовался им — видно было, что его самолюбие было вполне удовлетворено его образованием. Он приказал отвести ему комнаты в главном доме, был с ним ласков и постоянно твердил ему, что он, как честный дворянин, должен быть предан
царю до последней капли
крови.
Утомился ли сам Иоанн видом потоков лившейся
крови, или же был испуган угрозами и предсказаниями старца Салоса-Николы, с которым долго беседовал в келье, — вопрос этот остался открытым, но Псков, родина Великой Ольги, был пощажен грозным
царем.