Неточные совпадения
Всё хлопает. Онегин входит,
Идет меж кресел
по ногам,
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам;
Все ярусы окинул взором,
Всё видел: лицами, убором
Ужасно недоволен он;
С мужчинами со всех сторон
Раскланялся, потом на
сценуВ большом рассеянье взглянул,
Отворотился — и зевнул,
И молвил: «Всех пора на смену;
Балеты долго я терпел,
Но и Дидло мне надоел».
Он убаюкивался этою тихой жизнью,
по временам записывая кое-что в роман: черту,
сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных
по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и
шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Но, однако ж,
пошел и ходил часто. Она не гуляла с ним
по темной аллее, не пряталась в беседку, и неразговорчив он был, не дарил он ее, но и не ревновал, не делал
сцен, ничего, что делали другие,
по самой простой причине: он не видал, не замечал и не подозревал ничего, что делала она, что делали другие, что делалось вокруг.
Часто, выбившись из сил, приходил он отдыхать к нам; лежа на полу с двухлетним ребенком, он играл с ним целые часы. Пока мы были втроем, дело
шло как нельзя лучше, но при звуке колокольчика судорожная гримаса пробегала
по лицу его, и он беспокойно оглядывался и искал шляпу; потом оставался,
по славянской слабости. Тут одно слово, замечание, сказанное не
по нем, приводило к самым оригинальным
сценам и спорам…
Передо мной счет трактира Тестова в тридцать шесть рублей с погашенной маркой и распиской в получении денег и подписями: «В. Долматов и О. Григорович». Число — 25 мая. Год не поставлен, но, кажется, 1897-й или 1898-й. Проездом из Петербурга зашли ко мне мой старый товарищ
по сцене В. П. Долматов и его друг О. П. Григорович, известный инженер, москвич. Мы
пошли к Тестову пообедать по-московски. В левой зале нас встречает патриарх половых, справивший сорокалетний юбилей, Кузьма Павлович.
Кружок ставил — с разрешения генерал-губернатора князя Долгорукова, воображавшего себя удельным князем и не подчинявшегося Петербургу, — спектакли и постом, и
по субботам, но с тем только, чтобы на афишах стояло: «
сцены из трагедии „Макбет“, „
сцены из комедии „Ревизор“, или «
сцены из оперетты “Елена Прекрасная"“, хотя пьесы
шли целиком.
Доктор вдруг замолчал, нахмурился и быстро начал прощаться. Мисс Дудль, знавшая его семейную обстановку, пожалела доктора, которого, может быть, ждет дома неприятная семейная
сцена за лишние полчаса, проведенные у постели больной. Но доктор не
пошел домой, а бесцельно бродил
по городу часа три, пока не очутился у новой вальцовой мельницы Луковникова.
Человек, ехавший на дрожках, привстал, посмотрел вперед и, спрыгнув в грязь,
пошел к тому, что на подобных улицах называется «тротуарами». Сделав несколько шагов
по тротуару, он увидел, что передняя лошадь обоза лежала, барахтаясь в глубокой грязи. Около несчастного животного, крича и ругаясь, суетились извозчики, а в сторонке, немножко впереди этой
сцены, прислонясь к заборчику, сидела на корточках старческая женская фигура в ватошнике и с двумя узелками в белых носовых платках.
— Совершенно прощаю! — отвечал Павел. Ему больше всего хотелось поскорей кончить эту
сцену. — Ты устала, да и я тоже;
пойду и отдохну, — проговорил он и, поцеловав Клеопатру Петровну
по ее желанию, ушел к себе.
Случайно или не случайно, но с окончанием баттенберговских похождений затихли и европейские концерты. Визиты, встречи и совещания прекратились, и все разъехались
по домам. Начинается зимняя работа; настает время собирать материалы и готовиться к концертам будущего лета. Так оно и
пойдет колесом, покуда есть налицо человек (имярек), который держит всю Европу в испуге и смуте. А исчезнет со
сцены этот имярек, на месте его появится другой, третий.
Он рассчитывал, что
пойдут в ход воспоминания 1789 и 1848 годов, что на
сцену выдвинется четвертое сословие в сопровождении целой свиты"проклятых"вопросов, что борьба партий обострится и все это, вместе взятое, даст ему повод потихоньку да полегоньку разнести
по кирпичу очаг европейских беспокойств.
—
Иду в ад и буду вечно пленен! — воскликнул он, простирая руки кверху; но пол за ним задвинулся, и с противоположной стороны вошел на
сцену Калинович, сопровождаемый содержателем театра, толстым и оборотливым малым, прежде поверенным
по откупам, а теперь занимавшимся театром.
Невдолге после описанных мною
сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же
пошел скорыми шагами на почту и начал что есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил,
по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
Все это
сцены, известные меж теми, что попадали с мякины на хлеб; но рядом с этим
шли и другие, тоже, впрочем, довольно известные
сцены, разыгрываемые оставшимися без хлеба: ночами,
по глухим и уединенным улицам города, вдруг ни с того ни с сего начали показываться черти.
Вся эта немногосложная и ничтожная
по содержанию
сцена произошла на расстоянии каких-нибудь двух минут, но мне показалось, что это была сама вечность, что я уже не я, что все люди превратились в каких-то жалких букашек, что общая зала «Розы» ужасная мерзость, что со мной под руку
идет все прошедшее, настоящее и будущее, что пол под ногами немного колеблется, что пахнет какими-то удивительными духами, что ножки Шуры отбивают пульс моего собственного сердца.
(Кланяется и
идет к
сцене, где собравшаяся публика молча смотрит, как Замыслов, с книгой в руке, тоже молча крадется
по сцене, показывая Семенову, как надо играть. Из дачи поспешно
идет Басов с удочками.)
(Проходят направо в лес. С другой стороны являются.) Соня и.) Зимин. В глубине
сцены.) Суслов медленно
идет по направлению к своей даче.)
Господин (обиженно). Но позвольте… кого же это касается? Где, наконец, режиссер? Я два часа хожу, ищу… Ушел… невежа!.. (
Идет к
сцене и скрывается за ней. Ольга Алексеевна
идет по дороге с дачи Суслова.)
Лес; две неширокие дороги
идут с противоположных сторон из глубины
сцены и сходятся близ авансцены под углом. На углу крашеный столб, на котором,
по направлению дорог, прибиты две доски с надписями; на правой: «В город Калинов», на левой: «В усадьбу Пеньки, помещицы г-жи Гурмыжской». У столба широкий, низенький пень, за столбом, в треугольнике между дорогами,
по вырубке мелкий кустарник не выше человеческого роста. Вечерняя заря.
Актер. Искать город… лечиться… Ты — тоже уходи… Офелия…
иди в монастырь… Понимаешь — есть лечебница для организмов… для пьяниц… Превосходная лечебница… Мрамор… мраморный пол! Свет… чистота, пища… всё — даром! И мраморный пол, да! Я ее найду, вылечусь и… снова буду… Я на пути к возрожденью… как сказал… король… Лир! Наташа…
по сцене мое имя Сверчков-Заволжский… никто этого не знает, никто! Нет у меня здесь имени… Понимаешь ли ты, как это обидно — потерять имя? Даже собаки имеют клички…
В тёмный час одной из подобных
сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой в руке, полураздетая, белая и пышная;
шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами
по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Львов (ходит
по сцене). Анна Петровна, возьмите себе за правило: как только бьет шесть часов, вы должны
идти в комнаты и не выходить до самого утра. Вечерняя сырость вредна вам.
Так торжественно прошла во мне эта
сцена и так разволновала меня, что я хотел уже встать, чтобы отправиться в свою комнату, потянуть шнурок стенного лифта и сесть мрачно вдвоем с бутылкой вина. Вдруг появился человек в ливрее с галунами и что-то громко сказал. Движение в зале изменилось. Гости потекли в следующую залу, сверкающую голубым дымом, и, став опять любопытен, я тоже
пошел среди легкого шума нарядной, оживленной толпы, изредка и не очень скандально сталкиваясь с соседями
по шествию.
Мне, свидетелю
сцены у золотой цепи, довелось видеть теперь Дигэ в замкнутом образе молодой дамы, отношение которой к хозяину определялось лишь ее положением милой гостьи. Она
шла с улыбкой, кивая и тараторя. Томсон взглянул сверх очков; величайшая приятность расползлась
по его широкому, мускулистому лицу; Галуэй
шел, дергая плечом и щекой.
Вот вам
сцена:
идет Коваленко
по улице, высокий, здоровый верзила, в вышитой сорочке, чуб из-под фуражки падает на лоб; в одной руке пачка книг, в другой толстая суковатая палка.
Бенни и Ничипоренко
шли по этому месту, вовсе не зная его репутации, и ни в одном из них не было столько опытности, чтобы
по характеру местности сделать приблизительно верное заключение о характере лиц и
сцен, которые всего легче можно здесь встретить. Они
шли теперь посреди сгущающейся вокруг их тьмы, разговаривая о народе, о котором Ничипоренко «знал все» и говорил о нем с большою самоуверенностию тогдашних народоведцев.
И ему стало досадно, когда она сказала, что никогда не
пойдет по этому пути; но затем ее объяснение и страстная
сцена успокоили его…
Иногда
посылали Тихона за газетой, но читали ее только двое: Михаленко, ревниво следивший до сих пор за именами бывших товарищей
по сцене, и Стаканыч, которого больше всего интересовали описания грабежей, столкновений поездов и военных парадов.
Увидев на
сцене Шушерина в роли Ксури, я понял, отчего за тридцать лет перед сим он имел такой блистательный успех, отчего ничтожная роль составила ему тогда первоначальную
славу. Ящик отпирается просто: играя дикого негра, Шушерин позволил себе сбросить все условные сценические кандалы и заговорил просто, по-человечески, чему зрители без памяти обрадовались и приписали свою радость искусству и таланту актера. Итак,
по тогдашним понятиям надобно было быть диким, чтоб походить на
сцене на человека.
Я
пошел на
сцену и дорогой думал: почему он не спросил моей театральной фамилии? Вероятно, забыл? А может быть, просто догадался, что у меня никакой фамилии нет? Но на всякий случай я тут же
по пути изобрел себе фамилию — не особенно громкую, простую и красивую — Осинин.
Между тем пьеса развивалась, обвинение
шло вперед, бальи [судья (от фр. bailli).] хотел его для наказания неприступной красавицы; черные люди суда мелькали
по сцене, толковали так глубокомысленно, рассуждали так здраво, — потом осудили невинную Анету, и толпа жандармов повела ее в тюрьму… да, да, вот как теперь вижу, бальи говорит: «Господа служивые, отведите эту девицу в земскую тюрьму», — и бедная
идет!
Та же декорация. Вечереет. Свинцовые тучи бегут
по небу. Издали доносится усиленный стук топоров. Через
сцену, не переставая,
идут люди к морю, огибая дворец. Жесты оживленные, глаза блестят; волнение достигло крайней степени. На всех лицах тревога и жадная надежда. Один из толпы останавливается и опирается на перила набережной. К нему присоединяется второй.
Платонов (вскакивает и шагает
по сцене). При-шла!
Но время
шло. Дифирамб превратился в трагедию. Вместо Диониса на подмостки
сцены выступили Прометеи, Этеоклы, Эдипы, Антигоны. Однако основное настроение хора осталось прежним. Герои
сцены могли бороться, стремиться, — все они были для хора не больше, как масками того же страдающего бога Диониса. И вся жизнь сплошь была тем же Дионисом. Долго сами эллины не хотели примириться с этим «одионисированием» жизни и, пожимая плечами, спрашивали
по поводу трагедии...
Славный малый! Но зато, когда она сказалась здоровой и пожаловала на
сцену, он опять
послал ее к «самому черному» чёрту, и опять
по лицу его забегали молнии.
Он видел, что прежняя Большова умерла. Это уже гулящая бабенка. Скитанье
по провинциальным театрам выело в ней все, с чем она
пошла на
сцену. Его подмывала в ней смесь распущенности с добродушным юмором. И наружность ее нравилась, но не так, как пять лет назад, — по-другому, на обыкновенный, чувственный лад.
С тех пор я более уже не видал Ристори ни в России, ни за границей вплоть до зимы 1870 года, когда я впервые попал во Флоренцию, во время Франко-прусской войны. Туда приехала депутация из Испании звать на престол принца Амедея. В честь испанцев
шел спектакль в театре"Николини", и Ристори, уже покинувшая театр, проиграла
сцену из"Орлеанской девы"по-испански, чтобы почтить гостей.
Но как драматург (то есть
по моей первой,
по дебютам, специальности) я написал всего одну вещь из бытовой деревенской жизни:"В мире жить — мирское творить". Я ее напечатал у себя в журнале. Комитет не пропустил ее на императорские
сцены, и она
шла только в провинции, но я ее никогда сам на
сцене не видал.
Дирекция,
по оплошности ли автора, когда комедия его
шли на столичных
сценах, или
по чему другому — ничего не платила ему за пьесу, которая в течение тридцати с лишком лет дала ей не один десяток тысяч рублей сбору.
В самом начале театрального сезона 1869–1870 года в"Водевиле"дебютировала молодая артистка,
по газетным слухам — русская, если не грузинская княжна, готовившая себя к
сцене в Париже. Она взяла себе псевдоним"Дельнор". Я с ней нигде перед тем не встречался, и перед тем, как
идти смотреть ее в новой пьесе"Дагмар", я был скорее неприязненно настроен против этой русской барышни и ее решимости выступить сразу в новой пьесе и в заглавной роли в одном из лучших жанровых театров Парижа.
И особое место привилегированной, национальной (по-тогдашнему"императорской")
сцены занимала Comedie Francaise, повитая славными традициями вековой
славы. И самой твердой"традицией"была обязанность национального театра (получающего субсидию) играть классическийрепертуар — трагиков и комиков XVII и XVIII столетий...
— Пора одеваться, — прервал мои мысли Бор-Ростовский, бегая
по сцене со стаканом остывшего чая, который он не мог никак допить в суете и работе. — Пьеса, в которой вы играете,
идет второй. Мы начинаем через пять минут.
Сегодня репетируем с одиннадцати до четырех. Дверь театра открыта настежь, и я вижу в театральном саду, в куче накаленного зноем песка моего принценьку. Матреша отпросилась у меня
пойти полоскать белье на речке, и принца сторожат
по очереди те, кто в данную минуту не участвует на
сцене. Сейчас Витина очередь. Вижу, как он размалевывает на цветочной клумбе красками для грима безносого амура, заставляя поминутно моего мальчика запрокидывать головенку и покатываться со смеху.
На
сцене идет «Антигона». Стоя совсем готовая у кулисы, с сильно бьющимся сердцем прислушиваюсь к монологам Сани, к ее божественному голосу и, если не вижу, то чувствую ее полное одухотворенной силы и трагического страдания лицо. И Елочку, воздушную, нежную и белую, как настоящий лотос, в ее белоснежных одеждах «чувствую» тоже. А бас Креона, злодея-царя, погубившего родных Антигоны, бас Боба, волною перекатывается
по сцене.
Художество его не
пошло дальше легких набросок карандашом;
по музыке он преуспел лишь настолько, чтобы с трудом
по слуху наигрывать на рояле мотивы из слышанных опереток; как актер он подвизался лишь на любительских
сценах и
сценах клуба Петербургской стороны, недалеко ушедшей от любительской, да и то во второстепенных ролях, а как писатель ограничивался сообщением полицейских отметок; впрочем, иногда появлялись его краткие заметки о художественных выставках и рецензии о концертах и спектаклях.
Если бы вопрос
шел только о согласии Зои Александровны на этот, хотя, конечно,
по ее мнению, безумный и несчастный брак, он бы давно испросил это согласие и добился бы его, хотя непременно ценою многих
сцен и истерик.
Сцена представляет английский сад; вправо беседка; перед нею садовые скамейки и несколько стульев; влево площадка под древнею липою, обставленная кругом скамейками; от нее, между кустами и деревьями, вьются в разных направлениях дорожки; впереди решетка садовая, примыкающая к богатому господскому дому; за нею видны луга,
по которым извивается река, и село на высоте. Подле беседки, на ветвях деревьев, висят две епанчи, бумажный венец и
шлем.
На следующий вечер, часа за два до открытия увеселительного заведения для публики, когда на
сцене при открытом занавесе
шла репетиция, а директор находился в буфете, наблюдая за порядком в этой важнейшей части подведомственного ему учреждения, он вдруг почувствовал, что его кто-то ударил
по плечу.
Так, если я недоволен перепиской, качучей или вареньем, то виновная обязана выучить наизусть несколько
сцен из купеческого быта, проскакать на одной ноге
по всем комнатам и сходить за получением гонорара в редакцию, в которой я не работаю. В случае непослушания или выражения недовольства я прибегаю к более строгим мерам: запираю в чулан, даю нюхать нашатырный спирт и проч. Если же начинает бушевать теща, то я
посылаю за городовым и дворником.
— По-другому любить не могу. Ты сама видишь. А это гадко — так ревновать. Дальше
пойдет еще хуже, когда ты поступишь на
сцену. Не о себе я должен думать, а о тебе, Надя… Переделать себя я не буду в силах до тех пор, пока ты мне дорога… как любимое существо.