Неточные совпадения
— Загадочных людей — нет, — их выдумывают
писатели для того, чтоб позабавить вас. «Любовь и голод правят миром», и мы все выполняем повеления этих двух основных сил.
Искусство пытается прикрасить зоологические требования инстинкта пола, наука помогает удовлетворять запросы желудка, вот и — все.
В разных мирах живут служители культа и теологии, ученые и изобретатели, политические деятели, социальные реформаторы и революционеры,
писатели и деятели
искусства, люди деловые, поглощенные хозяйством и т. д.
Но вместе с тем он был более блестящий conférencier и causeur [Causeur — собеседник; человек, владеющий
искусством беседы (фр.).], чем
писатель.
У русских
писателей, переходивших за границы
искусства, у Гоголя, у Л. Толстого, у Достоевского и многих других остро ставилась эта тема.
Он хотел быть покровителем наук и
искусств и этим развращал
писателей и артистов.
В это время слишком многие
писатели ездили в Кремль, постоянно встречались с покровителем
искусств Луначарским, участвовали в литературном и театральном отделе.
Через три года явилось второе произведение Островского: «Свои люди — сочтемся»; автор встречен был всеми как человек совершенно новый в литературе, и немедленно всеми признан был
писателем необычайно талантливым, лучшим, после Гоголя, представителем драматического
искусства в русской литературе.
— Он принадлежит к французским энциклопедистам [Французские энциклопедисты —
писатели, ученые и философы, объединившиеся вокруг издания «Энциклопедии, или толкового словаря наук,
искусств и ремесл», первые тома которой вышли в 1751—1752 годах.
— Да, — возразил ему Белавин, — но дело в том, что там, как и во всяком старом
искусстве, есть хорошие предания; там даже
писатели, зная, например, что такие-то положения между лицами хорошо разыгрывались, непременно постараются их втиснуть в свои драмы.
Он хвалил направление нынешних
писателей, направление умное, практическое, в котором, благодаря бога, не стало капли приторной чувствительности двадцатых годов; радовался вечному истреблению од, ходульных драм, которые своей высокопарной ложью в каждом здравомыслящем человеке могли только развивать желчь; радовался, наконец, совершенному изгнанию стихов к ней, к луне, к звездам; похвалил внешнюю блестящую сторону французской литературы и отозвался с уважением об английской — словом, явился в полном смысле литературным дилетантом и, как можно подозревать, весь рассказ о Сольфини изобрел, желая тем показать молодому литератору свою симпатию к художникам и любовь к
искусствам, а вместе с тем намекнуть и на свое знакомство с Пушкиным, великим поэтом и человеком хорошего круга, — Пушкиным, которому, как известно, в дружбу напрашивались после его смерти не только люди совершенно ему незнакомые, но даже печатные враги его, в силу той невинной слабости, что всякому маленькому смертному приятно стать поближе к великому человеку и хоть одним лучом его славы осветить себя.
— Какая же разница?
Искусство сравнивает людей:
писатель — художник и актер — художник.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический
писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что
искусство должно быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
Но мне очень нравились Диккенс и Вальтер Скотт; этих авторов я читал с величайшим наслаждением, по два-три раза одну и ту же книгу. Книги В. Скотта напоминали праздничную обедню в богатой церкви, — немножко длинно и скучно, а всегда торжественно; Диккенс остался для меня
писателем, пред которым я почтительно преклоняюсь, — этот человек изумительно постиг труднейшее
искусство любви к людям.
Рутинерам, даже самым бездарным, нечего бояться критики, служащей пассивною поверкою неподвижных правил тупых школяров, — и в то же время — нечего надеяться от нее самым даровитым
писателям, если они вносят в
искусство нечто новое и оригинальное.
— Давайте раз навсегда условимся: будем говорить об актерах, об актрисах,
писателях, но оставим в покое
искусство.
Из многих случаев этого угождения господствующему образу мыслей укажем на один: многие требуют, чтобы в сатирических произведениях были лица, «на которых могло бы с любовью отдохнуть сердце читателя», — требование очень естественное; но действительность очень часто не удовлетворяет ему, представляя множество событий, в которых нет «и одного отрадного лица;
искусство почти всегда угождает ему; и не знаем, найдется ли, например, в русской литературе, кроме Гоголя,
писатель, который бы «в подчинялся этому требованию; и у самого Гоголя за недостаток «отрадных» лиц вознаграждают «высоколирические» отступления.
Маленький
писатель, особенно когда ему не везет, кажется себе неуклюжим, неловким, лишним, нервы у него напряжены, издерганы; неудержимо бродит он около людей, причастных к литературе и к
искусству, непризнанный, никем не замечаемый, боясь прямо и смело глядеть в глаза, точно страстный игрок, у которого нет денег.
Верх ее
искусства, апогей ее благотворности — если она захочет и сумеет показать значение произведений того или другого
писателя для его времени и потерю этого значения в наше время.
Уважаю я труд библиографа, знаю, что и для него нужно некоторое приготовление, предварительные знания, как для почтальона нужно знание городских улиц; но позвольте же мне более уважать критика, который дает нам верную, полную, всестороннюю оценку
писателя или произведения, который произносит новое слово в науке или
искусстве, который распространяет в обществе светлый взгляд, истинные, благородные убеждения.
Плавильщиков же был удивительный чудак, человек умный, ученый,
писатель, кончил курс в Московском университете и начнет, бывало, говорить о театральном
искусстве, так рот разинешь.
Мы это делали не раз и при обозрении литературной деятельности других
писателей; но за иных на нас вскидывались приверженцы «вечных» красот
искусства, полагающие, что о произведениях, например, гг.
А относительно настоящего можно лишь повторить то, что сказал когда-то средневековый арабский
писатель Аерроес: «Честному человеку может доставлять наслаждение теория врачебного
искусства, но его совесть никогда не позволит ему переходить к врачебной практике, как бы обширны ни были его познания».
Религиозный гений необходимо есть и великий молитвенник, и, в сущности,
искусству молитвы только и учит вся христианская аскетика, имеющая высшей целью непрестанную («самодвижную») молитву, «молитву Иисусову» или «умное делание» [Учением о молитве полны произведения церковной аскетики, в частности творения св. Макария Великого, Симеона Нового Богослова, Иоанна Лествичника, Исаака Сирина, Тихона Задонского, церковных
писателей: еп.
К счастию для русского
искусства и к чести для наших
писателей, художественное чутье их не позволило им увлечься на вредный путь фальшивого эффектничанья, а обратило их на второй из указанных путей, и при «бедности содержания» у нас появились произведения, достойные глубокого внимания по высокой прелести своей жизненной правды, поэтичности выведенных типов, колориту внутреннего освещения и выразительности обликов.
— Я хочу вас просить, Петр Дмитриевич, как
писателя, работающего в петербургских газетах, принять участие в молодой артистке, родной племяннице моего товарища по Московскому университету С.Е.Калмыкова. Она училась сценическому
искусству в Париже и дебютировала в Париже в театре"Vaudeville".
"Немецкие Афины"давно меня интересовали. Еще в"Библиотеке для чтения"задолго до моего редакторства (кажется, я еще жил в Дерпте) я читал письма оттуда одного из первых тогдашних туристов-писателей — М.В.Авдеева, после того как он уже составил себе литературное имя своим"Тамариным". Петербургские, берлинские, парижские и лондонские собрания и музеи не сделались для меня предметом особенного культа, но все-таки мое художественное понимание и вкус в области
искусства значительно развились.
Мы были уже до отъезда из Мадрида достаточно знакомы с богатствами тамошнего Музея, одного из самых богатых — даже и после Лувра, и нашего Эрмитажа. О нем и после Боткина у нас писали немало в последние годы, но испанским
искусством, особенно архитектурой, все еще до сих пор недостаточно занимаются у нас и
писатели и художники, и специалисты по истории
искусства.
Я был — прежде всего и сильнее всего — молодой
писатель, которому особенно дороги: художественная литература, критика, научное движение,
искусство во всех его формах и, впереди всего, театр — и свой русский, и общеевропейский.
Останься он только
писателем с тех самых годов, когда он работал у меня в «Библиотеке», из него не вышло бы ни Тэна, ни даже Брандеса, но он выработал бы из себя одного из самых разносторонних и живых «эссеистов» по беллетристике, театру,
искусству.
И вся обширная квартира в доме Краевского на Литейной совсем не смотрела редакцией или помещением кабинетного человека или
писателя, ушедшего в книги, в коллекции, в собирание каких-нибудь предметов
искусства. В бильярдной одну зиму стоял и стол секретаря редакции. В кабинет Некрасова сотрудники проникали в одиночку; никаких общих собраний, бесед или редакционных вечеринок никогда не бывало.
Гоголь уже ставил проблему о социальной миссии
искусства, о призвании
писателя к социальному служению.
Великие русские
писатели были одиноки в свое время, были против окружающего их общества, но они совсем не были индивидуалистами по принципу, они искали по-разному всенародного, коллективного, соборного
искусства.
— Не обижайте. Ежовый у меня облик. Таким уж воспитался. А внутри у меня другое. Не все же господам понимать, что такое талант, любить художество. Вот, смотрите, купеческая коллекция-то… А как составлена! С любовью-с… И
писатели русские все собраны. Не одни тут деньги — и любви немало. Так точно и насчет театрального
искусства. Неужли хорошей девушке или женщине не идти на сцену оттого, что в актерском звании много соблазну? Идите с Богом! — Он взял ее за руку. — Я вас отговаривать не стану.
И потому, не успев еще выработать себе ясной, соответствующей новому христианскому мировоззрению, как учению о жизни, формы драматического
искусства и вместе с тем признавая недостаточной прежнюю форму мистерии и моралитэ,
писатели XV, XVI веков в поисках за новой формой, естественно, стали подражать привлекательным по своему изяществу и новизне вновь открытым греческим образцам.
Когда же благодаря немецким теориям об объективном
искусстве установилось понятие о том, что для драмы это совершенно не нужно, то очевидно, что
писатель, как Шекспир, не установивший в своей душе соответствующих времени религиозных убеждений, даже не имевший никаких убеждений, но нагромождавший в своих драмах всевозможные события, ужасы, шутовства, рассуждения и эффекты, представлялся гениальнейшим драматическим
писателем.
Но нахождение этой новой формы было задержано возникшим среди немецких
писателей конца XVIII и начала XIX столетия учением о так называемом объективном, то есть равнодушном к добру и злу,
искусстве, связанном с преувеличенным восхвалением драм Шекспира, отчасти соответствовавшим эстетическому учению немцев, отчасти послужившим для него матерьялом.
Так что первая причина славы Шекспира была та, что немцам надо было противопоставить надоевшей им и действительно скучной, холодной французской драме более живую и свободную. Вторая причина была та, что молодым немецким
писателям нужен был образец для писания своих драм. Третья и главная причина была деятельность лишенных эстетического чувства ученых и усердных эстетических немецких критиков, составивших теорию объективного
искусства, то есть сознательно отрицающую религиозное содержание драмы.
Этот
писатель с полным правом мог с своей авторской исповедью «Лучше поздно, чем никогда» позволить себе возглас о бесплодии словопрений, вращающихся около формулы
искусство для
искусства.
— Правда в
искусстве — вот лозунг, который задали себе наши
писатели и живописцы.
Тот же переход за границы
искусства, порыв к предельному и иному бытию был у великих русских
писателей, у Гоголя, Достоевского, Толстого.
Другие двое, из сидевших за столиками, были члены «общества поощрения
искусств» — Иван Владимирович Величковский, драматический
писатель, считающийся в обществе знатоком сцены и театрального
искусства, человек уже пожилой, худой, с длинной русой бородой с проседью, по фигуре похожий на вешалку, всегда задумчивый и вялый.