Неточные совпадения
Почтмейстер. Да
из собственного его письма. Приносят ко мне на почту письмо. Взглянул на адрес — вижу: «
в Почтамтскую
улицу». Я так и обомлел. «Ну, — думаю себе, — верно, нашел беспорядки по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал.
Ранним утром выступил он
в поход и дал делу такой вид, как будто совершает простой военный променад. [Промена́д (франц.) — прогулка.] Утро было ясное, свежее, чуть-чуть морозное (дело происходило
в половине сентября). Солнце играло на касках и ружьях солдат; крыши домов и
улицы были подернуты легким слоем инея; везде топились печи и
из окон каждого дома виднелось веселое пламя.
Из наук преподавать три: а) арифметику, как необходимое пособие при взыскании недоимок; б) науку о необходимости очищать
улицы от навоза; и
в) науку о постепенности мероприятий.
На
улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а
в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал
улицы и дома; и только
в одной
из комнат градоначальнической квартиры мерцал далеко за полночь зловещий свет.
Все дома окрашены светло-серою краской, и хотя
в натуре одна сторона
улицы всегда обращена на север или восток, а другая на юг или запад, но даже и это упущено было
из вида, а предполагалось, что и солнце и луна все стороны освещают одинаково и
в одно и то же время дня и ночи.
И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках и, как
из зараженного дома, выбежал на
улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая привести себя поскорее
в чувства.
Но вот ее шляпка мелькнула через
улицу; она вбежала
в ворота одного
из лучших домов Пятигорска.
При повороте
в одну
из улиц бричка должна была остановиться, потому что во всю длину ее проходила бесконечная погребальная процессия.
Таким образом одевшись, покатился он
в собственном экипаже по бесконечно широким
улицам, озаренным тощим освещением
из кое-где мелькавших окон.
Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» — или: «Ты не дерись, невежа, а ступай
в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь
из театра, несет он
в голове испанскую
улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями.
Сам же он во всю жизнь свою не ходил по другой
улице, кроме той, которая вела к месту его службы, где не было никаких публичных красивых зданий; не замечал никого
из встречных, был ли он генерал или князь;
в глаза не знал прихотей, какие дразнят
в столицах людей, падких на невоздержанье, и даже отроду не был
в театре.
Впрочем, если слово
из улицы попало
в книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят
в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски
в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве
из патриотизма выстроят для себя на даче избу
в русском вкусе.
Из мрака, который сперва скрывал все предметы
в окне, показывались понемногу: напротив — давно знакомая лавочка, с фонарем, наискось — большой дом с двумя внизу освещенными окнами, посредине
улицы — какой-нибудь ванька с двумя седоками или пустая коляска, шагом возвращающаяся домой; но вот к крыльцу подъехала карета, и я,
в полной уверенности, что это Ивины, которые обещались приехать рано, бегу встречать их
в переднюю.
Сидящий на коне всадник чуть-чуть не доставал рукою жердей, протянутых через
улицу из одного дома
в другой, на которых висели жидовские чулки, коротенькие панталонцы и копченый гусь.
По
улице шел другой жид, остановился, вступил тоже
в разговор, и когда Бульба выкарабкался наконец из-под кирпича, он увидел трех жидов, говоривших с большим жаром.
Жиды беспрестанно посматривали
в одну сторону
улицы; наконец
в конце ее из-за одного дрянного дома показалась нога
в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья.
Тут и захотел я его задержать: „Погоди, Миколай, говорю, аль не выпьешь?“ А сам мигнул мальчишке, чтобы дверь придержал, да из-за застойки-то выхожу: как он тут от меня прыснет, да на
улицу, да бегом, да
в проулок, — только я и видел его.
Посреди
улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного
из них был
в руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался
в недоумении и изредка повторял...
Она ужасно рада была, что, наконец, ушла; пошла потупясь, торопясь, чтобы поскорей как-нибудь уйти у них
из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо
в улицу и остаться, наконец, одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство.
В одном
из них
в эту минуту шел стук и гам на всю
улицу, тренькала гитара, пели песни, и было очень весело.
На
улице опять жара стояла невыносимая; хоть бы капля дождя во все эти дни. Опять пыль, кирпич и известка, опять вонь
из лавочек и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики и полуразвалившиеся извозчики. Солнце ярко блеснуло ему
в глаза, так что больно стало глядеть, и голова его совсем закружилась, — обыкновенное ощущение лихорадочного, выходящего вдруг на
улицу в яркий солнечный день.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника
в пустую квартиру, именно
в ту минуту, когда Дмитрий и Николай
из нее выбежали, простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно
в ту самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на
улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
В начале июля,
в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел
из своей каморки, которую нанимал от жильцов
в С-м переулке, на
улицу и медленно, как бы
в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Из дверей, как раз
в эту минуту, выходили двое пьяных и, друг друга поддерживая и ругая, взбирались на
улицу.
Царь молвил —
из конца
в конец,
По ближним
улицам и дальным,
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
Извозчики все повеселели, скачут по
улицам, кричат друг другу: «Барин приехал, барин приехал…» Половые
в трактирах тоже сияют, выбегают на
улицу,
из трактира
в трактир перекликаются: «Барин приехал, барин приехал!» Цыгане с ума сошли, все вдруг галдят, машут руками.
Я бросился вон
из комнаты, мигом очутился на
улице и опрометью побежал
в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались крики, хохот и песни… Пугачев пировал с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне
в сени с пустым штофом
в руках.
Этот заячий тулуп мог, наконец, не на шутку рассердить Пугачева. К счастию, самозванец или не расслыхал, или пренебрег неуместным намеком. Лошади поскакали; народ на
улице останавливался и кланялся
в пояс. Пугачев кивал головою на обе стороны. Через минуту мы выехали
из слободы и помчались по гладкой дороге.
Небольшой дворянский домик на московский манер,
в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился
в одной
из нововыгоревших
улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и
в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка
в чепце — явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что
из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по
улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
Сереньким днем он шел
из окружного суда; ветер бестолково и сердито кружил по
улице, точно он искал места — где спрятаться, дул
в лицо,
в ухо,
в затылок, обрывал последние листья с деревьев, гонял их по
улице вместе с холодной пылью, прятал под ворота. Эта бессмысленная игра вызывала неприятные сравнения, и Самгин, наклонив голову, шел быстро.
На другой день после праздника Троицы —
в Духов день — Самгин так же сидел у окна, выглядывая из-за цветов на
улицу.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит
в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще
в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на
улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого
из шестидесяти тысяч жителей города.
Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по
улице, — за ним, подпрыгивая
в седлах, снова потянулись казаки; один
из последних, бородатый, покачнулся
в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился
в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
Возвратясь
в столовую, Клим уныло подошел к окну.
В красноватом небе летала стая галок. На
улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой
в руке. Кошка вылезла
из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
Дронов с утра исчезал
из дома на
улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться, водил их
в лес за грибами, посылал
в набеги на сады и огороды.
«Поярков», — признал Клим, входя
в свою
улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская
в памяти своей жильцов этой
улицы, соображая: кто
из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила
в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели
в экипаж и через несколько минут ехали по
улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади:
из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая
в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют
в памяти знакомое, вычитанное
из книг, подслушанное
в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
Из дома на дворе перебрались
в дом окнами на
улицу, во второй этаж отремонтированной для них уютной квартиры.
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На
улице было неприятно; со дворов,
из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали
в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги.
В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
— По нашей
улице из пушки стрелять неудобно, — кривая,
в дома пушка будет попадать.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил
в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по
улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он
из флигеля почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на
улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да,
в сущности, причина была понятна
из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и
в городе шумно так же, как
в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору
в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул
в одну
из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти
в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь
из окна
в окно. И, кроме флагов, все
в улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Какая-то сила вытолкнула
из домов на
улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли
в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
—
В Миусах стреляют
из пушки. Ужасно мало людей на
улицах! Меня остановили тут на углу, — какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?
Шемякин говорил громко, сдобным голосом, и от него настолько сильно пахло духами, что и слова казались надушенными. На
улице он казался еще более красивым, чем
в комнате, но менее солидным, — слишком щеголеват был его костюм светло-сиреневого цвета, лихо измятая дорогая панама, тросточка, с ручкой
из слоновой кости,
в пальцах руки — черный камень.
Самгин сказал, что завтра утром должен ехать
в Дрезден, и не очень вежливо вытянул свои пальцы
из его влажной, горячей ладони. Быстро шагая по слабо освещенной и пустой
улице, обернув руку платком, он чувствовал, что нуждается
в утешении или же должен оправдаться
в чем-то пред собой.