Неточные совпадения
Бабушку никто не любил. Клим, видя это, догадался, что он неплохо сделает, показывая, что только он любит одинокую старуху. Он охотно слушал ее рассказы о таинственном доме. Но
в день своего рождения бабушка повела Клима гулять и
в одной
из улиц города,
в глубине большого двора, указала ему неуклюжее, серое, ветхое здание
в пять окон, разделенных тремя колоннами, с развалившимся крыльцом, с мезонином
в два окна.
Были минуты, когда Дронов внезапно расцветал и становился непохож сам на себя. Им овладевала задумчивость, он весь вытягивался, выпрямлялся и мягким голосом тихо рассказывал Климу удивительные полусны, полусказки. Рассказывал, что
из колодца
в углу двора вылез огромный, но легкий и прозрачный, как тень, человек, перешагнул через ворота, пошел по
улице, и, когда проходил мимо колокольни, она, потемнев, покачнулась вправо и влево, как тонкое дерево под ударом ветра.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не верит
в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще
в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на
улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого
из шестидесяти тысяч жителей города.
Дронов с утра исчезал
из дома на
улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил с ними купаться, водил их
в лес за грибами, посылал
в набеги на сады и огороды.
Из окна своей комнаты он видел: Варавка, ожесточенно встряхивая бородою, увел Игоря за руку на
улицу, затем вернулся вместе с маленьким, сухоньким отцом Игоря, лысым,
в серой тужурке и серых брюках с красными лампасами.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил
в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по
улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел
в окна глазами чужого. Выходил он
из флигеля почти всегда
в полдень,
в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки
в карманы толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
Было что-то нелепое
в гранитной массе Исакиевского собора,
в прикрепленных к нему серых палочках и дощечках лесов, на которых Клим никогда не видел ни одного рабочего. По
улицам машинным шагом ходили необыкновенно крупные солдаты; один
из них, шагая впереди, пронзительно свистел на маленькой дудочке, другой жестоко бил
в барабан.
В насмешливом, злокозненном свисте этой дудочки,
в разноголосых гудках фабрик, рано по утрам разрывавших сон, Клим слышал нечто, изгонявшее его
из города.
Из облака радужной пыли выехал бородатый извозчик, товарищи сели
в экипаж и через несколько минут ехали по
улице города, близко к панели. Клим рассматривал людей; толстых здесь больше, чем
в Петербурге, и толстые, несмотря на их бороды, были похожи на баб.
Мать сидела против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на
улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их
из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал
в карман, приговаривая по-татарски...
С восхода солнца и до полуночи на
улицах суетились люди, но еще более были обеспокоены птицы, — весь день над Москвой реяли стаи галок, голубей, тревожно перелетая
из центра города на окраины и обратно; казалось, что
в воздухе беспорядочно снуют тысячи черных челноков, ткется ими невидимая ткань.
Маракуев, плохо притворяясь не верующим
в то, что говорит, сообщал: подряд на иллюминацию Кремля взят Кобозевым, тем торговцем сырами,
из лавки которого
в Петербурге на Садовой
улице предполагалось взорвать мину под каретой Александра Второго.
Но, хотя Клим Самгин и замечал и слышал много неприятного, оскорбительно неуместного,
в нем все-таки возникло волнующее ожидание, что вот сейчас, откуда-то
из бесчисленных
улиц, туго набитых людями, явится нечто необычное, изумительное.
Клим покорно ушел, он был рад не смотреть на расплющенного человека.
В поисках горничной, переходя
из комнаты
в комнату, он увидал Лютова; босый,
в ночном белье, Лютов стоял у окна, держась за голову. Обернувшись на звук шагов, недоуменно мигая, он спросил, показав на
улицу нелепым жестом обеих рук...
Самгин был утомлен впечатлениями, и его уже не волновали все эти скорбные, испуганные, освещенные любопытством и блаженно тупенькие лица, мелькавшие на
улице, обильно украшенной трехцветными флагами. Впечатления позволяли Климу хорошо чувствовать его весомость, реальность. О причине катастрофы не думалось. Да,
в сущности, причина была понятна
из рассказа Маракуева: люди бросились за «конфетками» и передавили друг друга. Это позволило Климу смотреть на них с высоты экипажа равнодушно и презрительно.
Из плотной стены людей по ту сторону
улицы, из-за толстого крупа лошади тяжело вылез звонарь с выставки и
в три шага достиг середины мостовой. К нему тотчас же подбежали двое, вскрикивая испуганно и смешно...
Самгин сконфуженно вытер глаза, ускорил шаг и свернул
в одну
из улиц Кунавина, сплошь занятую публичными домами. Почти
в каждом окне, чередуясь с трехцветными полосами флагов, торчали полуодетые женщины, показывая голые плечи, груди, цинически перекликаясь
из окна
в окно. И, кроме флагов, все
в улице было так обычно, как будто ничего не случилось, а царь и восторг народа — сон.
Каждый
из них тоже как будто обладал невидимым мешочком серой пыли, и все, подобно мальчишкам, играющим на немощеных
улицах окраин города, горстями бросали друг
в друга эту пыль.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до конца, понял его. На этот раз он вынес
из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей
улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел
в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
Дня через три, вечером, он стоял у окна
в своей комнате, тщательно подпиливая только что остриженные ногти. Бесшумно открылась калитка, во двор шагнул широкоплечий человек
в пальто
из парусины,
в белой фуражке, с маленьким чемоданом
в руке. Немного прикрыв калитку, человек обнажил коротко остриженную голову, высунул ее на
улицу, посмотрел влево и пошел к флигелю, раскачивая чемоданчик, поочередно выдвигая плечи.
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На
улице было неприятно; со дворов,
из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали
в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги.
В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
«Этот вышел
из игры. И, вероятно, надолго. А — Маракуевы, Поярковы — что они могут сделать против таких вот? — думал он, наблюдая людей
в ресторане. — Мне следует развлечься», — решил он и через несколько минут вышел на притихшую
улицу.
В чистеньком городке, на тихой, широкой
улице с красивым бульваром посредине, против ресторана, на веранде которого, среди цветов, играл струнный оркестр, дверь солидного, но небольшого дома, сложенного
из гранита, открыла Самгину плоскогрудая, коренастая женщина
в сером платье и, молча выслушав его объяснения, провела
в полутемную комнату, где на широком диване у открытого, но заставленного окна полулежал Иван Акимович Самгин.
Часа через полтора Самгин шагал по
улице, следуя за одним
из понятых, который покачивался впереди него, а сзади позванивал шпорами жандарм. Небо на востоке уже предрассветно зеленело, но город еще спал, окутанный теплой, душноватой тьмою. Самгин немножко любовался своим спокойствием, хотя было обидно идти по пустым
улицам за человеком, который, сунув руки
в карманы пальто, шагал бесшумно, как бы не касаясь земли ногами, точно он себя нес на руках, охватив ими бедра свои.
«Вот и я привлечен к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка,
в чем его убеждало и поведение товарища прокурора. Шли переулками,
в одном
из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась дверь крыльца, на
улицу вышла женщина
в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая дверь, сказал...
Из дома на дворе перебрались
в дом окнами на
улицу, во второй этаж отремонтированной для них уютной квартиры.
Самгин мог бы сравнить себя с фонарем на площади:
из улиц торопливо выходят, выбегают люди; попадая
в круг его света, они покричат немножко, затем исчезают, показав ему свое ничтожество. Они уже не приносят ничего нового, интересного, а только оживляют
в памяти знакомое, вычитанное
из книг, подслушанное
в жизни. Но убийство министра было неожиданностью, смутившей его, — он, конечно, отнесся к этому факту отрицательно, однако не представлял, как он будет говорить о нем.
В ту же минуту
из ресторана вышел Стратонов, за ним — группа солидных людей окружила, столкнула Самгина с панели, он подчинился ее благодушному насилию и пошел, решив свернуть
в одну
из боковых
улиц. Но из-за углов тоже выходили кучки людей, вольно и невольно вклинивались
в толпу, затискивали Самгина
в средину ее и кричали
в уши ему — ура! Кричали не очень единодушно и даже как-то осторожно.
Она тотчас пришла.
В сером платье без талии, очень высокая и тонкая,
в пышной шапке коротко остриженных волос, она была значительно моложе того, как показалась на
улице. Но капризное лицо ее все-таки сильно изменилось, на нем застыла какая-то благочестивая мина, и это делало Лидию похожей на английскую гувернантку, девицу, которая уже потеряла надежду выйти замуж. Она села на кровать
в ногах мужа, взяла рецепт
из его рук, сказав...
По
улице с неприятной суетливостью, не свойственной солиднейшему городу, сновали, сталкиваясь, люди, ощупывали друг друга, точно муравьи усиками, разбегались. Точно каждый
из них потерял что-то, ищет или заплутался
в городе, спрашивает: куда идти?
В этой суете Самгину почудилось нечто притворное.
Тут
в памяти Самгина точно спичка вспыхнула, осветив тихий вечер и
в конце
улицы,
в поле заревые, пышные облака; он идет с Иноковым встречу им, и вдруг, точно
из облаков, прекрасно выступил золотистый, тонконогий конь, на коне — белый всадник.
Преобладали хорошо одетые люди, большинство двигалось
в сторону адмиралтейства, лишь
из боковых
улиц выбегали и торопливо шли к Знаменской площади небольшие группы молодежи, видимо — мастеровые.
Он был без шапки, и бугроватый, голый череп его, похожий на булыжник, сильно покраснел; шапку он заткнул за ворот пальто, и она торчала под его широким подбородком. Узел
из людей, образовавшийся
в толпе, развязался, она снова спокойно поплыла по
улице, тесно заполняя ее. Обрадованный этой сценой, Самгин сказал, глубоко вздохнув...
Выпустили Самгина неожиданно и с какой-то обидной небрежностью: утром пришел адъютант жандармского управления с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и
в городе шумно так же, как
в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору
в больничном халате, остановился, взглянул на Самгина из-под ладони и закричал...
Для того, чтоб попасть домой, Самгин должен был пересечь
улицу, по которой шли союзники, но, когда он хотел свернуть
в другой переулок — встречу ему из-за угла вышел, широко шагая, Яков Злобин с фуражкой
в руке, с распухшим лицом и пьяными глазами; размахнув руки, как бы желая обнять Самгина, он преградил ему путь, говоря негромко, удивленно...
Пошли не
в ногу, торжественный мотив марша звучал нестройно, его заглушали рукоплескания и крики зрителей, они торчали
в окнах домов, точно
в ложах театра, смотрели
из дверей,
из ворот. Самгин покорно и спокойно шагал
в хвосте демонстрации, потому что она направлялась
в сторону его
улицы. Эта пестрая толпа молодых людей была
в его глазах так же несерьезна, как манифестация союзников. Но он невольно вздрогнул, когда красный язык знамени исчез за углом
улицы и там его встретил свист, вой, рев.
Самгин вышел на
улицу и тотчас же попал
в группу людей, побитых
в драке, — это было видно по их одежде и лицам. Один
из них крикнул...
Его волновала жалость к этим людям, которые не знают или забыли, что есть тысячеглавые толпы, что они ходят по
улицам Москвы и смотрят на все
в ней глазами чужих. Приняв рюмку
из руки Алины, он ей сказал...
Он повернул за угол,
в свою
улицу, и почти наткнулся на небольшую группу людей. Они стеснились между двумя палисадниками, и один
из них говорил, негромко, быстро...
«Поярков», — признал Клим, входя
в свою
улицу. Она встретила его шумом работы, таким же, какой он слышал вчера. Самгин пошел тише, пропуская
в памяти своей жильцов этой
улицы, соображая: кто
из них может строить баррикаду? Из-за угла вышел студент, племянник акушерки, которая раньше жила
в доме Варвары, а теперь — рядом с ним.
Какая-то сила вытолкнула
из домов на
улицу разнообразнейших людей, — они двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли
в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей,
из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено
из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город
в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по
улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
Самгин вынул
из кармана брюк часы, они показывали тридцать две минуты двенадцатого. Приятно было ощущать на ладони вескую теплоту часов. И вообще все было как-то необыкновенно, приятно-тревожно.
В небе тает мохнатенькое солнце медового цвета. На
улицу вышел фельдшер Винокуров с железным измятым ведром, со скребком, посыпал лужу крови золою, соскреб ее снова
в ведро. Сделал он это так же быстро и просто, как просто и быстро разыгралось все необыкновенное и страшное на этом куске
улицы.
Возвратясь
в столовую, Клим уныло подошел к окну.
В красноватом небе летала стая галок. На
улице — пусто. Пробежал студент с винтовкой
в руке. Кошка вылезла
из подворотни. Белая с черным. Самгин сел к столу, налил стакан чаю. Где-то внутри себя, очень глубоко, он ощущал как бы опухоль: не болезненная, но тяжелая, она росла. Вскрывать ее словами — не хотелось.
— По нашей
улице из пушки стрелять неудобно, — кривая,
в дома пушка будет попадать.
—
В Миусах стреляют
из пушки. Ужасно мало людей на
улицах! Меня остановили тут на углу, — какие-то болваны, изругали. Мы выйдем вместе, ладно?
Он проехал, не глядя на солдат, рассеянных по
улице, — за ним, подпрыгивая
в седлах, снова потянулись казаки; один
из последних, бородатый, покачнулся
в седле, выхватил из-под мышки солдата узелок, и узелок превратился
в толстую змею мехового боа; солдат взмахнул винтовкой, но бородатый казак и еще двое заставили лошадей своих прыгать, вертеться, — солдаты рассыпались, прижались к стенам домов.
Самгин посмотрел
в окно —
в небе, проломленном колокольнями церквей, пылало зарево заката и неистово метались птицы, вышивая черным по красному запутанный узор. Самгин, глядя на птиц, пытался составить
из их суеты слова неоспоримых фраз.
Улицу перешла Варвара под руку с Брагиным, сзади шагал странный еврей.
Она жила на углу двух
улиц в двухэтажном доме, угол его был срезан старенькой, облезлой часовней;
в ней, перед аналоем, качалась монашенка, — над черной ее фигуркой, точно вырезанной
из дерева, дрожал рыжеватый огонек, спрятанный
в серебряную лампаду.
Просидев часа два, Самгин почти с наслаждением погрузился
в белую бурю на
улице, — его толкало, покачивало, черные фигуры вырывались
из белого вихря, наскакивая на него, обгоняя; он шел и чувствовал: да, начинается новая полоса жизни.
Не пожелав остаться на прения по докладу, Самгин пошел домой. На
улице было удивительно хорошо, душисто,
в небе, густо-синем, таяла серебряная луна, на мостовой сверкали лужи, с темной зелени деревьев падали голубые капли воды;
в домах открывались окна. По другой стороне узкой
улицы шагали двое, и один
из них говорил...