Неточные совпадения
Почему он молчал? потому ли, что считал непонимание глуповцев не
более как уловкой, скрывавшей за собой упорное противодействие, или потому, что хотел сделать обывателям сюрприз, — достоверно определить
нельзя.
Левин не поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было в клубе), нескладных дружеских отношений с человеком, в которого когда-то была влюблена жена, и еще
более нескладной поездки к женщине, которую
нельзя было иначе назвать,
как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения жены, — чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно.
Конечно, никак
нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все,
как поразмыслили каждый с своей стороны,
как припомнили, что они еще не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на жизнь его, то задумались еще
более: стало быть, жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
— Ваше сиятельство, ей-богу, этак
нельзя называть, тем
более что из <них> есть многие весьма достойные. Затруднительны положенья человека, ваше сиятельство, очень, очень затруднительны. Бывает так, что, кажется, кругом виноват человек: а
как войдешь — даже и не он.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел,
нельзя было рассчитывать наверное на
более очевидный шаг к успеху этого замысла,
как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение, будет дома одна-одинехонька.
Я в том смысле, что тут надо бы поболее точности, так сказать,
более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но
нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли,
какие?..
Ни одного мига
нельзя было терять
более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут
как бы не было. Но
как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения, что не только с чувствительными экспансивностями,
как давеча, но даже с чем бы то ни было ему уже
нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в
каком случае жизни; он никогда еще до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
По-настоящему, я совершенно был убежден, что Версилов истребит письмо, мало того, хоть я говорил Крафту про то, что это было бы неблагородно, и хоть и сам повторял это про себя в трактире, и что «я приехал к чистому человеку, а не к этому», — но еще
более про себя, то есть в самом нутре души, я считал, что иначе и поступить
нельзя,
как похерив документ совершенно.
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю,
как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам
нельзя уже
более видеться
как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
Нельзя начать плавания при
более благоприятных обстоятельствах,
как начали мы.
Это было тем
более отвратительно, что в этой же комнате три месяца тому назад лежала эта женщина, ссохшаяся,
как мумия, и всё-таки наполнявшая мучительно тяжелым запахом, который ничем
нельзя было заглушить, не только всю комнату, но и весь дом.
Нельзя, например, превращать натуральное хозяйство в высшую духовность, идеализировать элементарную и примитивную хозяйственность,
как более духовное и свободное состояние.
Война лишь проявляет зло, она выбрасывает его наружу. Внешний факт физического насилия и физического убийства
нельзя рассматривать,
как самостоятельное зло,
как источник зла. Глубже лежат духовное насилие и духовное убийство. А способы духовного насилия очень тонки и с трудом уловимы. Иные душевные движения и токи, иные слова, иные чувства и действия, не имеющие признаков физического насилия,
более убийственны и смертоносны, чем грубое физическое насилие и разрушение.
Легенда же об ладонке — это такое противоречие с действительностью,
какого более и представить
нельзя.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон
более только тот интерес, что, дескать,
нельзя же не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она,
как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она,
как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины,
какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
Но, говоря о семейных каторжных,
нельзя мириться с другим беспорядком — с нерасчетливостью администрации, с
какою она разрешает десяткам семейств селиться там, где нет ни усадебной, ни пахотной земли, ни сенокосов, в то время
как в селениях других округов, поставленных в этом отношении в
более благоприятные условия, хозяйничают только бобыли, и хозяйства не задаются вовсе благодаря недостатку женщин.
— Нет-с, позвольте-с, так нельзя-с! — закричал Лебедев, вскакивая и махая руками,
как будто желая остановить начинавшийся всеобщий смех, — позвольте-с! С этими господами… эти все господа, — обернулся он вдруг к князю, — ведь это, в известных пунктах, вот что-с… — и он без церемонии постукал два раза по столу, отчего смех еще
более усилился.
…Люблю тебя
более, когда ты влюблена в меня! Вот тебе истина нагая. Но
как сделать, чтобы ты уверовала в эту правду? Авось поможет бог!
Нельзя же, друг, чтобы ты, наконец, не поверила мне… Покоряюсь всему с любовью к тебе, которая именно парит над подозрениями за старые мои, не оскорбляющие тебя, мимолетные привязанности. Это достойно и праведно…
Скажу даже
более: не только
нельзя не любить этого честного полусвятого человека,
как ты говоришь, но нет возможности на него сердиться, хотя иногда он именно взбесит разным вздором, который какая-то нелегкая угораздит его выпустить.
— Я,
как вам угодно, только я не то что из капризу какого-нибудь, а я решительно вам говорю, что, имея себе капитал совершенно, можно сказать, что самый незначительный, то я
более ожидать не могу-с. По мелочной торговле это нельзя-с. Сорок рублей тоже для нашего брата в обороте свой расчет имеют.
Нельзя себе представить положения
более запутанного,
как положение добродушного простеца, который изо всех сил сгибает себя под игом обуздания и в то же время чувствует, что жизнь на каждом шагу так и подмывает его выскользнуть из-под этого ига.
В первом смысле, никто не мог подать
более делового совета,
как в данном случае поступить (разумеется, можно было следовать или не следовать этому совету — это уже зависело от большей или меньшей нравственной брезгливости, — но
нельзя было не сознавать, что при известных условиях это именно тот самый совет, который наиболее выгоден); во втором смысле, никто не знал столько"Приключений в Абруццских горах"и никто не умел рассказать их так занятно.
— Нет еще, княжна, — отвечал Корепанов, — Николай Иваныч покамест
более познакомился со мной, нежели с здешним обществом… Впрочем, здешнее общество осязательно изобразить
нельзя: в него нужно самому втравиться, нужно самому пожить его жизнью, чтоб узнать его. Здешнее общество имеет свой запах, а свойство запаха,
как вам известно,
нельзя объяснить человеку, который никогда его не обонял.
Скажет она это потому, что душевная боль не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных дел, а следовательно, и в самой жизни человеческих обществ произошел
как бы перерыв, который
нельзя же не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою и
более не возвратится к этому предмету.
— Да-с, я в погребу, наконец, в раздумье впал, что
какой у меня самоничтожный дух и сколько я через него претерпеваю, а ничего не усовершаюсь, и послал я одного послушника к одному учительному старцу спросить: можно ли мне у бога просить, чтобы другой
более соответственный дух получить? А старец наказал мне сказать, что «пусть, говорит, помолится,
как должно, и тогда, чего
нельзя ожидать, ожидает».
Нельзя себе представить ничего
более жалкого,
как человеческое существо, с головы до ног погруженное в показывание атуров.
— Великодушие, Петр Михайлыч, тут, кажется, неуместно, — сказал он, — а вам тем
более,
как начальнику города,
нельзя скрывать такие поступки, — прибавил он городничему.
Я поник головой при таком безумии. Очевидно, ни арестовать, ни обыскивать так
нельзя было,
как он передавал, и, уж конечно, он сбивался. Правда, всё это случилось тогда, еще до теперешних последних законов. Правда и то, что ему предлагали (по его же словам)
более правильную процедуру, но он перехитрили отказался… Конечно, прежде, то есть еще так недавно, губернатор и мог в крайних случаях… Но
какой же опять тут мог быть такой крайний случай? Вот что сбивало меня с толку.
«Есть, дескать, такие строки, которые до того выпеваются из сердца, что и сказать
нельзя, так что этакую святыню никак
нельзя нести в публику» (ну так зачем же понес?); «но так
как его упросили, то он и понес, и так
как, сверх того, он кладет перо навеки и поклялся
более ни за что не писать, то уж так и быть, написал эту последнюю вещь; и так
как он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть, прочтет эту последнюю статью публике» и т. д., и т. д. — всё в этом роде.
Торопливая и слишком обнаженная грубость этих колкостей была явно преднамеренная. Делался вид, что со Степаном Трофимовичем
как будто и
нельзя говорить другим,
более тонким языком и понятиями. Степан Трофимович твердо продолжал не замечать оскорблений. Но сообщаемые события производили на него всё
более и
более потрясающее впечатление.
— Еще бы не предвидеть! Вот из этого револьвера (он вынул револьвер, по-видимому показать, но уже не спрятал его
более, а продолжал держать в правой руке,
как бы наготове). — Странный вы, однако, человек, Кириллов, ведь вы сами знали, что этим должно было кончиться с этим глупым человеком. Чего же тут еще предвидеть? Я вам в рот разжевывал несколько раз. Шатов готовил донос: я следил; оставить никак
нельзя было. Да и вам дана была инструкция следить; вы же сами сообщали мне недели три тому…
— Значит, будет. Берегитесь, Кириллов, я слышал, что именно так падучая начинается. Мне один эпилептик подробно описывал это предварительное ощущение пред припадком, точь-в-точь
как вы; пять секунд и он назначал и говорил, что
более нельзя вынести. Вспомните Магометов кувшин, не успевший пролиться, пока он облетел на коне своем рай. Кувшин — это те же пять секунд; слишком напоминает вашу гармонию, а Магомет был эпилептик. Берегитесь, Кириллов, падучая!
Церковные учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы, им необходимо было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так,
как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны,
нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки
нельзя утверждать, тем
более, что и т. д., а ответить так же,
как поставлен вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому может или не может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой, может или не может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос — может или не может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Но так
как в каждом доме было
более одной женщины и
нельзя было знать, которая подлежит заключению, начались споры и сопротивление.
И вот для проповедания этого христианского учения и подтверждения его христианским примером, мы устраиваем среди этих людей мучительные тюрьмы, гильотины, виселицы, казни, приготовления к убийству, на которые употребляем все свои силы, устраиваем для черного народа идолопоклоннические вероучения, долженствующие одурять их, устраиваем правительственную продажу одурманивающих ядов — вина, табаку, опиума; учреждаем даже проституцию; отдаем землю тем, кому она не нужна; устраиваем зрелища безумной роскоши среди нищеты; уничтожаем всякую возможность всякого подобия христианского общественного мнения; старательно разрушаем устанавливающееся христианское общественное мнение и потом этих-то самых нами самими старательно развращенных людей, запирая их,
как диких зверей, в места, из которых они не могут выскочить и в которых они еще
более звереют, или убивая их, — этих самых нами со всех сторон развращенных людей приводим в доказательство того, что на людей
нельзя действовать иначе,
как грубым насилием.
Саша поцеловал ей руку и сделал это ловко и с большим удовольствием. Поцеловал уж заодно руки и Дарье с Валериею, —
нельзя же их обойти, — и нашел, что это тоже весьма приятно. Тем
более, что они все три поцеловали его в щеку: Дарья звонко, но равнодушно,
как доску, Валерия нежно, опустила глаза, — лукавые глазки, — легонько хихикнула и тихонько прикоснулась легкими, радостными губами, —
как нежный цвет яблони, благоуханный, упал на щеку, — а Людмила чмокнула радостно, весело и крепко.
В этих заведениях молодым людям пространно преподают одну только науку, называемую «Zwon popéta razdawaiss» (сам князь был очень весел, когда передавал мне это длинное название, и я уверен, что ни в
какой другой стране Европы науки с подобным названием не найдется); прочие же науки, без которых ни в одном человеческом обществе
нельзя обойтись, проходятся
более нежели кратко.
Одно только смущает меня, милая тетенька. Многие думают, что вопрос о пользе «отвода глаз» есть вопрос
более чем сомнительный и что каркать о потрясении основ, когда мы отлично знаем, что последние
как нельзя лучше ограждены, — просто бессовестно. А другие идут еще дальше и прямо говорят, что еще во сто крат бессовестнее, ради торжества заведомой лжи, производить переполох, за которым
нельзя распознать ни подлинных очертаний жизни, ни ее действительных запросов и стремлений.
— Никак
нельзя тебе помочь! — сказал Лунёв и почувствовал при этом какое-то удовлетворение. Павла ему было жалко ещё
более, чем Перфишку, и, когда Грачёв говорил злобно, в груди Ильи тоже закипала злоба против кого-то. Но врага, наносящего обиду, врага, который комкал жизнь Павла, налицо не было, — он был невидим. И Лунёв снова чувствовал, что его злоба так же не нужна,
как и жалость, —
как почти все его чувства к другим людям. Все это были лишние, бесполезные чувства. А Павел, хмурясь, говорил...
Бабушка снова привлекла к себе княжну и, вздохнув, поцеловала ее в лоб, в глаза и в губы и перекрестила: она
как нельзя яснее слышала, что дочь лжет, но ни о чем ее
более не расспрашивала.
Более о Рогожине розысков тут не было, и в доме все шло
как нельзя лучше: приданое было готово,
как по щучьему велению, а граф ходил молодцом лучше прежнего.
Но этот случай при всей своей комичности имел ту выгоду, что сцены между дядею и его матерью
более нельзя было опасаться, так
как бабушка хотя и назвала дядю «дураком», но преисполнилась к нему нежнейшего сожаления, которое потом сохраняла во всю жизнь и под влиянием его если не оправдывала, то по крайней мере извиняла его слабость.
Он пожал мне руку и тотчас же с улыбкой, которая мне прямо казалась насмешливой, начал объяснить мне, что он принес ноты для приготовления к воскресенью, и что вот между ними несогласие, что играть:
более трудное и классическое, именно Бетховенскую сонату со скрипкой, или маленькие вещицы? Всё было так естественно и просто, что
нельзя было ни к чему придраться, а вместе с тем я был уверен, что всё это было неправда, что они сговаривались о том,
как обмануть меня.
— Кричит, знаете, этой госпоже своей, — продолжал Грохов, — «Глаша, Глаша, ко мне жена хочет воротиться…» Та прибежала, кричит тоже: «Это невозможно!..
Нельзя…» — «Позвольте, говорю, господа, закон не лишает Михаила Сергеича права потребовать к себе Домну Осиповну; но он также дает и ей право приехать к нему, когда ей угодно, тем
более, что она ничем не обеспечена!» — «
Как, говорит, не обеспечена: я ей дом подарил».
— «А на сколько, говорю, их?» — «Да полагать надо, на миллион!» — «Но
какая же, говорю, при ликвидации дела может быть по ним уплата?» — «
Более, говорит, семидесяти пяти копеек
нельзя получить!» — «А вы, чай, просите за них гривен по шести?» — «Нет, говорит, хорошо, если б дали по полтинничку!»
Нельзя вообразить себе людей,
более непохожих между собою,
как те, которые сидели с Домной Осиповной, и те, которые окружали Бегушева: они по нравственному складу
как будто бы были существами с разных планет, и только граф Хвостиков мог витать между этими планетами и симпатизировать той и другой.
Спор о достоинствах кремневых и пистонных ружей велся несколько лет, и каждая сторона оставалась при особом мнении. Николай Матвеич крепко стоял на своем, отчаянно защищая свою кремневку, прослужившую ему верой и правдой всю жизнь. На наши пистонные ружья он смотрел всегда,
как на детские игрушки, тем
более, что из них
нельзя было стрелять пулей.
Это тем
более благо, что, всмотревшись пристальнее в проносящуюся мимо нас сутолоку современности, по совести,
нельзя не воскликнуть: «Ах,
как бесконечно мучительна должна быть роль деятеля среди этой жизни с двойным дном!»
— Доктор Поляков! — раздалось мне вслед. Я обернулся, держась за ручку двери. — Вот что, — заговорил он, — одумайтесь. Поймите, что вы все равно попадете в психиатрическую лечебницу, ну, немножко попозже… И притом попадете в гораздо
более плохом состоянии. Я с вами считался все-таки
как с врачом. А тогда вы придете уже в состоянии полного душевного развала. Вам, голубчик, в сущности, и практиковать
нельзя, и, пожалуй, преступно не предупредить ваше место службы.