Неточные совпадения
И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными
героями, озирать всю громадно несущуюся
жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы! И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святый ужас и в блистанье главы и почуют в смущенном трепете величавый гром других речей…
Промозглый сырой чулан с запахом сапогов и онуч гарнизонных солдат, некрашеный стол, два скверных стула, с железною решеткой окно, дряхлая печь, сквозь щели которой шел дым и не давало тепла, — вот обиталище, где помещен был наш <
герой>, уже было начинавший вкушать сладость
жизни и привлекать внимание соотечественников в тонком новом фраке наваринского пламени и дыма.
Это умонастроение слежалось у Клима Ивановича Самгина довольно плотно, прочно, и он свел задачу
жизни своей к воспитанию в себе качеств вождя,
героя, человека, не зависимого от насилий действительности.
— Куда вы? Подождите, здесь ужинают, и очень вкусно. Холодный ужин и весьма неплохое вино. Хозяева этой старой посуды, — показал он широким жестом на пестрое украшение стен, — люди добрые и широких взглядов. Им безразлично, кто у них ест и что говорит, они достаточно богаты для того, чтоб участвовать в истории; войну они понимают как основной смысл истории, как фабрикацию
героев и вообще как нечто очень украшающее
жизнь.
— Рассуждая революционно, мы, конечно, не боимся действовать противузаконно, как боятся этого некоторые иные. Но — мы против «вспышкопускательства», — по слову одного товарища, — и против дуэлей с министрами.
Герои на час приятны в романах, а
жизнь требует мужественных работников, которые понимали бы, что великое дело рабочего класса — их кровное, историческое дело…
— Спасибо, — тихонько откликнулся Самгин, крайне удивленный фразой поручика о
жизни, — фраза эта не совпадала с профессией
героя, его настроением, внешностью, своей неожиданностью она вызывала такое впечатление, как будто удар в медь колокола дал деревянный звук.
И с
героями на час тоже надобно проститься, потому что необходим героизм на всю
жизнь, героизм чернорабочего, мастерового революции.
Эти ее анекдоты очень хорошо сливались с ее же рассказами о маленьких идиллиях и драмах простых людей, и в общем получалась картина морально уравновешенной
жизни, где нет ни
героев, ни рабов, а только — обыкновенные люди.
— Уважаю людей, которые умеют бескорыстно вживаться в чужую
жизнь. Это — истинные
герои.
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных
героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и
жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
И он точно не сомневался в этом не потому, что это было так, а потому, что если бы это было не так, ему бы надо было признать себя не почтенным
героем, достойно доживающим хорошую
жизнь, а негодяем, продавшим и на старости лет продолжающим продавать свою совесть.
Тит Привалов явился для Зоси новым развлечением — раз, как авантюрист, и второе, как
герой узловского дня; она возила его по всему городу в своем экипаже и без конца готова была слушать его рассказы и анекдоты из парижской
жизни, где он получил свое первоначальное воспитание, прежде чем попал к Тидеману.
Были у нас отдельные
герои, способные к жертве, отдававшие свою
жизнь за идею, но в революционной массе не было нравственного характера.
Тут прибавлю еще раз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии, в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил бы его в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего
героя рассказа моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю
жизнь и к известной цели.
Тем не менее признаюсь откровенно, что самому мне очень было бы трудно теперь передать ясно точный смысл этой странной и неопределенной минуты в
жизни столь излюбленного мною и столь еще юного
героя моего рассказа.
Начиная жизнеописание
героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя я и называю Алексея Федоровича моим
героем, но, однако, сам знаю, что человек он отнюдь не великий, а посему и предвижу неизбежные вопросы вроде таковых: чем же замечателен ваш Алексей Федорович, что вы выбрали его своим
героем? Что сделал он такого? Кому и чем известен? Почему я, читатель, должен тратить время на изучение фактов его
жизни?
Имея от природы романтическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего
жизнь была загадкою и который казался мне
героем таинственной какой-то повести.
Мое кокетство удалось, мы с тех пор были с ним в близких сношениях. Он видел во мне восходящую возможность, я видел в нем ветерана наших мнений, друга наших
героев, благородное явление в нашей
жизни.
Каждый пожарный —
герой, всю
жизнь на войне, каждую минуту рискует головой.
В действительной
жизни этих необыкновенных
героев еще не было: «почувствовать» их, созерцать творческим воображением было невозможно.
Об этом спрашивает молодая женщина, «пробужденная им к сознательной
жизни». Он все откроет ей, когда придет время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто называет его имя, имя
героя и будущего мученика.
Порой я прикидывал поступки и разговоры книжных
героев к условиям окружавшей меня
жизни и находил, что никто и никогда так не говорит и не поступает.
— Поговорим, папа, серьезно… Я смотрю на брак как на дело довольно скучное, а для мужчины и совсем тошное. Ведь брак для мужчины — это лишение всех особенных прав, и твои принцы постоянно бунтуют, отравляют
жизнь и себе и жене. Для чего мне муж-герой? Мне нужен тот нормальный средний человек, который терпеливо понесет свое семейное иго. У себя дома ведь нет ни
героев, ни гениев, ни особенных людей, и в этом, по-моему, секрет того крошечного, угловатого эгоизма, который мы называем семейным счастьем.
Прелесть, обаяние толстовского художественного творчества связаны с тем, что он изображает двойную
жизнь: с одной стороны,
жизнь его
героев в обществе с его условностями, в цивилизации, с ее обязательной ложью, с другой стороны, то, что думают его
герои, когда они не стоят перед обществом, когда они поставлены перед тайной бытия, перед Богом и природой.
Но это замечательная, единственная в своем роде книга. Des Esseintes,
герой «A rebours», его психология и странная
жизнь есть единственный во всей новой литературе опыт изобразить мученика декадентства, настоящего
героя упадочности. Des Esseintes — пустынножитель декадентства, ушедший от мира, которого не может принять, с которым не хочет идти ни на какие компромиссы.
Все
герои Гюисманса — он сам в разные периоды его
жизни, и, кроме этого единственного
героя, никаких действующих лиц нет.
Отец! ты не знаешь, как дорог он мне!
Его ты не знаешь! Сначала,
В блестящем наряде, на гордом коне,
Его пред полком я видала;
О подвигах
жизни его боевой
Рассказы товарищей боя
Я слушала жадно — и всею душой
Я в нем полюбила
героя…
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились повести и романы из русской
жизни. В каждой героине он видел Нюрочку и в каждом
герое себя, а пока только не спускал глаз с своей сиделки.
Хожалый был отомщен. Барсук был облит кровью, а сам Арапов заставлял жалеть, что в течение этих трех или четырех часов его
жизни не мог наблюдать хоть Розанов для своей психиатрической диссертации или великий драматический талант для типического создания
героя современной комедии.
А следить за косвенным влиянием среды на выработку нравов и характеров, значило бы заходить несколько далее, чем требует наш план и положение наших
героев и героинь, не стремившихся спеться с окружающею их средою, а сосредоточивавших свою
жизнь в том ограниченном кружочке, которым мы занимались до сих пор, не удаляясь надолго от домов Бахарева и Гловацкого.
В своей чересчур скромной обстановке Женни, одна-одинешенька, додумалась до многого. В ней она решила, что ее отец простой, очень честный и очень добрый человек, но не
герой, точно так же, как не злодей; что она для него дороже всего на свете и что потому она станет жить только таким образом, чтобы заплатить старику самой теплой любовью за его любовь и осветить его закатывающуюся
жизнь. «Все другое на втором плане», — думала Женни.
Я обыкновенно читал с таким горячим сочувствием, воображение мое так живо воспроизводило лица любимых моих
героев: Мстиславского, князя Курбского и Палецкого, что я как будто видел и знал их давно; я дорисовывал их образы, дополнял их
жизнь и с увлечением описывал их наружность; я подробно рассказывал, что они делали перед сражением и после сражения, как советовался с ними царь, как благодарил их за храбрые подвиги, и прочая и прочая.
Вне этой сферы, в практической
жизни, с
героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов.
Все это в соединении с постом, который строжайшим образом наблюдался за столом у Крестовниковых, распалило почти до фанатизма воображение моего
героя, так что к исповеди он стал готовиться, как к страшнейшему и грознейшему акту своей
жизни.
Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми
герой мой напитался отовсюду в своей университетской
жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде.
Мари и Вихров оба вспыхнули, и
герой мой в первый еще раз в
жизни почувствовал, или даже понял возможность чувства ревности любимой женщины к мужу. Он поспешил уехать, но в воображении его ему невольно стали представляться сцены, возмущающие его до глубины души и унижающие женщину бог знает до чего, а между тем весьма возможные и почти неотклонимые для бедной жертвы!
Герой мой очень хорошо понимал, что в
жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.
Такая
жизнь влюбленных могла бы, кажется, почесться совершенно счастливою, но, на самом деле, это было далеко не так: лицо моего
героя было постоянно мрачно.
Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим
героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только
жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.
Герой мой был не таков, чтобы долго мог вести подобную
жизнь… В один день все это ему опротивело и омерзело до последней степени.
Правда, что К***, в котором расположен наш полковой штаб, городок довольно мизерный, но, по крайней мере, я имею здесь простор и приволье и узнаю на практике ту поэтическую бивачную
жизнь, которая производит
героев.
Пускай
герои между собой разговаривают и друг на друга любуются; пускай читают Плутарха, припоминают анекдоты из
жизни древних и новых
героев, и вообще поддерживают в себе вкус к истреблению «исконного» врага (а кто же теперь не «исконный» враг в глазах прусского офицера?).
Тяжело, признаться сказать, было и мне, смиренному рассказчику, довесть до конца эту сцену, и я с полной радостью и любовью обращаю умственное око в грядущую перспективу событий, где мелькнет хоть ненадолго для моего
героя, в его суровой
жизни, такое полное, искреннее и молодое счастье!
Но
герой мой, объявивший княжне, что не боится, говорил неправду: он в
жизнь свою не езжал верхом и в настоящую минуту, взглянув на лоснящуюся шерсть своего коня, на его скрученную мундштуком шею и заметив на удилах у него пену, обмер от страха.
Проводить время с Амальхенами было вовсе для моего
героя не обычным делом в
жизни: на другой день он пробирался с Гороховой улицы в свой номер каким-то опозоренным и расстроенным… Возвратившись домой, он тотчас же разделся и бросился на постель.
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях с очень милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в
жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как
героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
Такова была почти вся с улицы видимая
жизнь маленького городка, куда попал
герой мой; но что касается простосердечия, добродушия и дружелюбия, о которых объяснял Петр Михайлыч, то все это, может быть, когда-нибудь бывало в старину, а нынче всем и каждому, я думаю, было известно, что окружный начальник каждогодно делает на исправника донос на стеснительные наезды того на казенные имения.
Вы, молодое поколение, еще не вполне искусившееся в
жизни, но уж очень хорошо понимающее всю чарующую прелесть денег, неужели у вас повернется язык произнести над моим
героем свое «виновен»?
Автор берет смелость заверить читателя, что в настоящую минуту в душе его
героя жили две любви, чего, как известно, никаким образом не допускается в романах, но в
жизни — боже мой! — встречается на каждом шагу.
Автор заранее предчувствует ту грозу обвинений, которая справедливо должна разразиться над Калиновичем, и в оправдание своего
героя считает себя вправе привести только некоторые случаи, попадавшиеся ему в
жизни.