Неточные совпадения
Большой дом со старою семейною мебелью; не щеголеватые, грязноватые, но почтительные старые лакеи, очевидно, еще из прежних крепостных, не переменившие хозяина; толстая, добродушная жена в чепчике с кружевами и турецкой шали, ласкавшая хорошенькую внучку, дочь дочери; молодчик сын, гимназист шестого
класса, приехавший из
гимназии и, здороваясь с отцом, поцеловавший его большую руку; внушительные ласковые речи и жесты хозяина — всё это вчера возбудило в Левине невольное уважение и сочувствие.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в
гимназии, ушел из шестого
класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Ты что не играешь? — наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно шел в рядах первых учеников
класса и первых шалунов всей
гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из
гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима...
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в
гимназии, при переходе в седьмой
класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив...
В этот вечер Самгины узнали, что Митрофанов, Иван Петрович, сын купца, родился в городе Шуе, семь лет сидел в
гимназии, кончил пять
классов, а в шестом учиться не захотелось.
События в доме, отвлекая Клима от усвоения школьной науки, не так сильно волновали его, как тревожила
гимназия, где он не находил себе достойного места. Он различал в
классе три группы: десяток мальчиков, которые и учились и вели себя образцово; затем злых и неугомонных шалунов, среди них некоторые, как Дронов, учились тоже отлично; третья группа слагалась из бедненьких, худосочных мальчиков, запуганных и робких, из неудачников, осмеянных всем
классом. Дронов говорил Климу...
— Начал было в
гимназии, да из шестого
класса взял меня отец и определил в правление. Что наша наука! Читать, писать, грамматике, арифметике, а дальше и не пошел-с. Кое-как приспособился к делу, да и перебиваюсь помаленьку. Ваше дело другое-с: вы проходили настоящие науки.
Да его как раз бы в нашу
гимназию, да еще в четвертый
класс, — и премилый вышел бы товарищ».
В
гимназии я до самого седьмого
класса был из первых, я был очень хорош в математике.
Попав из сельской школы по своим выдающимся способностям в
гимназию, Набатов, содержа себя всё время уроками, кончил курс с золотой медалью, но не пошел в университет, потому что еще в VII
классе решил, что пойдет в народ, из которого вышел, чтобы просвещать своих забытых братьев.
Это был юноша уже на возрасте, запоздавший в
гимназии. Небольшого роста, коренастый, с крутым лбом и кривыми ногами, он напоминал гунна, и его порой называли гунном. Меня заинтересовала в нем какая-то особенная манера превосходства, с которой он относился к малышам, товарищам по
классу. Кроме того, он говорил намеками, будто храня что-то недосказанное про себя.
Еще дня через два в
класс упало, как петарда, новое сенсационное известие. Был у нас ученик Доманевич, великовозрастный молодой человек, засидевшийся в
гимназии и казавшийся среди мелюзги совсем взрослым. Он был добрый малый и хороший товарищ, но держал себя высокомерно, как профессор, случайно усевшийся на одну парту с малышами.
Художника Собкевича у нас убрали в конце первого же года моего пребывания в житомирской
гимназии: началось «обрусение», а он не мог приучиться говорить в
классе только по — русски.
Весь его мир —
класс, инспекторская комната и квартира в нескольких шагах от
гимназии.
Наутро я пошел в
гимназию, чтобы узнать об участи Кордецкого. У Конахевича — увы! — тоже была переэкзаменовка по другому предмету. Кордецкий срезался первый. Он вышел из
класса и печально пожал мне руку. Выражение его лица было простое и искренне огорченное. Мы вышли из коридора, и во дворе я все-таки не удержался: вынул конверт.
Какой-то малыш, отпросившийся с урока в соседнем
классе, пробегает мимо нашей двери, заглядывает в нее, и глаза его вспыхивают восторгом. Он поделится новостью в своем
классе… За ним выбежит другой… В несколько минут узнает уже вся
гимназия…
Впрочем, я с благодарностью вспоминаю об этих своеобразных состязаниях.
Гимназия не умела сделать интересным преподавания, она не пыталась и не умела использовать тот избыток нервной силы и молодого темперамента, который не поглощался зубристикой и механическим посещением неинтересных
классов… Можно было совершенно застыть от скуки или обратиться в автоматический зубрильный аппарат (что со многими и случалось), если бы в монотонную жизнь не врывались эпизоды этого своеобразного спорта.
Это был очень красивый юноша с пепельными волосами, матовым лицом и выразительными серыми глазами. Он недавно перешел в нашу
гимназию из Белой Церкви, и в своем
классе у него товарищей не было. На переменах он ходил одинокий, задумчивый. Брови у него были как-то приподняты, отчего сдвигались скорбные морщины, а на красивом лбу лежал меланхолический нимб…
Однажды, — брат был в это время в пятом
классе ровенской
гимназии, — старый фантазер Лемпи предложил желающим перевести русскими стихами французское стихотворение...
Кажется, я был в пятом
классе, когда у нас появилось сразу несколько новых молодых учителей, проходивших курс
гимназии в попечительство Пирогова и только что вышедших из университета.
Каждый из нас, пансионеров, мечтал, конечно, о поступлении в
гимназию, и потому мы заранее интересовались всем, что гимназисты приносили из
классов.
Это было заведение особенного переходного типа, вскоре исчезнувшего. Реформа Д. А. Толстого, разделившая средние учебные заведения на классические и реальные, еще не была закончена. В Житомире я начал изучать умеренную латынь только в третьем
классе, но за мною она двигалась уже с первого. Ровенская
гимназия, наоборот, превращалась в реальную. Латынь уходила
класс за
классом, и третий, в который мне предстояло поступить, шел уже по «реальной программе», без латыни, с преобладанием математики.
Спасибо вам за ответ о Сутормине — он исправно занимается русской грамотой, явится со временем пред Коньком-Горбунком… [Пущин помогал молодому туринскому учителю Сутормину готовиться к экзамену в Тобольске на звание учителя старших
классов. Автор «Конька-Горбунка» П. П. Ершов был учителем а тобольской
гимназии, где должен был экзаменоваться Сутормин.]
— Что же я его воспитала: я его в
гимназии держала до пятого
класса, а тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.
Павел перешел в седьмой
класс и совсем уже почти стал молодым человеком: глаза его приняли юношеский блеск, курчавые волосы красиво падали назад, на губах виднелись маленькие усики. В один день, когда он возвратился из
гимназии, Ванька встретил его, как-то еще глупее обыкновенного улыбаясь.
В
гимназии Вихров тоже преуспевал немало: поступив в пятый
класс, он должен был начать учиться математике у Николая Силыча.
Разумов сейчас же вскочил. Он еще по
гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то есть каждый
класс математики он должен был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.
— Знаете, нынче поступил в
гимназию, прямо в пятый
класс, один гимназист, Пыльников, будто бы из Рубани, потому что его тетка в нашем уезде имение купила.
— Все вновь принятые — на перечет, — сухо сказал он. — Притом же принятые в первый
класс, очевидно, не были еще исключены из другой
гимназии, а единственный, поступивший в пятый
класс, прибыл к нам с такими рекомендациями, которые исключают возможность нелестных предположений.
Во вторник Передонов постарался пораньше вернуться из
гимназии. Случай ему помог: последний урок его был в
классе, дверь которого выходила в коридор близ того места, где висели часы и бодрствовал трезвонящий в положенные сроки сторож, бравый запасный унтер-офицер. Передонов послал сторожа в учительскую за классным журналом, а сам переставил часы на четверть часа вперед, — никто этого не заметил.
Далеко не так приятны были ожидания Передонова. Уже он давно убедился, что директор ему враждебен, — и на самом деле директор
гимназии считал Передонова ленивым, неспособным учителем. Передонов думал, что директор приказывает ученикам его не почитать, — что было, понятно, вздорною выдумкою самого Передонова. Но это вселяло в Передонова уверенность, что надо от директора защищаться. Со злости на директора он не раз начинал поносить его в старших
классах. Многим гимназистам такие разговоры нравились.
До восемнадцати лет дома у гувернантки учился, пока ее обнимать начал, а ничему не выучился; в
гимназию в первый
класс по девятнадцатому году отдали и через пять лет из второго
класса назад вынули.
У Алешки был соперник в лице Володьки Пятова, избалованного барчука, который учился в
гимназии до третьего
класса и успел отведать всяких благ городской цивилизации.
Для первого начала, когда он появился в нашей
гимназии, ему в третьем
классе прочли вместо молитвы «Чижик, чижик, где ты был» и т.д.
Директором
гимназии был И.И. Красов. В первый раз я его увидел в
классе так...
Действительно, это был «жених из ножевой линии» и плохо преподавал русский язык. Мне от него доставалось за стихотворения-шутки, которыми занимались в
гимназии двое: я и мой одноклассник и неразлучный друг Андреев Дмитрий. Первые силачи в
классе и первые драчуны, мы вечно ходили в разорванных мундирах, дрались всюду и писали злые шутки на учителей. Все преступления нам прощались, но за эпиграммы нам тайно мстили, придираясь к рваным мундирам.
Но зато ни один триумфатор не испытывал того, что ощущал я, когда ехал городом, сидя на санях вдвоем с громадным зверем и Китаевым на козлах. Около
гимназии меня окружили товарищи, расспросам конца не было, и потом как я гордился, когда на меня указывали и говорили: «Медведя убил!» А учитель истории Н.Я. Соболев на другой день, войдя в
класс, сказал, обращаясь ко мне...
С
гимназией иногда у меня бывали нелады: все хорошо, да математика давалась плохо, из-за нее приходилось оставаться на второй год в
классах.
На станции Гудаут я познакомился с двумя грузинами, гимназистами последнего
класса тифлисской
гимназии.
Гурмыжская. Вы не судите по наружности. Он, бедный, слаб здоровьем, и, представьте себе, какое несчастие! Он поэтому отстал от своих товарищей, так что все еще был в
гимназии и, кажется, даже еще в средних
классах. У него уж и усики, и мысли совсем другие, и дамы стали им интересоваться; а он должен с мальчиками, шалунами, ходить в школу. Это унижало его, он скучал, удалялся от людей, бродил один по глухим улицам.
— Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, — с богатых учитель-то не взыскивает… А я — бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему… Кабы я плохо учился — он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь — я отсюда в
гимназию уйду… Кончу второй
класс и уйду… Меня уж тут один студент приготовляет… Там я так буду учиться — только держись! А у вас лошадей сколько?
Это был Иван Чепраков, мой товарищ по
гимназии, которого исключили из второго
класса за курение табаку.
В
гимназии у меня было непобедимое отвращение к греческому языку, так что меня должны были взять из четвертого
класса.
— Милый мой! — начал тонкий после лобызания. — Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь… Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах… лютеранка… А это сын мой, Нафанаил, ученик третьего
класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В
гимназии вместе учились!
Наступил июнь и время экзаменов. Я был отличным учеником во всех средних
классах, которые посещал, но как в некоторые я совсем не ходил, то и награждения никакого не получил; это не помешало мне перейти в высшие
классы. Только девять учеников, кончив курс, вышли из
гимназии, а все остальные остались в высшем
классе на другой год.
Директором
гимназии точно был определен помещик Лихачев; но своекоштные ученики долго его и в глаза не знали, потому что он посещал
гимназию обыкновенно в обеденное время, а в
классы и не заглядывал.
Когда мои товарищи ушли в
гимназию на послеобеденные
классы, я принялся твердить уроки, заданные без меня поутру моим товарищам, и повторил вчерашнее.
В арифметике я был слаб и в нижнем
классе, а в среднем оказалось, что я не имею вовсе математических способностей; такая аттестация удержалась за мной не только в
гимназии, но и в университете.
Он не знал, что я дома, и оттого так громко разговорился обо мне: я воротился из
гимназии ранее обыкновенного, потому что учителя не было в
классе, и прошел в свою комнату, никем не замеченный.
К удивлению моему, Григорий Иваныч в тот же день запретил мне ходить в
классы в
гимназию, а назначил разные занятия и упражнения дома.