Неточные совпадения
Впечатление огненной печи еще усиливалось, если смотреть сверху, с балкона: пред ослепленными глазами открывалась продолговатая, в форме могилы, яма, а на дне ее и
по бокам в ложах, освещенные пылающей игрой огня, краснели, жарились лысины мужчин, таяли,
как масло, голые спины, плечи женщин, трещали ладони, аплодируя ярко освещенным и еще более голым певицам.
Шел он торговыми улицами,
как бы
по дну глубокой канавы, два ряда тяжелых зданий двигались встречу ему, открытые двери магазинов дышали запахами кожи,
масла, табака, мяса, пряностей, всего было много, и все было раздражающе однообразно.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу,
как иго; там барин не встает с зарей и не ходит
по фабрикам около намазанных салом и
маслом колес и пружин.
Идиллия нынче не в моде, и я сам вовсе не люблю ее, то есть лично я не люблю,
как не люблю гуляний, не люблю спаржи, — мало ли, до чего я не охотник? ведь нельзя же одному человеку любить все блюда, все способы развлечений; но я знаю, что эти вещи, которые не
по моему личному вкусу, очень хорошие вещи, что они
по вкусу, или были бы
по вкусу, гораздо большему числу людей, чем те, которые, подобно мне, предпочитают гулянью — шахматную игру, спарже — кислую капусту с конопляным
маслом; я знаю даже, что у большинства, которое не разделяет моего вкуса к шахматной игре, и радо было бы не разделять моего вкуса к кислой капусте с конопляным
маслом, что у него вкусы не хуже моих, и потому я говорю: пусть будет на свете
как можно больше гуляний, и пусть почти совершенно исчезнет из света, останется только античною редкостью для немногих, подобных мне чудаков, кислая капуста с конопляным
маслом!
Он не пропускал ни одного движения, ни одного слова, чтоб не разбранить мальчишек; к словам нередко прибавлял он и тумак или «ковырял
масло», то есть щелкал как-то хитро и искусно,
как пружиной, большим пальцем и мизинцем
по голове.
Японская вежливость не приторна и потому симпатична, и
как бы много ее ни было перепущено, она не вредит,
по пословице —
масло каши не портит.
Для случайных корреспондентов, судивших чаще всего
по первым впечатлениям, имели решающее значение хорошая или дурная погода, хлеб и
масло, которыми их угощали в избах, и то, попадали ли они сначала в такое мрачное место,
как Дуэ, или в такое на вид жизнерадостное,
как Сиянцы.
А Великий пост был: у нас в доме
как вот словно в монастыре, опричь грибов ничего не варили, да и то
по середам и
по пятницам без
масла.
Словом сказать, я вдруг очутился в перекрестном огне любезностей. Всякий стремился что-нибудь приятное мне сказать, чем-нибудь меня ублажить. Так что если б я решился быть, и с своей стороны, «по-родственному», то есть не «вмешивался» бы, не «фыркал», то, наверное, я бы тут
как сыр в
масле катался.
— Видел. Года два назад
масло у них покупал, так всего туточка насмотрелся. На моих глазах это было: облютела она на эту самую на Оринушку… Ну, точно, баба, она ни в
какую работу не подходящая,
по той причине, что убогая — раз, да и разумом бог изобидел — два, а все же християнский живот, не скотина же… Так она таскала-таскала ее за косы, инно жалость меня взяла.
— Живя в молодости
по уездным городкам, я слышал
как самую обыкновенную вещь, что в казначействах взимаются какие-то гроши с паспортов, берется с мужиков сбор на мытье полов, которые они будто бы очень топчут, и, наконец, заставляют их делать вклад на
масло для образной лампады!
Все, признанные больными, все равно,
какая бы болезнь у них ни оказалась, — неизбежно перед ванной должны были принять
по стаканчику касторового
масла.
Музе Николаевне пришлось ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также переправлял в Петербург
по зимам сало,
масло, мед, грибы и от всего этого, по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую — большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский, разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на чудеснейшем льняном
масле и блестела,
как бы покрытая лаком.
— Зато
по женской части — малина! Не успеешь, бывало! мигнуть ординарцу:
как бы, братец, баядерочку промыслить — глядь, а уж она, бестия, тут
как тут! Тело смуглое, точно постным
маслом вымазанное, груди —
как голенища, а в руках — бубен!"Эй, жги, говори!" — ни дать ни взять
как в Москве, в Грузинах.
—
Как будто
по маслу? Гм… Я, впрочем, не про
масло вам говорил… Ну, да все равно! Вот что значит, полковник, исполненный долг! Побеждайте же себя. Вы самолюбивы, необъятно самолюбивы!
— Да, Фома, действительно,
как будто
по маслу пошло.
Илюша ему стихи произнесет, так что ему
как будто
маслом по сердцу-то — словом, польстит.
В этих двух комнатах всегда пахло росным ладаном, горелым деревянным
маслом, геранью, желтыми восковыми свечами, которые хранились в длинном деревянном ящике под иконостасом, и тем специфическим, благочестивым
по преимуществу запахом,
каким всегда пахнет от старых церковных книг в кожаных переплетах, с медными застежками и с закапанными воском, точно вылощенными, страницами.
Скинув половик и пальто, я уселся. Аромат райский ощущался от пара грибных щей. Едим молча. Еще подлили. Тепло. Приветливо потрескивает, слегка дымя, лучина в светце, падая мелкими головешками в лохань с водой. Тараканы желтые домовито ползают
по Илье Муромцу и генералу Бакланову… Тепло им,
как и мне. Хозяйка то и дело вставляет в железо высокого светца новую лучину… Ели кашу с зеленым льняным
маслом. Кошка вскочила на лавку и начала тереться о стенку.
То время, когда все жалось и тряслось, мы, целые тысячи русских детей,
как рыбки резвились в воде,
по которой
маслом плыла их защищавшая нас от всех бурь елейность.
Те бесчисленные Гнедые, которые в свое счастливое время путали всякое соображение, каждодневно сокращались в числе, уже значились
по пальцам наперечет, — в окружающем безразличии или даже вражде,
как в холодной воде
масло, резко очерчивались контуры шайки, ее истинный объем.
Теперь они сделались еще глуше и уединеннее: фонари стали мелькать реже —
масла,
как видно, уже меньше отпускалось; пошли деревянные домы, заборы; нигде ни души; сверкал только один снег
по улицам да печально чернели с закрытыми ставнями заснувшие низенькие лачужки.
Ночь была темная,
по небу двигались толстые пласты лохматых туч, море было покойно, черно и густо,
как масло.
Петр. В мою комнату от стариков запах деревянного
масла проходит… Должно быть, от этого во сне я видел, будто плыву
по какой-то реке, а вода в ней густая,
как деготь… Плыть тяжело… и я не знаю — куда надо плыть… и не вижу берега. Попадаются мне какие-то обломки, но когда я хватаюсь за них — они рассыпаются в прах… гнилые, трухлявые. Ерунда… (Насвистывая, шагает
по комнате.) Пора бы чай пить…
Плотно легла на землю ночь и спит, свежая, густая,
как масло. В небе ни звёзд, ни луны, и ни одного огня вокруг, но тепло и светло мне. Гудят в моей памяти тяжёлые слова провожатого, и похож он на колокол, который долго в земле лежал, весь покрыт ею, изъеден ржавчиной, и хотя глухо звонит, а по-новому.
Один американский путешественник
по Сибири с удивлением рассказывал в своей книге,
как однажды около Колымска его нагнал посланный губернатором казак, чтобы почтительно вручить ему портсигар и круг мороженого
масла, забытые им на станции в Якутске.
Друзья позавтракали, и за копчушками, жаренными на
масле, с пивом Пикколо рассказывал фотографу о приезде Барнума и всю историю о его поездке с дочерью
по Европе. Петров был
по натуре скептик. Он махнул рукою и сказал коротко: «Чушь». Но
по мере того
как завтрак подходил к концу, Петров стал все глубже задумываться и временами глядел куда-то в пространство, поверх клоуновой головы.
Приподняв фонарь, он осветил горницу: стражник лежал в переднем углу под столом, так что видны были только его голые, длинно вытянутые ноги, чёрные от волос; они тяжко упирались согнутыми пальцами в мокрый, тёмный пол, будто царапая его, а большие круглые пятки разошлись странно далеко врозь. Авдотья лежала у самого порога, тоже вверх спиной, подогнув под себя руки; свет фонаря скользил
по её жёлтому,
как масло, телу, и казалось, что оно ещё дышит, живёт.
Мать София не выходила еще из Манефиной кельи, но сироты, уж Бог их знает
как, проведали о предстоящей раздаче на блины и на
масло, пришли к заутрене и, отслушав ее, разбрелись
по обители: кто на конный двор, кто в коровью избу, а кто и в келарню, дожидаться, когда позовет их мать игуменья и велит казначее раздать подаянье, присланное Патапом Максимычем.
Василий Борисыч в Манефиной обители
как сыр в
масле катался. Умильный голосистый певун всем
по нраву пришелся, всем угодить успел.
— По-нашему, по-сибирски, — это земляное
масло. Видал ли кто из вас,
как в земле-то сидит оно?
Тогда и пришло на мысль епископу, чем тайно сбытом земляного
масла заимствоваться, лучше настоящим делом,
как есть
по закону, искать золото.
Поели татары блины, пришла татарка в рубахе такой же,
как и девка, и в штанах; голова платком покрыта. Унесла
масло, блины, подала лоханку хорошую и кувшин с узким носком. Стали мыть руки татары, потом сложили руки, сели на коленки, подули на все стороны и молитвы прочли. Поговорили по-своему. Потом один из гостей-татар повернулся к Жилину, стал говорить по-русски.
Не успел еще он,
по окончании письма, выпить предобеденную рюмку настойки да закусить свежею молодою редискою со сливочным
маслом,
как в смежной комнате раздалось знакомое бряцание сабли полковника Пшецыньского, для которого ксендз-пробощ «всегда был дома».
Говорил он, рассказывал, ровно
маслом размазывал,
как стояли они в Полтаве, в городе хохлацком, стоит город на горе, ровно пава, а весь в грязи, ровно жаба, а хохлы в том городу́ народ христианский, в одного с нами Бога веруют, а все-таки не баба их породила, а индюшка высидела — из каждого яйца
по семи хохлов.
Невзлюбила она Анисью Терентьевну и, была б ее воля, не пустила б ее на глаза к себе; но Марко Данилыч Красноглазиху жаловал, да и нельзя было идти наперекор обычаям, а
по ним в маленьких городках Анисьи Терентьевны необходимы в дому,
как сметана ко щам,
как масло к каше, — радушно принимаются такие всюду и, ежели хозяева люди достаточные да тороватые, гостят у них подолгу.
— А право, знатная бы вышла из тебя игуменья, — смеясь, продолжал Патап Максимыч. — Стал бы ты в обители-то
как сыр в
масле кататься! Там бы тебе раз
по десяти на году-то пришлось крестины справлять. Право…
— Принцессы
какие! Королевны, скажите пожалуйста!
Масло им, видите ли, несвежее! Ха, ха!.. — ворчал он, шариком катаясь
по столовой. — Небось забыли, что в подвалах-то в детстве не евши днями высиживали. Привередницы! Барышни! Сделай милость! — все больше и больше хорохорился толстяк.
Съели вы ее кусочек с лучком и с горчичным соусом, сейчас же, благодетель мой, пока еще чувствуете в животе искры, кушайте икру саму
по себе или, ежели желаете, с лимончиком, потом простой редьки с солью, потом опять селедки, но всего лучше, благодетель, рыжики соленые, ежели их изрезать мелко,
как икру, и, понимаете ли, с луком, с прованским
маслом… объедение!
Агапов, ласково и торжествующе улыбаясь, ходил с милиционером
по крестьянским хатам и отбирал свою мебель, посуду и белье. Вечерами же писал в контрразведку длинный доклад с характеристикою всех дачников и крестьян. Бубликов немедленно высадил из квартиры княгиню Андожскую. Все комнаты своей гостиницы он сдал наехавшим постояльцам. Круглая голова его, остриженная под нолевой номер, сияла,
как арбуз, облитый прованским
маслом.
— Так-то, душа ты моя, тяжело вести крестьянские дела! — говорят он трактирщику, застегивая под столом пуговки, которые то и дело расстегиваются. — Да, милаша! Крестьянские дела это такая политика, что Бисмарка мало. Чтобы вести их, нужно иметь особую умственность, сноровку. Почему вот меня мужики любят? Почему они ко мне,
как мухи, льнут? А?
По какой это причине я ем кашу с
маслом, а другие адвокаты без
масла? А потому, что в моей голове талант есть, дар.
Не могу вспомнить, но, вероятно,
по такому же точно случаю,
как с чаем, Гуго Карлович прослыл непомерно страстным любителем французской горчицы диафан, которую ему подавали решительно ко всякому блюду, и он, бедный, ел ее, даже намазывая прямо на хлеб,
как масло, и хвалил, что это очень вкусно и зверски ему нравится.
Пузатые купцы,
как и прежде, после чаепития упражнялись в своих торговых делах, в полдень ели редьку, хлебали деревянными или оловянными ложками щи, на которых плавало
по вершку сала, и уписывали гречневую кашу пополам с
маслом.
Поклонники ее осыпали и подарками, и цветами, предупреждали ее желания, и она, таким образом, каталась,
по народному выражению,
как сыр в
масле.
Разумеется, все это поедалось Ираидой Степановной с «благородными» и ее московскою дворнею, отчего все окружавшее ее было довольно, весело, счастливо, каталось,
как сыр в
масле, и, несмотря на то, что
по кончине «барыни» они должны были воспользоваться заранее написанными отпускными на волю, молили искренно Бога о продлении ее жизни.