Неточные совпадения
Да распрямиться дедушка
Не мог: ему уж стукнуло,
По сказкам, сто годов,
Дед
жил в особой горнице,
Семейки недолюбливал,
В
свой угол не пускал...
— Ну, старички, — сказал он обывателям, — давайте
жить мирно. Не трогайте вы меня, а я вас не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с!
По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества
свои попалите, сами погорите — что хорошего!
— Да, да, прощай! — проговорил Левин, задыхаясь от волнения и, повернувшись, взял
свою палку и быстро пошел прочь к дому. При словах мужика о том, что Фоканыч
живет для души,
по правде, по-Божью, неясные, но значительные мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной цели, закружились в его голове, ослепляя его
своим светом.
Вронский слушал внимательно, но не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего в этом
свои симпатии и антипатии, тогда как для него были
по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской
своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи,
своим умом и даром слова, так редко встречающимся в той среде, в которой он
жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и продолжая
жить по-прежнему, Левин не переставал чувствовать этот страх за
свое незнание.
Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе
своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя
по понятиям того круга, в котором
жил,
по воспитанию
своему, не мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее.
Левин
по этому случаю сообщил Егору
свою мысль о том, что в браке главное дело любовь и что с любовью всегда будешь счастлив, потому что счастье бывает только в себе самом. Егор внимательно выслушал и, очевидно, вполне понял мысль Левина, но в подтверждение ее он привел неожиданное для Левина замечание о том, что, когда он
жил у хороших господ, он всегда был
своими господами доволен и теперь вполне доволен
своим хозяином, хоть он Француз.
— Я знала, что вы здесь, — сказала она. Я сел возле нее и взял ее за руку. Давно забытый трепет пробежал
по моим
жилам при звуке этого милого голоса; она посмотрела мне в глаза
своими глубокими и спокойными глазами: в них выражалась недоверчивость и что-то похожее на упрек.
Кажется, как будто ее мало заботило то, о чем заботятся, или оттого, что всепоглощающая деятельность мужа ничего не оставила на ее долю, или оттого, что она принадлежала,
по самому сложению
своему, к тому философическому разряду людей, которые, имея и чувства, и мысли, и ум,
живут как-то вполовину, на жизнь глядят вполглаза и, видя возмутительные тревоги и борьбы, говорят: «<Пусть> их, дураки, бесятся!
Тут
жила родственница их, дряблая старушонка, все еще ходившая всякое утро на рынок и сушившая потом чулки
свои у самовара, которая потрепала мальчика
по щеке и полюбовалась его полнотою.
Я
жил тогда в Одессе пыльной…
Там долго ясны небеса,
Там хлопотливо торг обильный
Свои подъемлет паруса;
Там всё Европой дышит, веет,
Всё блещет югом и пестреет
Разнообразностью живой.
Язык Италии златой
Звучит
по улице веселой,
Где ходит гордый славянин,
Француз, испанец, армянин,
И грек, и молдаван тяжелый,
И сын египетской земли,
Корсар в отставке, Морали.
В это время я нечаянно уронил
свой мокрый платок и хотел поднять его; но только что я нагнулся, меня поразил страшный пронзительный крик, исполненный такого ужаса, что,
проживи я сто лет, я никогда его не забуду, и, когда вспомню, всегда пробежит холодная дрожь
по моему телу.
Наталья же Савишна была так глубоко поражена
своим несчастием, что в душе ее не оставалось ни одного желания, и она
жила только
по привычке.
Под вечер он уселся в каюте, взял книгу и долго возражал автору, делая на полях заметки парадоксального свойства. Некоторое время его забавляла эта игра, эта беседа с властвующим из гроба мертвым. Затем, взяв трубку, он утонул в синем дыме,
живя среди призрачных арабесок [Арабеска — здесь: музыкальное произведение, причудливое и непринужденное
по своему характеру.], возникающих в его зыбких слоях.
Подразделения тут, разумеется, бесконечные, но отличительные черты обоих разрядов довольно резкие: первый разряд, то есть материал, говоря вообще, люди
по натуре
своей консервативные, чинные,
живут в послушании и любят быть послушными.
Но что
живет он так грубо и бедно вовсе не
по какому-нибудь предвзятому плану или намерению, а так просто от невнимания и наружного равнодушия к
своей судьбе.
— Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь…
свою (это все равно!) Ты могла бы
жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти,
по одной дороге! Пойдем!
Ты как
живёшь?» — «Я», отвечал Барбос,
Хвост плетью спустя и
свой повеся нос:
«
Живу по-прежнему: терплю и холод,
И голод,
И, сберегаючи хозяйский дом,
Здесь под забором сплю и мокну под дождём...
«Вот, — воскликнул он, — хоть мы и в глуши
живем, а в торжественных случаях имеем чем себя повеселить!» Он налил три бокала и рюмку, провозгласил здоровье «неоцененных посетителей» и разом, по-военному, хлопнул
свой бокал, а Арину Власьевну заставил выпить рюмку до последней капельки.
— Подруги упрекают меня, дескать — польстилась девушка на деньги, — говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. — Особенно язвит Лидия,
по ее законам необходимо
жить с милым и чтобы — в шалаше. Но — я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и
свои лошади. Мне заявлено: «У вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма». Это сказал не кто-нибудь, а — сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы — не
прожить, как это доказано в стихах и прозе…
Он весь день
прожил под впечатлением
своего открытия, бродя
по лесу, не желая никого видеть, и все время видел себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на губах, на щеках
своих и слышал
свой голос: «Я тебя люблю».
— Хороших людей я не встречал, — говорил он, задумчиво и печально рассматривая вилку. — И — надоело мне у собаки блох вычесывать, — это я про
свою должность. Ведь — что такое вор, Клим Иванович, если правду сказать? Мелкая заноза, именно — блоха! Комар, так сказать. Без нужды и комар не кусает. Конечно — есть ребята, застарелые в преступности. Но ведь все
живем по нужде, а не
по евангелию. Вот — явилась нужда привести фабричных на поклон прославленному царю…
По ее рассказам, нищий этот был великий грешник и злодей, в голодный год он продавал людям муку с песком, с известкой, судился за это, истратил все деньги
свои на подкупы судей и хотя мог бы
жить в скромной бедности, но вот нищенствует.
— А критикуют у нас от конфуза пред Европой, от самолюбия, от неумения
жить по-русски. Господину Герцену хотелось Вольтером быть, ну и у других критиков — у каждого
своя мечта. Возьмите лепешечку, на вишневом соке замешена; домохозяйка моя — неистощимой изобретательности
по части печева, — талант!
— Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей,
по смыслу
своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который
жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах
своих и скрипел: мы — аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: «В ладье мечты утешимся, сны горе утолят», — что-то в этом роде.
А вообще Самгин
жил в тихом умилении пред обилием и разнообразием вещей, товаров, созданных руками вот этих, разнообразно простеньких человечков, которые не спеша ходят
по дорожкам, посыпанным чистеньким песком, скромно рассматривают продукты трудов
своих, негромко похваливают видимое, а больше того вдумчиво молчат.
— В Полтавской губернии приходят мужики громить имение. Человек пятьсот. Не
свои — чужие;
свои живут, как у Христа за пазухой. Ну вот, пришли, шумят, конечно. Выходит к ним старик и говорит: «Цыцте!» — это по-русски значит: тише! — «Цыцте, Сергий Михайлович — сплять!» — то есть — спят. Ну-с, мужики замолчали, потоптались и ушли! Факт, — закончил он квакающим звуком успокоительный рассказ
свой.
— Я не
по романам
жила, не
по книжкам, а —
по своей глупости, — неохотно проворчала Анфимьевна и предупредила...
Самгин отметил, что она говорит о муже тоном девицы из зажиточной мещанской семьи, как будто она до замужества
жила в глухом уезде,
по счастливому случаю вышла замуж за богатого интересного купца в губернию и вот благодарно, с гордостью вспоминает о
своей удаче. Он внимательно вслушивался: не звучит ли в словах ее скрытая ирония?
По бульварам нарядного города, под ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов и ресторанов, откуда изливались на панели смех и музыка, шумно двигались навстречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши и девицы; казалось, что все они ищут одного — возможности безобидно посмеяться, покричать, похвастаться
своим уменьем
жить легко.
— Стрешнева — почему? Так это моя девичья фамилия, отец — Павел Стрешнев, театральный плотник. С благоверным супругом моим — разошлась. Это — не человек, а какой-то вероучитель и не адвокат, а — лекарь, все — о здоровье, даже
по ночам — о здоровье, тоска! Я чудесно могу
жить своим горлом…
«Увяз, любезный друг,
по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И
проживет свой век, и не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
И с самим человеком творилось столько непонятного: живет-живет человек долго и хорошо — ничего, да вдруг заговорит такое непутное, или учнет кричать не
своим голосом, или бродить сонный
по ночам; другого, ни с того ни с сего, начнет коробить и бить оземь. А перед тем как сделаться этому, только что курица прокричала петухом да ворон прокаркал над крышей.
С полгода
по смерти Обломова
жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто
по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в
свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал он
по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет
живет в России и благословляет
свою судьбу.
Глядя на него, слушая его, видя его деятельность, распоряжения
по хозяйству, отношения к окружающим его людям, к приказчикам, крестьянам — ко всем, кто около него был, с кем он соприкасался, с кем работал или просто говорил,
жил вместе, Райский удивлялся до наивности каким-то наружно будто противоположностям, гармонически уживавшимся в нем: мягкости речи, обращения — с твердостью, почти методическою, намерений и поступков, ненарушимой правильности взгляда, строгой справедливости — с добротой, тонкой, природной, а не выработанной гуманностью, снисхождением, — далее, смеси какого-то трогательного недоверия к
своим личным качествам, робких и стыдливых сомнений в себе — с смелостью и настойчивостью в распоряжениях, работах, поступках, делах.
«Все та же; все верна себе, не изменилась, — думал он. — А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит
своей. Как они
живут между собой… Увижу, посмотрю…»
— Ведь у нас все артисты: одни лепят, рисуют, бренчат, сочиняют — как вы и подобные вам. Другие ездят в палаты, в правления —
по утрам, — третьи сидят у
своих лавок и играют в шашки, четвертые
живут по поместьям и проделывают другие штуки — везде искусство!
Он предоставил жене получать за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так
проживал свою жизнь
по людям.
Выписал из губернии двух
своих теток,
по мещанству
жили.
Бывали минуты, когда Версилов громко проклинал
свою жизнь и участь из-за этого кухонного чада, и в этом одном я ему вполне сочувствовал; я тоже ненавижу эти запахи, хотя они и не проникали ко мне: я
жил вверху в светелке, под крышей, куда подымался
по чрезвычайно крутой и скрипучей лесенке.
По Лене
живут все русские поселенцы и, кроме того, много якутов: оттого все русские и здесь говорят по-якутски, даже между собою. Все их сношения ограничиваются якутами да редкими проезжими. Летом они занимаются хлебопашеством, сеют рожь и ячмень, больше для
своего употребления, потому что сбывать некуда. Те, которые
живут выше
по Лене, могут сплавлять
свои избытки
по реке на золотые прииски, находящиеся между городами Киренском и Олекмой.
Это обстоятельство осталось, однако ж, без объяснения: может быть, он сделал это
по привычке встречать проезжих, а может быть, и с целью щегольнуть дворянством и шпагой. Я узнал только, что он тут не
живет, а остановился на ночлег и завтра едет дальше, к
своей должности, на какую-то станцию.
Потом смотритель рассказывал, что
по дороге нигде нет ни волков, ни медведей, а есть только якуты; «еще ушканов (зайцев) дивно», да
по Охотскому тракту у него
живут, в
своей собственной юрте, две больные, пожилые дочери, обе девушки, что, «однако, — прибавил он, — на Крестовскую станцию заходят и медведи — и такое чудо, — говорил смотритель, — ходят вместе со скотом и не давят его, а едят рыбу, которую достают из морды…» — «Из морды?» — спросил я. «Да, что ставят на рыбу, по-вашему мережи».
По приходе в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная боли прошли, благодаря неожиданно хорошей для тамошнего климата погоде, и мы,
прожив там два месяца, пустились далее. Я забыл и думать о
своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав о моей болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило новое. Там, в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.
Венецианские граждане (если только слово «граждане» не насмешка здесь) делали все это; они сидели на бархатных, но жестких скамьях, спали на
своих колючих глазетовых постелях, ходили
по своим великолепным площадям ощупью, в темноте, и едва ли имели хоть немного приблизительное к нынешнему, верное понятие об искусстве
жить, то есть извлекать из жизни весь смысл, весь здоровый и свежий сок.
Хотя этот участок в 1819 году был уступлен при Гаике колонии, но Макомо
жил там беспрепятственно до 1829 года, а в этом году положено было его вытеснить, частью
по причине грабежей, производимых его племенем, частью за то, что он, воюя с
своими дикими соседями, переступал границы колонии.
Но пока она будет держаться нынешней
своей системы, увертываясь от влияния иностранцев, уступая им кое-что и держа
своих по-прежнему в страхе, не позволяя им брать без позволения даже пустой бутылки, она еще будет
жить старыми
своими началами, старой религией, простотой нравов, скромностью и умеренностью образа жизни.
Кучер Иван,
по своей части, приобрел замечательное сведение, что здешние лошади
живут будто бы
по пятидесяти лет, и сообщил об этом нам. Не знаю, правда ли.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он
прожил день
по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте
свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.