— Подойди сюда, князь! — сказал Иоанн. — Мои молодцы исторопились было над тобой. Не прогневайся. У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да бух в колокол! Того не разочтут, что
казнить человека всегда успеешь, а слетит голова, не приставишь. Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на тот свет; не у кого было б и про Хомяка спросить. Поведай-ка, за что ты напал на него?
Неточные совпадения
Князь простил бы опричнику его дерзкие речи. Бесстрашие этого
человека в виду смерти ему нравилось. Но Матвей Хомяк клеветал на царя, и этого не мог снести Никита Романович. Он дал знак ратникам. Привыкшие слушаться боярина и сами раздраженные дерзостью разбойников, они накинули им петли на шеи и готовились исполнить над ними
казнь, незадолго перед тем угрожавшую бедному мужику.
Как ни бесстрашен бывает
человек, он никогда не равнодушен к мысли, что его ожидает близкая смерть, не славная смерть среди стука мечей или грома орудий, но темная и постыдная, от рук презренного палача. Видно, Серебряный, проезжая мимо места
казней, не умел подавить внутреннего волнения, и оно невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя и усмехнулись.
Со всем тем, когда Иоанн взирал милостиво, взгляд его еще был привлекателен. Улыбка его очаровывала даже тех, которые хорошо его знали и гнушались его злодеяниями. С такою счастливою наружностью Иоанн соединял необыкновенный дар слова. Случалось, что
люди добродетельные, слушая царя, убеждались в необходимости ужасных его мер и верили, пока он говорил, справедливости его
казней.
И что это за
человек, — продолжал боярин, глядя на Годунова, — никогда не суется вперед, а всегда тут; никогда не прямит, не перечит царю, идет себе окольным путем, ни в какое кровавое дело не замешан, ни к чьей
казни не причастен.
— Палач палачу рознь! — произнес он, покосившись в угол избы. — Ино рядовой
человек, ино начальный; ино простых воров
казнить, ино бояр, что подтачивают царский престол и всему государству шатанье готовят. Я в разбойный приказ не вступаюсь; мой топор только и сечет, что изменничьи боярские головы!
Скачет Малюта во дремучем лесу с своими опричниками. Он торопит их к Поганой Луже, поправляет башлык на царевиче, чтоб не узнали опричники, кого везут на смерть. Кабы узнали они, отступились бы от Малюты, схоронились бы больший за меньшего. Но думают опричники, что скачет простой
человек меж Хомяка и Малюты, и только дивятся, что везут его
казнить так далеко.
А как бросим мы его, да как поведут его
казнить, — тьфу! скажет, — чтой-то за
люди были, воровать-разбойничать умеют, а добра-то не помнят!
— Мы, батюшка-князь, — продолжал он с насмешливою покорностью, — мы перед твоею милостью малые
люди; таких больших бояр, как ты, никогда еще своими руками не
казнили, не пытывали и к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одна у нас в жилах течет…
— Князь! — отвечал удивленный Перстень, — мне некогда толковать с тобою.
Люди мои ждут; каждый миг может нам головы стоить; завтра тебе
казнь, теперь еще время, вставай, ступай с нами!
Несколько
человек с зверскими лицами тотчас занялись приготовлениями к его
казни.
По отъезде литовских послов, накануне дня, назначенного для торжественной
казни, московские
люди с ужасом увидели ее приготовления.
— Сгонять народ! — сказал он опричникам. — Да никто не убоится! Поведайте
людям московским, что царь
казнит своих злодеев, безвинным же обещает милость.
—
Люди московские! — сказал тогда Иоанн, — вы узрите ныне
казни и мучения; но караю злодеев, которые хотели предать врагам государство! Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом судити народы мои! И несть лицеприятия в суде моем, яко, подобно Аврааму, подъявшему нож на сына, я самых ближних моих на жертву приношу! Да падет же кровь сия на главу врагов моих!
Вид этого
человека посреди стольких лиц, являвших ужас, страх или зверство, резко от них отделялся и сильно на всех подействовал. Площадь затихла,
казни приостановились.
После этого убийства Иоанн, в мрачном отчаянье, созвал Думу, объявил, что хочет идти в монастырь, и приказал приступить к выбору другого царя. Снисходя, однако, на усиленные просьбы бояр, он согласился остаться на престоле и ограничился одним покаянием и богатыми вкладами; а вскоре потом снова начались
казни. Так, по свидетельству Одерборна, он осудил на смерть две тысячи триста
человек за то, что они сдали врагам разные крепости, хотя сам Баторий удивлялся их мужеству.
— Да, сударь! Я поступил уже против совести и моих правил, спасая от заслуженной
казни человека, которого закон осуждает на смерть как шпиона; но я обязан вам жизнию, и хотя это не слишком завидный подарок, — прибавил полковник с грустной улыбкою, — а все я, не менее того, был вашим должником; теперь мы поквитались, и я, конечно, не допущу вас увезти с собою пленного офицера.
Неточные совпадения
— О, любезный пан! — сказал Янкель, — теперь совсем не можно! Ей-богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один
человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут
казнить.
Долго потом все чудился ему страшный обряд
казни и все представлялся этот заживо засыпанный
человек вместе с ужасным гробом.
Вид этого
человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на
казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
Карандышев. Да, это смешно… Я смешной
человек… Я знаю сам, что я смешной
человек. Да разве
людей казнят за то, что они смешны? Я смешон — ну, смейся надо мной, смейся в глаза! Приходите ко мне обедать, пейте мое вино и ругайтесь, смейтесь надо мной — я того стою. Но разломать грудь у смешного
человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!
Она слыхала несколько примеров увлечений, припомнила, какой суд изрекали
люди над падшими и как эти несчастные несли
казнь почти публичных ударов. «Чем я лучше их! — думала Вера. — А Марк уверял, и Райский тоже, что за этим… „Рубиконом“ начинается другая, новая, лучшая жизнь! Да, новая, но какая „лучшая“!»