Неточные совпадения
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один
человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут
казнить.
Долго потом все чудился ему страшный обряд
казни и все представлялся этот заживо засыпанный
человек вместе с ужасным гробом.
Вид этого
человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на
казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
Карандышев. Да, это смешно… Я смешной
человек… Я знаю сам, что я смешной
человек. Да разве
людей казнят за то, что они смешны? Я смешон — ну, смейся надо мной, смейся в глаза! Приходите ко мне обедать, пейте мое вино и ругайтесь, смейтесь надо мной — я того стою. Но разломать грудь у смешного
человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!
Она слыхала несколько примеров увлечений, припомнила, какой суд изрекали
люди над падшими и как эти несчастные несли
казнь почти публичных ударов. «Чем я лучше их! — думала Вера. — А Марк уверял, и Райский тоже, что за этим… „Рубиконом“ начинается другая, новая, лучшая жизнь! Да, новая, но какая „лучшая“!»
— Вы мне нужны, — шептала она: — вы просили мук,
казни — я дам вам их! «Это жизнь!» — говорили вы: — вот она — мучайтесь, и я буду мучаться, будем вместе мучаться… «Страсть прекрасна: она кладет на всю жизнь долгий след, и этот след
люди называют счастьем!..» Кто это проповедовал? А теперь бежать: нет! оставайтесь, вместе кинемся в ту бездну! «Это жизнь, и только это!» — говорили вы, — вот и давайте жить! Вы меня учили любить, вы преподавали страсть, вы развивали ее…
«Люби открыто, не крадь доверия, наслаждайся счастьем и плати жертвами, не играй уважением
людей, любовью семьи, не лги позорно и не унижай собой женщины! — думал он. — Да, взглянуть на нее, чтоб она в этом взгляде прочла себе приговор и
казнь — и уехать навсегда!»
И… ужели твоя женская рука поднимется
казнить за это поклонение и
человека, и артиста!..
Он свои художнические требования переносил в жизнь, мешая их с общечеловеческими, и писал последнюю с натуры, и тут же, невольно и бессознательно, приводил в исполнение древнее мудрое правило, «познавал самого себя», с ужасом вглядывался и вслушивался в дикие порывы животной, слепой натуры, сам писал ей
казнь и чертил новые законы, разрушал в себе «ветхого
человека» и создавал нового.
«Волком» звала она тебя в глаза «шутя», — стучал молот дальше, — теперь, не шутя, заочно, к хищничеству волка — в памяти у ней останется ловкость лисы, злость на все лающей собаки, и не останется никакого следа — о
человеке! Она вынесла из обрыва — одну
казнь, одно неизлечимое терзание на всю жизнь: как могла она ослепнуть, не угадать тебя давно, увлечься, забыться!.. Торжествуй, она никогда не забудет тебя!»
—
Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых
людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам
казнит себя
человек. А ты их обходи и им не досаждай, а перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут. Ты молишься ли перед сном-то?
— Позвольте. Была во Франции революция, и всех
казнили. Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый
человек, а Наполеон — второй
человек. А вышло, что Наполеон стал первый
человек, а революция стала второй
человек. Так или не так?
Когда же он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной, как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы все достаточные, богатые, образованные
люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до его теперешнего положения, а хотим поправить дело тем, что будем
казнить этого мальчика.
Он принадлежал к партии народовольцев и был даже главою дезорганизационной группы, имевшей целью терроризировать правительство так, чтобы оно само отказалось от власти и призвало народ. С этой целью он ездил то в Петербург, то за границу, то в Киев, то в Одессу и везде имел успех.
Человек, на которого он вполне полагался, выдал его. Его арестовали, судили, продержали два года в тюрьме и приговорили к смертной
казни, заменив ее бессрочной каторгой.
— Ты делай свое, а их оставь. Всяк сам себе. Бог знает, кого
казнить, кого миловать, а не мы знаем, — проговорил старик. — Будь сам себе начальником, тогда и начальников не нужно. Ступай, ступай, — прибавил он, сердито хмурясь и блестя глазами на медлившего в камере Нехлюдова. — Нагляделся, как антихристовы слуги
людьми вшей кормят. Ступай, ступай!
И потому он считал преступлением уничтожать живое: был против войны,
казней и всякого убийства не только
людей, но и животных.
И никому из присутствующих, начиная с священника и смотрителя и кончая Масловой, не приходило в голову, что тот самый Иисус, имя которого со свистом такое бесчисленное число раз повторял священник, всякими странными словами восхваляя его, запретил именно всё то, что делалось здесь; запретил не только такое бессмысленное многоглаголание и кощунственное волхвование священников-учителей над хлебом и вином, но самым определенным образом запретил одним
людям называть учителями других
людей, запретил молитвы в храмах, а велел молиться каждому в уединении, запретил самые храмы, сказав, что пришел разрушить их, и что молиться надо не в храмах, а в духе и истине; главное же, запретил не только судить
людей и держать их в заточении, мучать, позорить,
казнить, как это делалось здесь, а запретил всякое насилие над
людьми, сказав, что он пришел выпустить плененных на свободу.
«Ему было любо государство в самих
казнях, — ибо,
казня, государство видело в нем душу и
человека, а не игрушку, с которой позабавиться.
А он, несчастный, что даст он ей теперь, что ей предложит?» Карамазов все это понял, понял, что преступление его заперло ему все дороги и что он лишь приговоренный к
казни преступник, а не
человек, которому жить!
— Знаешь ты, что надо дорогу давать. Что ямщик, так уж никому и дороги не дать, дави, дескать, я еду! Нет, ямщик, не дави! Нельзя давить
человека, нельзя
людям жизнь портить; а коли испортил жизнь — наказуй себя… если только испортил, если только загубил кому жизнь —
казни себя и уйди.
Народ русский отвык от смертных
казней: после Мировича, казненного вместо Екатерины II, после Пугачева и его товарищей не было
казней;
люди умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки закону) до смерти сквозь строй, но смертная
казнь de jure [юридически (лат.).] не существовала.
Но когда
человек с глубоким сознанием своей вины, с полным раскаянием и отречением от прошедшего просит, чтоб его избили,
казнили, он не возмутится никаким приговором, он вынесет все, смиренно склоняя голову, он надеется, что ему будет легче по ту сторону наказания, жертвы, что
казнь примирит, замкнет прошедшее.
Несколько
человек каждого поколения оставались, вопреки событиям, упорными хранителями идеи; эти-то левиты, а может, астеки, несут несправедливую
казнь за монополь исключительного развития, за мозговое превосходство сытых каст, каст досужих, имевших время работать не одними мышцами.
— Иване! не выберу я ему скоро
казни; выбери ты сам ему
казнь!» Долго думал Иван, вымышляя
казнь, и наконец, сказал: «Великую обиду нанес мне сей
человек: предал своего брата, как Иуда, и лишил меня честного моего рода и потомства на земле.
Отрицание смертной
казни всем моим существом было так велико, что я склонен был делить
людей на смертную
казнь защищающих и смертную
казнь отвергающих.
По шоссе проходили также арестанты, звеня кандалами, а один раз провезли какого-то мрачного
человека для «торговой
казни»…
В 1849 г. петрашевцы, как их называли, были арестованы, двадцать один
человек были приговорены к смертной
казни, в том числе Достоевский, с заменой каторгой.
Западные
люди не потрясены, и
казнь не вызывает в них сомнения, они даже видят в ней порождение социального инстинкта.
Тургенев так выразил свое впечатление от
казни Тропмана в Париже: «Никто не смотрел
человеком, который сознает, что присутствовал при совершении акта общественного правосудия; всякий старался сбросить с себя ответственность в этом убийстве».
Он был потрясен смертной
казнью, как и Достоевский, как и Тургенев, как и Вл. Соловьев, как и все лучшие русские
люди.
Лучшие русские
люди в верхнем культурном слое и в народе не выносят смертной
казни и жестоких наказаний, жалеют преступника.
Интеллигенция была идеалистическим классом, классом
людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на
казнь.
Люди не будут уже поедать друг друга, не будет таких убийств,
казней и разбоев, не будет такой тьмы и невежества, такой нужды и беспомощности перед природой.
Длинная процедура: нужно надеть на каждого саван, подвести к эшафоту. Когда наконец повесили девять
человек, то получилась в воздухе «целая гирлянда», как выразился начальник округа, рассказывавший мне об этой
казни. Когда сняли казненных, то доктора нашли, что один из них еще жив. Эта случайность имела особое значение: тюрьма, которой известны тайны всех преступлений, совершаемых ее членами, в том числе палач и его помощники, знали, что этот живой не виноват в том преступлении, за которое его вешали.
Не кончено даже еще только что рассказанное мною дело об убийстве аинских семейств: «Дело об убийстве аинов решено военно-полевым судом, и 11
человек обвиняемых ссыльнокаторжных казнены смертною
казнью, о решении же военно-полевого суда по отношению к остальным пяти подсудимым полицейскому управлению неизвестно.
В Корсаковском округе за убийство айно было приговорено к смертной
казни 11
человек.
Его защитник на военно-полевом суде объяснял эту его манеру бросаться на
людей болезненным состоянием; суд приговорил его к смертной
казни, а барон А. Н. Корф заменил это наказание пожизненною каторгой, плетьми и прикованием к тачке.
— Вообрази себе, — говорил мне некогда мой друг, — что кофе, налитый в твоей чашке, и сахар, распущенный в оном, лишали покоя тебе подобного
человека, что они были причиною превосходящих его силы трудов, причиною его слез, стенаний,
казни и поругания; дерзай, жестокосердой, усладить гортань твою. — Вид прещения, сопутствовавший сему изречению, поколебнул меня до внутренности. Рука моя задрожала, и кофе пролился.
Но такова сила повального ослепления, неизбежно заражающего
людей в известных положениях, — что за убийство и грабежи на войне не только не
казнят никого, но еще восхваляют и награждают!
Этот
человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной
казни расстрелянием, за политическое преступление.
Читаю я, как один французский классик описывает мысли и ощущения
человека, приговоренного к смертной
казни.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы
казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим
человеком.
Сначала шло хорошо, но что дальше, то хуже. «Il devenait de plus en plus agressif», [Он становился всё более и более агрессивным,] как сказала потом императрица. Он громил всех. Говорил о
казни. И приписывал необходимость
казни дурному правлению. Разве в христианской стране можно убивать
людей?
— У нас есть своя правда, своя юридическая совесть, — продолжал директор. — Между политическими преступниками есть благороднейшие
люди; их участь оплакивают; но все-таки
казнят, потому что юридически они виноваты.
— Говорили, разумеется, что ты взяток не берешь, что
человек очень умный, знающий, но деспот и строгий без милосердия… Что общество ты ненавидишь и что в театре ты, вероятно, ни разу не будешь, потому что предпочитаешь
казни на площади сценическим представлениям; словом, все похвалы были очень серьезные, а обвинения — сущий вздор, на который я тебе советую не обращать никакого внимания, — присовокупила Настенька, снова заметив, что последние слова были неприятны Калиновичу.
— Батюшка, Яков Васильич! — восклицал Григорий Васильев, опять прижимая руку к сердцу. — Может, я теперь виноватым останусь: но, как перед образом Казанской божией матери, всеми сердцами нашими слезно молим вас: не
казните вы нашу госпожу, а помилуйте, батюшка! Она не причастна ни в чем; только злой
человек ее к тому руководствовал, а теперь она пристрастна к вам всей душой — так мы это и понимаем.
«Оршава. 29 июня. В Белграде полное осадное положение. Установлен военно-полевой суд. Судьи назначаются Миланом Обреновичем. Лучшие, выдающиеся
люди Сербии, закованные в кандалы, сидят в подземных темницах. Редакция радикальной газеты „Одъек“, находящейся в оппозиции к Милану, закрыта. Все сотрудники и наборщики арестованы. Остальные газеты поют Милану хвалебные гимны. Если не последует постороннее вмешательство, — начнутся
казни. В. Гиляровский».
«Милан придумал искусственное покушение с целью погубить радикалов. Лучшие
люди Сербии арестованы; ожидаются
казни, если не будет вмешательства держав».
— О, у них всё смертная
казнь и всё на предписаниях, на бумагах с печатями, три с половиной
человека подписывают. И вы верите, что они в состоянии!
Вид этого
человека посреди стольких лиц, являвших ужас, страх или зверство, резко от них отделялся и сильно на всех подействовал. Площадь затихла,
казни приостановились.