Неточные совпадения
В конце села под ивою,
Свидетельницей скромною
Всей жизни вахлаков,
Где праздники справляются,
Где сходки собираются,
Где
днем секут, а вечером
Цалуются, милуются, —
Всю
ночь огни
и шум.
Под песню ту удалую
Раздумалась, расплакалась
Молодушка одна:
«Мой век — что
день без солнышка,
Мой век — что
ночь без месяца,
А я, млада-младешенька,
Что борзый конь на привязи,
Что ласточка без крыл!
Мой старый муж, ревнивый муж,
Напился пьян, храпом храпит,
Меня, младу-младешеньку,
И сонный сторожит!»
Так плакалась молодушка
Да с возу вдруг
и спрыгнула!
«Куда?» — кричит ревнивый муж,
Привстал —
и бабу за косу,
Как редьку за вихор!
На Деминой могилочке
Я
день и ночь жила.
Барин в овраге всю
ночь пролежал,
Стонами птиц
и волков отгоняя,
Утром охотник его увидал.
Барин вернулся домой, причитая:
— Грешен я, грешен! Казните меня! —
Будешь ты, барин, холопа примерного,
Якова верного,
Помнить до судного
дня!
Г-жа Простакова (увидя Кутейкина
и Цыфиркина). Вот
и учители! Митрофанушка мой ни
днем, ни
ночью покою не имеет. Свое дитя хвалить дурно, а куда не бессчастна будет та, которую приведет Бог быть его женою.
Еремеевна.
Ночью то
и дело испить просил. Квасу целый кувшинец выкушать изволил.
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления.
Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось
и наполнило вселенную пылью
и мусором.
И так думал
и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
Днем он, как муха, мелькал по городу, наблюдая, чтобы обыватели имели бодрый
и веселый вид;
ночью — тушил пожары, делал фальшивые тревоги
и вообще заставал врасплох.
Возвратившись домой, Грустилов целую
ночь плакал. Воображение его рисовало греховную бездну, на
дне которой метались черти. Были тут
и кокотки,
и кокодессы,
и даже тетерева —
и всё огненные. Один из чертей вылез из бездны
и поднес ему любимое его кушанье, но едва он прикоснулся к нему устами, как по комнате распространился смрад. Но что всего более ужасало его — так это горькая уверенность, что не один он погряз, но в лице его погряз
и весь Глупов.
Произошло сражение; Ираидка защищалась целый
день и целую
ночь, искусно выставляя вперед пленных казначея
и бухгалтера.
Все дома окрашены светло-серою краской,
и хотя в натуре одна сторона улицы всегда обращена на север или восток, а другая на юг или запад, но даже
и это упущено было из вида, а предполагалось, что
и солнце
и луна все стороны освещают одинаково
и в одно
и то же время
дня и ночи.
И точно, он начал нечто подозревать. Его поразила тишина во время
дня и шорох во время
ночи. Он видел, как с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу
и исчезали неведомо куда
и как с рассветом
дня те же самые тени вновь появлялись в городе
и разбегались по домам. Несколько
дней сряду повторялось это явление,
и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей
и ведьм.
Глупов закипал. Не видя несколько
дней сряду градоначальника, граждане волновались
и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника
и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые
и блаженные
и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел
ночью сонное видение, в котором явился к нему муж грозен
и облаком пресветлым одеян.
На другой
день по их приезде пошел проливной дождь,
и ночью потекло в коридоре
и в детской, так что кроватки перенесли в гостиную.
Весь длинный трудовой
день не оставил в них другого следа, кроме веселости. Перед утреннею зарей всё затихло. Слышались только ночные звуки неумолкаемых в болоте лягушек
и лошадей, фыркавших по лугу в поднявшемся пред утром тумане. Очнувшись, Левин встал с копны
и, оглядев звезды, понял, что прошла
ночь.
Он не ел целый
день, не спал две
ночи, провел несколько часов раздетый на морозе
и чувствовал себя не только свежим
и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от тела: он двигался без усилия мышц
и чувствовал, что всё может сделать.
«Что им так понравилось?» подумал Михайлов. Он
и забыл про эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания
и восторги, которые он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно
день и ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал про оконченные картины. Он не любил даже смотреть на нее
и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
Было то время, когда в сельской работе наступает короткая передышка пред началом ежегодно повторяющейся
и ежегодно вызывающей все силы народа уборки. Урожай был прекрасный,
и стояли ясные, жаркие летние
дни с росистыми короткими
ночами.
Прелесть, которую он испытывал в самой работе, происшедшее вследствие того сближение с мужиками, зависть, которую он испытывал к ним, к их жизни, желание перейти в эту жизнь, которое в эту
ночь было для него уже не мечтою, но намерением, подробности исполнения которого он обдумывал, — всё это так изменило его взгляд на заведенное у него хозяйство, что он не мог уже никак находить в нем прежнего интереса
и не мог не видеть того неприятного отношения своего к работникам, которое было основой всего
дела.
Как бы то ни было, когда он простился с ним на седьмой
день, пред отъездом его в Москву,
и получил благодарность, он был счастлив, что избавился от этого неловкого положения
и неприятного зеркала. Он простился с ним на станции, возвращаясь с медвежьей охоты, где всю
ночь у них было представление русского молодечества.
Потом вдруг, на второй
день Святой, понесло теплым ветром, надвинулись тучи,
и три
дня и три
ночи лил бурный
и теплый дождь.
Ответа не было, кроме того общего ответа, который дает жизнь на все самые сложные
и неразрешимые вопросы. Ответ этот: надо жить потребностями
дня, то есть забыться. Забыться сном уже нельзя, по крайней мере, до
ночи, нельзя уже вернуться к той музыке, которую пели графинчики-женщины; стало быть, надо забыться сном жизни.
И так же как прежде, занятиями
днем и морфином по
ночам она могла заглушать страшные мысли о том, что будет, если он разлюбит ее.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы
и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на
дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся, подумав, что часто здесь, в глухую
ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Солнце закатилось,
и ночь последовала за
днем без промежутка, как это обыкновенно бывает на юге; но благодаря отливу снегов мы легко могли различать дорогу, которая все еще шла в гору, хотя уже не так круто.
Вечером Григорий Александрович вооружился
и выехал из крепости: как они сладили это
дело, не знаю, — только
ночью они оба возвратились,
и часовой видел, что поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки
и ноги были связаны, а голова окутана чадрой.
Солнце едва выказалось из-за зеленых вершин,
и слияние первой теплоты его лучей с умирающей прохладой
ночи наводило на все чувства какое-то сладкое томление; в ущелье не проникал еще радостный луч молодого
дня; он золотил только верхи утесов, висящих с обеих сторон над нами; густолиственные кусты, растущие в их глубоких трещинах, при малейшем дыхании ветра осыпали нас серебряным дождем.
И труды,
и старания,
и бессонные
ночи вознаграждались ему изобильно, если
дело наконец начинало перед ним объясняться, сокровенные причины обнаруживаться,
и он чувствовал, что может передать его все в немногих словах, отчетливо
и ясно, так что всякому будет очевидно
и понятно.
За двойную <цену> мастер решился усилить рвение
и засадил всю
ночь работать при свечах портное народонаселение — иглами, утюгами
и зубами,
и фрак на другой
день был готов, хотя
и немножко поздно.
— Ох, не припоминай его, бог с ним! — вскрикнула она, вся побледнев. — Еще третьего
дня всю
ночь мне снился окаянный. Вздумала было на
ночь загадать на картах после молитвы, да, видно, в наказание-то Бог
и наслал его. Такой гадкий привиделся; а рога-то длиннее бычачьих.
Он спешил не потому, что боялся опоздать, — опоздать он не боялся, ибо председатель был человек знакомый
и мог продлить
и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему
дни и насылавшему быстрые
ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести
дела к концу; до тех пор ему казалось все неспокойно
и неловко; все-таки приходила мысль: что души не совсем настоящие
и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
На вопрос, не делатель ли он фальшивых бумажек, он отвечал, что делатель,
и при этом случае рассказал анекдот о необыкновенной ловкости Чичикова: как, узнавши, что в его доме находилось на два миллиона фальшивых ассигнаций, опечатали дом его
и приставили караул, на каждую дверь по два солдата,
и как Чичиков переменил их все в одну
ночь, так что на другой
день, когда сняли печати, увидели, что все были ассигнации настоящие.
На другой
день Чичиков отправился на обед
и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист
и играли до двух часов
ночи.
— Самого-то следствия они не делали, а всем судом заворотили на экономический двор, к старику, графскому эконому, да три
дня и три
ночи без просыпу — в карты.
У
ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен
и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.
Морозна
ночь, всё небо ясно;
Светил небесных дивный хор
Течет так тихо, так согласно…
Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит;
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна…
Чу… снег хрустит… прохожий;
деваК нему на цыпочках летит,
И голосок ее звучит
Нежней свирельного напева:
Как ваше имя? Смотрит он
И отвечает: Агафон.
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит —
и путник осторожный
Несется в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И в час полуденный в кружок
Их не зовет его рожок;
В избушке распевая,
деваПрядет,
и, зимних друг
ночей,
Трещит лучинка перед ней.
И дождалась… Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь
и дни,
и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Всё полно им; всё
деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.
Шестнадцатого апреля, почти шесть месяцев после описанного мною
дня, отец вошел к нам на верх, во время классов,
и объявил, что нынче в
ночь мы едем с ним в деревню. Что-то защемило у меня в сердце при этом известии,
и мысль моя тотчас же обратилась к матушке.
Теперь припомнил он, что видел в прошлую
ночь Андрия, проходившего по табору с какой-то женщиною,
и поник седою головою, а все еще не хотел верить, чтобы могло случиться такое позорное
дело и чтобы собственный сын его продал веру
и душу.
Конные ехали, не отягчая
и не горяча коней, пешие шли трезво за возами,
и весь табор подвигался только по
ночам, отдыхая
днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места
и леса, которых было тогда еще вдоволь.
Скакал без отдыху
дни и ночи и привез его, бесчувственного, в самую Запорожскую Сечь.
Один только козак, Максим Голодуха, вырвался дорогою из татарских рук, заколол мирзу, отвязал у него мешок с цехинами
и на татарском коне, в татарской одежде полтора
дни и две
ночи уходил от погони, загнал насмерть коня, пересел дорогою на другого, загнал
и того,
и уже на третьем приехал в запорожский табор, разведав на дороге, что запорожцы были под Дубной.
Это было уже давно решено: «Бросить все в канаву,
и концы в воду,
и дело с концом». Так порешил он еще
ночью, в бреду, в те мгновения, когда, он помнил это, несколько раз порывался встать
и идти: «Поскорей, поскорей,
и все выбросить». Но выбросить оказалось очень трудно.
Это была высокая, неуклюжая, робкая
и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее
день и ночь, трепетавшая перед ней
и терпевшая от нее даже побои.
— Да как же, вот этого бедного Миколку вы ведь как, должно быть, терзали
и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался;
день и ночь, должно быть, доказывали ему: «ты убийца, ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался, вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не ты убийца! Не мог ты им быть! Не свои ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
Она работала на сестру
день и ночь, была в доме вместо кухарки
и прачки
и, кроме того, шила на продажу, даже полы мыть нанималась,
и все сестре отдавала.
После тревожного
дня, проведенного в беспрерывных фантазиях, в радостных грезах
и слезах, в
ночь она заболела
и наутро была уже в жару
и в бреду.
Она тоже весь этот
день была в волнении, а в
ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь
дней. Он даже
и не знал того, что новая жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить за нее великим, будущим подвигом…
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой в тот
день и в ту
ночь и во все последующее время?