Неточные совпадения
На
дороге ли ты отдал душу Богу, или уходили тебя твои же приятели за какую-нибудь толстую и краснощекую солдатку, или пригляделись лесному бродяге ременные твои рукавицы и тройка приземистых, но крепких коньков, или, может, и сам, лежа на полатях, думал, думал, да ни с того ни с другого заворотил
в кабак, а потом прямо
в прорубь, и поминай как
звали.
Встает заря во мгле холодной;
На нивах шум работ умолк;
С своей волчихою голодной
Выходит на
дорогу волк;
Его почуя, конь дорожный
Храпит — и путник осторожный
Несется
в гору во весь дух;
На утренней заре пастух
Не гонит уж коров из хлева,
И
в час полуденный
в кружок
Их не
зовет его рожок;
В избушке распевая, дева
Прядет, и, зимних друг ночей,
Трещит лучинка перед ней.
Уж рассветало. Я летел по улице, как услышал, что
зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузмич на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна?» — спросил я с сердечным трепетом. «Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, —
дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»
Он знал цену этим редким и
дорогим свойствам и так скупо тратил их, что его
звали эгоистом, бесчувственным. Удержанность его от порывов, уменье не выйти из границ естественного, свободного состояния духа клеймили укором и тут же оправдывали, иногда с завистью и удивлением, другого, который со всего размаха летел
в болото и разбивал свое и чужое существование.
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую
дорогу — и говорят (это папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, —
звал в парк вдвоем, являлся
в другие часы, когда тетки спали или бывали
в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
Райский перешел из старого дома опять
в новый,
в свои комнаты. Козлов переехал к себе, с тем, однако, чтоб после отъезда Татьяны Марковны с Верой поселиться опять у нее
в доме. Тушин
звал его к себе, просвещать свою колонию, начиная с него самого. Козлов почесал голову, подумал и вздохнул, глядя — на московскую
дорогу.
Изредка он выезжал из дому по делам
в дорогой старинной карете, на паре прекрасных лошадей, со своим бывшим крепостным кучером, имени которого никто не знал, а
звали его все «Лапша».
Несколько дней я носил
в себе томящее, но
дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно думал о девочке, вспоминал неясные подробности сна, оживлял сопровождавшее его ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но сны, как вдохновение: не всегда являются на преднамеренный
зов.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он
звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь
в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами
в лес,
в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка была плохая, да и сам он был плох; показалось ему, что он не по той
дороге едет, он и пошел отыскивать
дорогу, снег был глубокий, он выбился из сил, завяз
в долочке — так его снегом там и занесло.
— Опаску имею. Намеднись даже генерал ко мне из Питера приезжал. Снял, вишь, железную
дорогу, так
в учредители
звал. Очень хвалил!
1) Михаилом
зовут меня, сыном Трофимовым, по прозванию Тебеньков, от роду имею лет, должно полагать, шестьдесят, а доподлинно сказать не умею; веры настоящей, самой истинной, «старой»; у исповеди и св. причастия был лет восемь тому назад, а
в каком селе и у какого священника, не упомню, потому как приехали мы
в то село ночью, и ночью же из него выехали; помню только, что село большое, и указал нам туда
дорогу какой-то мужичок деревенский; он же и про священника сказывал.
Дорогой в Москву ему посчастливилось. На ночлеге кто-то поменялся с ним пальто. У него пальто было неказисто, а досталось ему совсем куцое и рваное; но зато
в кармане пальто он нашарил паспорт. Предъявитель был дмитровский мещанин, и
звали его тоже Григорьем, по отчеству Петровым; приметы были схожие: росту среднего, нос средний, рот умеренный, волосы черные, глаза серые, особых примет не имеется.
В продолжение
дороги кучеру послышался
в экипаже шум, и он хотел было остановиться, думая, не господа ли его
зовут; но вскоре все смолкло. У подъезда Калинович вышел
в свой кабинет. Полину человек вынул из кареты почти без чувств и провел на ее половину. Лицо ее опять было наглухо закрыто капюшоном.
Она
звала его к себе памятью о теле её, он пошёл к ней утром, зная, что муж её на базаре,
дорогой подбирал
в памяти ласковые, нежные слова, вспоминал их много, но увидал её и не сказал ни одного, чувствуя, что ей это не нужно, а ему не сказать их без насилия над собою.
— Теперь — на
дорогу бы выйти. Хохлы — они
зовут дорогу — шлях. Шляются люди. Ежели всё прямо идти — куда придёшь
в год время? Неизвестно. А
в пять годов? Того пуще. Никто ничего не знает. А — сидят.
Вот старик Базунов, его вели под руки сын и зять; без шапки,
в неподпоясанной рубахе и чёрном чапане [Крестьянский верхний кафтан — вост. азям; чапаном
зовут и сермяжный, и синий, халатом или с борами, и даже полукафтанье — Ред.] поверх неё, он встал как-то сразу всем поперёк
дороги и хриплым голосом объявил на весь город...
— Отец мой! Отец мой! — повторил он, заплакав и ломая руки, — я не хочу лгать…
в моей груди… теперь, когда лежал я один на постели, когда я молился, когда я
звал к себе на помощь Бога… Ужасно!.. Мне показалось… я почувствовал, что жить хочу, что мертвое все умерло совсем; что нет его нигде, и эта женщина живая… для меня
дороже неба; что я люблю ее гораздо больше, чем мою душу, чем даже…
— Не! Што вы думаете? — и тут не дóпустили! Отмолились сами, потом
зовут: теперь, говорят, иди, молись себе. Взошел я
в боковушку, а там голые стены. Они и распятьё-то уволокли… Ах ты, шут вас задави! Что мне тут с вами грешить, думаю себе. Не надо! Я лучше, коли так,
дорогой поеду, на солнышко господне помолюсь.
Окоемов. Сделайте одолжение! Для меня каждая малость
дорога; мне все нужно принять
в соображение. Во-первых, я забыл, как ее
зовут.
—
Зовут — Илья, прозвище — Артамонов, сказал, что хочет жить у нас для своего дела, а какое дело — не допыталась я. Приехал по
дороге из Воргорода, тою же
дорогой и отбыл
в три часа —
в четвёртом.
Анна (так
звали кухарку) имела
в глазах швейцара то особенное преимущество, что, во-первых, была ему уже несколько знакома; во-вторых, живя по соседству, через дом, — она
в значительной степени облегчала переговоры и сокращала, следовательно, время,
дорогое каждому служащему.
— Да, вы еще были дитя, — продолжал он, глядя
в мои глаза, — я целовал тогда эти глаза и любил их только за то, что они на него похожи, и не думал, что они будут за себя так
дороги мне. Я
звал вас Машею тогда.
Не успели отъехать и пятнадцати верст, как семилетний мальчик Петруша, старший из сыновей Болдухиных, фаворит и баловень Варвары Михайловны (так
звали г-жу Болдухину), которого повезли уже нездоровым,
в надежде, что
дорогой будет ему лучше, — так разнемогся или, по крайней мере, так расплакался (ехать
в Москву ему не хотелось), что испуганные родители решились воротиться домой.
Забыл несчастную навек
Или кончиной ускоренной
Унылы дни ее пресек, —
С какою б радостью Мария
Оставила печальный свет!
Мгновенья жизни
дорогиеДавно прошли, давно их нет!
Что делать ей
в пустыне мира?
Уж ей пора, Марию ждут
И
в небеса, на лоно мира,
Родной улыбкою
зовут.
Дневная репетиция окончена. Друг мой, клоун Танти Джеретти,
зовет меня к себе на завтрак: сегодня у него великолепная маньифика — «минестра» по-неаполитански. Я испрашиваю позволения прихватить по
дороге оплетенную маисовой соломой бутылочку кианти. Живет Танти (уменьшительное от Константин)
в двух шагах от цирка Чинизелли,
в однооконном номерке дешевой гостиницы. Семья его маленькая: он и жена Эрнестина Эрнестовна — «грациозная наездница», она же танцует
в первой паре циркового кордебалета.
— Небольшое, сударь; больше бы им надобно маменьку свою жалеть. Сударушка приехала сюда
в этакой мороз
в одном старом салопишке, на ножках ботиночек не было, а валеные сапоги, как у мужичка; платье, что видите на ней, только и есть, к себе уж и не
зовите лучше
в гости: не
в чем приехать. Не
дорогого бы стоило искупить все эти вещи, да, видно, и на то не хватило: на дело так нет у нас, а на пустяки тысячи кидают.
— Чем же
дорогого гостя мне потчевать? Ведь этим треклятым зельем поганиться с нами не станешь? — молвил Сергей Андреич, показывая на ящик с сигарами. — Чайком разве побаловаться?.. Недаром же нас, нижегородов, водохлебами
зовут… Эй! — крикнул он, хлопнув три раза
в ладоши.
Это вызвало со стороны княгини Д* ряд мероприятий, из которых одно было очень решительное и имело успех: она сначала прислала сказать доктору, чтобы он не смел к ней возвращаться из заразного дома; а потом, когда увидала, что он и
в самом деле не возвращается, она прислала его
звать, так как с нею случился припадок какой-то жестокой болезни, и наконец, через полтора месяца, когда пришла весна и природа, одевшаяся
в зелень, выманила француза
в лес, пострелять куропаток для завтрака тети, на него внезапно напали четыре человека
в масках, отняли у него ружье, завернули его
в ковер и отнесли на руках
в скрытую на лесной
дороге коляску и таким образом доставили его княгине…
Дьячиха налила ему чепурушечку, и Аллилуй подкрепился и пошел опять к храму, а жена его тоже, поправясь маленькой чашечкой, вышла вместе с ним и отправилась к учрежденной вдовице —
звать ее «знаменить». Тут они тоже между собою покалякали, и когда вышли вдвоем, имея при себе печать на знаменования, то Аллилуева жена на половине
дороги к дому вдруг услыхала ни на что не похожий удар
в несколько младших колоколов и тотчас же увидала людей, которые бежали к колокольне и кричали: «Аллилуй разбился!»
Повелел Спаситель — вам, врагам, прощати,
Пойдем же мы
в царствие тесною
дорогой,
Цари и князи, богаты и нищи,
Всех ты, наш родитель,
зовешь к своей пище,
Придет пора-время — все к тебе слетимся,
На тебя, наш пастырь, тогда наглядимся,
От пакостна тела борют здесь нас страсти,
Ты, Господь всесильный, дай нам не отпасти,
Дай ты, царь небесный, веру и надежду,
Одень наши души
в небесны одежды,
В путь узкий, прискорбный идем — помогай нам!
До железной
дороги городок был из самых плохих. Тогда, недалеко от пристани, стояла
в нем невзрачная гостиница, больше похожая на постоялый двор. Там приставали фурщики, что верховый барочный лес с Волги на Дон возили. Постояльцам, кои побогаче, хозяин уступал комнаты из своего помещенья и, конечно, оттого внакладе не оставался.
Звали его Лукой Данилычем, прозывался он Володеров.
— Так уж, пожалуйста. Я вполне надеюсь, — сказал отец Прохор. — А у Сивковых как будет вам угодно — к батюшке ли напишите, чтобы кто-нибудь приезжал за вами, или одни поезжайте. Сивковы дадут старушку проводить — сродница ихняя живет у них
в доме, добрая, угодливая, Акулиной Егоровной
зовут. Дорожное дело знакомо ей — всю, почитай, Россию не раз изъездила из конца
в конец по богомольям. У Сивковых и к
дороге сготовитесь, надо ведь вам белья, платья купить. Деньги-то у вас есть на покупку и на
дорогу?
На другой либо на третий день приехал
в город Патап Максимыч и познакомился с известным ему заочно Мокеем Данилычем. Не на долгое время приехала и Груня порадоваться радости давнишнего своего друга. Кроме Патапа Максимыча, приехал Чубалов, и пошел у молодых пир, где
дорогими гостями были и Колышкины муж с женой. Патап Максимыч
звал выходца на русскую землю из бусурманского плена к себе
в Осиповку и отправился вместе с ним за Волгу.
— Как я рада тебе, моя
дорогая! Дня не миновало, часа не проходило, чтоб я не вспоминала про тебя. Писать собиралась,
звать тебя. Помнишь наш уговор
в Каменном Вражке? Еще гроза застала нас тогда, — крепко прижимая пылающее лицо к груди Аграфены Петровны, шептала Дуня.
Тот еще более смутился и видимо затруднялся, идти ли ему на этот
зов, или притвориться, что он не слышит, хотя не было никакой возможности не слыхать, ибо
дорога, по которой ехали Синтянины, и тропинка, по которой шел Висленев, здесь почти совсем сходились. Синтяниной неприятно было, зачем Иван Демьянович так назойливо его кличет, и она спросила: какая
в том надобность и что за охота?
Изо всех городов, сел и деревень обширной матушки-Руси стали стекаться по первому
зову правительства молодые и старые запасные солдаты. Они покидали свои семьи, престарелых родителей, жен и детей, бросали полевые работы, оставляя неубранным хлеб на полях, чтобы стать
в ряды русских войск, готовившихся к защите чести
дорогой России и маленького славянского королевства.
Ягич ходил
в соседней комнате по ковру, мягко звеня шпорами, и о чем-то думал. Софье Львовне пришла мысль, что этот человек близок и
дорог ей только
в одном: его тоже
зовут Владимиром. Она села на постель и позвала нежно...
Кто крест однажды будет несть,
Тот распинаем будет вечно;
Но если счастье
в жертве есть,
Он будет счастлив бесконечно.
Награды нет для добрых дел.
Любовь и скорбь — одно и то же.
Но этой скорбью кто скорбел.
Тому всех благ она
дороже.
Какое дело до себя,
И до других, и до вселенной
Тому, кто следовал, любя.
Куда
звал голос сокровенный?
Но кто, боясь за ним идти,
Себя раздумием тревожит, —
Пусть бросит крест свой средь пути.
Пусть ищет счастья, если может!
Дворецкий парень был наметанный, каждый взгляд князя понимал. Тотчас, бывало, смекнет,
в чем дело. Было у князя
в подвале старое венгерское — вино
дорогое, страх какое
дорогое! Когда еще князь Алексей Юрьич при государыне
в Питере проживал, водил он дружбу с цесарским резидентом, и тот цесарский резидент из своего королевства бочек с пять того вина ему по дружбе вывез. Пахло ржаным хлебом, оттого князь и
звал его хлебом насущным. А подавали то вино изредка.
— Здравствуй, Андронушка! Здравствуй! — ласково отвечал старику седой господин, которого
звали Юрием Денисовичем Волгиным и который был отцом двух черноглазых мальчиков — Сережи и Юрки, рыженького Бобки и белокурой Лидочки, похожей на ангела. — Ну, веди нас
в дом, показывай новое хозяйство. Да прикажи, голубчик, самовар поставить: с
дороги и закусить не мешает, и чайку напиться.
— Да, к Хвостовой… Насколько я могла добиться от несчастной,
в минуты, когда на нее
дорогой находило нечто вроде сознания, ее мать
зовут Ольгой Николаевной и она живет
в собственном доме на Сивцевом Вражке.
Тебя
зовут к больному, за тобою прислали лошадь, какая попалась: скачи на помощь ближнему
в бурю,
в грозу, ночью, по худым
дорогам.
Несмотря на получение частых писем от первой,
в которых сперва невеста графа, а затем графиня горько жаловалась на свое одиночество и настойчиво
звала к себе свою
дорогую подругу. Ольга Ивановна не могла думать о своей бывшей товарке по институту без какого-то для нее самой непонятного озлобления.
Он пренебрег этим насмешливым
зовом, углубился
в сад; но, забыв расположение его, ошибся
дорогами, отбился к северной стороне, воротился и опять пришел к дому. На дворе была необыкновенная тревога. Не думая долго, побежал он прямо на восточную сторону, но тут заградил ему путь крутой овраг.
Ему были нужны помощники, и он
звал к себе товарищей. Он
звал всех, кто не совсем доволен своим положением и хочет более широкой деятельности (деньги на
дорогу можно без всяких хлопот получать от герцогова представителя
в Риме).