Неточные совпадения
А между тем, когда один пьяный, которого неизвестно почему и куда провозили
в это время по улице
в огромной телеге, запряженной огромною ломовою лошадью, крикнул ему вдруг, проезжая: «Эй ты, немецкий шляпник!» — и
заорал во все горло, указывая на него рукой, — молодой человек вдруг остановился и судорожно схватился за свою шляпу.
Но уже стена солдат разломилась на две части, точно открылись ворота, на площадь поскакали рыжеватые лошади, брызгая комьями снега,
заорали, завыли всадники
в белых фуражках, размахивая саблями; толпа рявкнула, покачнулась назад и стала рассыпаться на кучки, на единицы, снова ужасая Клима непонятной медленностью своего движения.
Вот
в синем ухе колокольни зашевелилось что-то бесформенное, из него вылетела шапка, потом — другая, вылетел комом свернутый передник, — люди на земле судорожно встряхнулись, завыли,
заорали; мячами запрыгали мальчишки, а лысый мужичок с седыми усами прорезал весь шум тонким визгом...
— Меня к страху приучил хозяин, я у трубочиста жил, как я — сирота. Бывало,
заорет: «Лезь, сволочь, сукиного сына!»
В каменную стену полезешь, не то что куда-нибудь. Он и печник был. Ему смешно было, что я боюсь.
— И не у казака он был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался
в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган
заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
У лавки солидный и важный, он был
в балагане неузнаваем с своей седой подвязанной бородой. Как
заорет на все поле...
Потом
в окно робко и тихонько, но всё ласковее с каждым днем стала заглядывать пугливая весна лучистым глазом мартовского солнца, на крыше и на чердаке запели,
заорали кошки, весенний шорох проникал сквозь стены — ломались хрустальные сосульки, съезжал с конька крыши подтаявший снег, а звон колоколов стал гуще, чем зимою.
Увидав будочника, она снова метнулась
в сени, но он схватил ее за юбку и тоже испуганно
заорал...
Серый отлично понимал это, но не разочаровывал голиафа, зная, что тот сейчас же
заорет: «да я тебе, подлецу, всю рожу растворожу, щеку на щеку умножу, нос вычту, а зубы
в дробь обращу».
— Что-о? —
заорала она на Любку, едва выслушав ее смущенный лепет. — Ты хочешь, чтобы тебя опять приняли?.. Ты там черт знает с кем валялась по улицам, под заборами, и ты опять, сволочь, лезешь
в приличное, порядочное заведение!.. Пфуй, русская свинья! Вон!..
— Поверьте, господа, что душой отдыхаешь среди молодежи от всех этих житейских дрязг, — говорил он, придавая своему жесткому и порочному лицу по-актерски преувеличенное и неправдоподобное выражение растроганности.Эта вера
в святой идеал, эти честные порывы!.. Что может быть выше и чище нашего русского студенчества?.. Кельнер! Шампанскава-а! —
заорал он вдруг оглушительно и треснул кулаком по столу.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо
в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того
заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, — говорю, — вот!» Он
заорал, ткнул мне
в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли
в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
— Постой-ка, поди сюда, чертова перечница… Небось побежишь к жидишкам? А? Векселя писать? Эх ты, дура, дура, дурья ты голова… Ну, уж нб тебе, дьявол тебе
в печень. Одна, две… раз, две, три, четыре… Триста. Больше не могу. Отдашь, когда сможешь. Фу, черт, что за гадость вы делаете, капитан! —
заорал полковник, возвышая голос по восходящей гамме. — Не смейте никогда этого делать! Это низость!.. Однако марш, марш, марш! К черту-с, к черту-с. Мое почтение-с!..
Она меня опять поневоле поцеловала, как ужалила, и
в глазах точно пламя темное, а те, другие,
в этот лукавый час напоследях как
заорут...
Тут вдруг вся татарва, кои тут это торговище зрели,
заорали, загалдели по-своему; их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормошат их, Чепкуна и Бакшея,
в разные стороны,
в бока их тычут, уговаривают.
Я лежал как скованный,
в ожидании, что вот-вот сейчас и меня начнут чавкать. Я, который всю жизнь
в легкомысленной самоуверенности повторял: бог не попустит, свинья не съест! — я вдруг во все горло
заорал: съест свинья! съест!
— Так барину поступать нехорошо! —
заорала она, распахнув дверь
в горенку. — Коли я теперича согласилась с вами, так зачем же вам брать другую?.. Что же я на смех, что ли, далась? Я девушка честная, а не какая-нибудь!
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь
в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно
заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Я спал около машинного трюма, на столе, на котором мыл посуду, и когда проснулся от выстрела и сотрясения, на палубе было тихо,
в машине горячо шипел пар, часто стучали молотки. Но через минуту все палубные пассажиры разноголосно завыли,
заорали, и сразу стало жутко.
Все бросились друг на друга,
заорали, сбились
в чёрный ком и — исчезли, провалясь сквозь землю, с воплями и грохотом.
Вдруг визгливый, старушечий голос
заорал откуда-то позади толпы: «Дегтем ее вымазать, стерву!» (Известно, что
в Малороссии мазанье дегтем даже ворот того дома, где живет девушка, сопряжено для нее с величайшим, несмываемым позором.)
Он волновался страшно, дрожал, скрежетал зубами, и раз, когда городских гнали фабричные по полю к городу, он, одетый
в нагольный тулуп и самоедскую шапку, выскочил из саней, пересек дорогу бегущим и
заорал своим страшным голосом...
Мы шли очень легко по мокрому песку, твердо убитому волнами; и часа через два-три наткнулись на бивак. Никто даже нас не окликнул, и мы появились у берегового балагана, около которого сидела кучка солдат и играла
в карты,
в «носки», а стоящие вокруг хохотали, когда выигравший хлестал по носу проигравшего с веселыми прибаутками. Увидав нас, все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и
заорал во все горло...
Этак с час-места останавливались у нас двое проезжих бояр и с ними человек сорок холопей, вот и стали меня так же, как твоя милость, из ума выводить, а я сдуру-то и выболтай все, что на душеньке было; и лишь только вымолвила, что мы денно и нощно молим бога, чтоб вся эта иноземная сволочь убралась восвояси, вдруг один из бояр, мужчина такой ражий, бог с ним! как
заорет в истошный голос да ну меня из своих ручек плетью!
В первые дни на конскую ярмарку не допускались барышники и цыгане. Только когда уже налюбуются крэками заводов и накупят вдоволь помещики-коннозаводчики, навалятся и загудят барышники, захлопают бичами и
заорут толпы цыган с нашпигованными разными, вплоть до скипидара и перца, снадобьями, резвыми на десять минут, взбодренными лошадками-калеками.
А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место
в ней себе занял, — тысячью голосов
заорет на тебя, да еще и ударит, с ног собьет.
— Браво, браво, Ханов! — с насмешкой хлопнули они
в ладоши. Задняя публика, услыхав аплодисменты первых рядов, неистово захлопала и
заорала: «Браво, бис!»
Рогожин,
в половине этого размышления, завел палец
в рот и, все туже и туже натягивая им свою щеку, при последней мысли вдруг хлопнул на воздух и
в ту же минуту
заорал...
Николя, все время было стоявший около князя и как бы желавший его тем защитить, при виде, что Жуквич направляет свой пистолет
в их сторону,
заорал благим матом: «Погодите, постойте, постойте!» — и бросился
в кусты.
— Знать не хочу… Вздор!.. Что у тебя
в контракте сказано… а?.. —
заорал Осип Иваныч, выкатывая глаза. — Я, что ли, буду сталкивать да грузить барки за вас?.. Задатки любите получать?! а?!
— Никаких у меня детишек нету, сукины дети, —
заорал Персиков и вдруг попал
в фокус черного аппарата, застрелившего его
в профиль, с открытым ртом и яростными глазами.
…На масленице Ерданская привезла Алексея из города
в розвальнях оборванного, избитого, без памяти. Ерданская и Никита долго растирали его тело тёртым хреном с водкой, он только стонал, не говоря ни слова. Артамонов зверем метался по комнате, засучивая и спуская рукава рубахи, скрипя зубами, а когда Алексей очнулся, он
заорал на него, размахивая кулаком...
И храбрые листригоны весело
заорали в ответ...
Большой бородатый человек
в поддевке, мокрый, скользкий, — должно быть, хозяин груза или доверенный его, — вдруг
заорал возбужденно...
И только однажды это триумфаторское шествие было несколько смущено, когда на повороте
в какую-то улицу из ворот большого дома выскочил перепачканный сажей мальчишка-сапожник с колодками под мышкой и, промчавшись стрелой между Буланиным и его матерью,
заорал на всю улицу...
Кальсонер с треском расчеркнулся на бумаге, хлопнул по ней печатью и ткнул ему.
В это мгновенье яростно зазвонил телефон. Кальсонер ухватился за трубку и
заорал в нее...
В дни погромов Сашка свободно ходил по городу со своей смешной обезьяньей, чисто еврейской физиономией. Его не трогали.
В нем была та непоколебимая душевная смелость, та небоязнь боязни, которая охраняет даже слабого человека лучше всяких браунингов. Но один раз, когда он, прижатый к стене дома, сторонился от толпы, ураганом лившейся во всю ширь улицы, какой-то каменщик,
в красной рубахе и белом фартуке, замахнулся над ним зубилом и
заорал...
Появление генерала
в саду было встречено громким тушем, а пьяные гости
заорали ура. Генерал по-военному отдал под козырек.
— Да уж будь спокоен. Здешняя публика мне, братец, достаточно известна. Здесь ведь пешком-то больше приказчик идет да чиновник, купец не пойдет: у него лихач. Приказчик
заорет, сейчас все собаки
в Бутырках взвоют. А этот, вишь, как складно выводит, и голос тонкой. Видно, человек деликатный, а выпивши крепко…
Он остановился
в темноте и
заорал...
Возьмет целой октавой выше, хватит себя кулаком
в грудь,
заорет, закусит удила и валяет так до конца пиесы.
Булычов. Ты примирился, когда тебя староста, Алексей Губин, обидел? Ты —
в суд подал на него, Звонцова адвокатом пригласил, за тебя архиерей вступился! А вот я
в какой суд подам жалобу на болезнь мою? На преждевременную смерть? Ты — покорно умирать будешь? С тихой душой, да? Нет, —
заорешь, застонешь.
Тимофеев-Сумской был великолепен. Склонившись на правый бок трона, причем его левая вытянутая нога вылезала на половину сцены, с шутовской короной набекрень, он вперял вращающиеся белки
в суфлерскую будку и так ревел, что мальчишки за барьером взвизгивали от восторга. Моего имени он, конечно, не запомнил. Он просто
заорал на меня, как купец
в бане...
Он подвинулся к лошади, держа ружьё, как дубину, за конец дула, и, не глядя на меня,
заорал на лошадь, спутавшую поводья, начал пинать её ногой
в живот, а потом взвалился на седло и молча, трусцой поехал прочь.
Похоже на Иванушку-дурачка, который, встретивши похороны, пришел
в восторг и
заорал: «Таскать вам, не перетаскать!» Да, брат! хотел угодить гостям, выписал цыган, а вышла ерунда.
— Чего
заорали, чертовы угодники? Забыли, что здесь не
в плесу́? — крикнул он распевшимся ребятам. — Город здесь, ярманка!.. Оглянуться не успеешь, как съедут с берега архангелы да линьками горлá-то заткнут. Одну беду и́збыли, на другую рветесь!.. Спины-то по плетям, видно, больно соскучились!..
Каждое движение, каждый жест Александры Михайловны возбуждали
в Андрее Ивановиче неистовую ненависть. Он сдерживался, чтоб не
заорать на нее, — ему было противно, что у Александры Михайловны толстый живот, что она сморкается громко и что у нее на правом локте заплата.
— Кара-у-ул!!! — вдруг
заорал он на всю мастерскую, еще глубже втянул голову
в плечи и бросился бежать.
Они вскочат, они
заорут, они завоют, как животные, они забудут, что у них есть жены, сестры и матери, они начнут метаться, точно пораженные внезапной слепотой, и
в безумии своем будут душить друг друга этими белыми пальцами, от которых пахнет духами.