Неточные совпадения
Умненькая
душа, и в глазах этакая нежность… нежность няньки, для которой люди прежде всего —
младенцы, обреченные на трудную жизнь.
— И мне жаль, Борюшка. Я хотела сама съездить к нему — у него честная
душа, он — как
младенец! Бог дал ему ученость, да остроты не дал… закопался в свои книги! У кого он там на руках!.. Да вот что: если за ним нет присмотру, перевези его сюда — в старом доме пусто, кроме Вериной комнаты… Мы его там пока поместим… Я на случай велела приготовить две комнаты.
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и проходя в пятый раз по одним и тем же улицам и опять не встречая живой
души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все тот же ученый, но недогадливый
младенец? Он — тоже находка для художника!»
А тут как нарочно случай появления на свет его шестипалого
младенца и смерть его совпали как раз с другим весьма странным, неожиданным и оригинальным случаем, оставившим на
душе его, как однажды он сам впоследствии выразился, «печать».
Но вот
младенец подает знаки жизни; я не знаю выше и религиознее чувства, как то, которое наполняет
душу при осязании первых движений будущей жизни, рвущейся наружу, расправляющей свои не готовые мышцы, это первое рукоположение, которым отец благословляет на бытие грядущего пришельца и уступает ему долю своей жизни.
Но благословение матери не сбылось:
младенец был казнен Николаем. Мертвящая рука русского самодержца замешалась и тут, — и тут
задушила.
Движения ее
души не токмо с рождением
младенца не успокоились, но усилившись гораздо, сделали ей горячку.
Проговорив это, очарованный странник как бы вновь ощутил на себе наитие вещательного духа и впал в тихую сосредоточенность, которой никто из собеседников не позволил себе прервать ни одним новым вопросом. Да и о чем было его еще больше расспрашивать? повествования своего минувшего он исповедал со всею откровенностью своей простой
души, а провещания его остаются до времени в руке сокрывающего судьбы свои от умных и разумных и только иногда открывающего их
младенцам.
Вместе с этим слабым детским криком как словно какой-то животворный луч солнца глянул неожиданно в темную, закоптелую избу старого рыбака, осветил все лица, все углы, стены и даже проник в самую
душу обывателей; казалось, ангел-хранитель новорожденного
младенца осенил крылом своим дом Глеба, площадку, даже самые лодки, полузанесенные снегом, и дальнюю, подернутую туманом окрестность.
— Ах, ты, бессовестный, бессовестный! — воскликнула Дуня дрожащим от волнения голосом. — Как у тебя язык не отсохнет говорить такие речи!.. Кого ты морочишь, низкий ты этакой? Разве я не знаю! Мне Гришка все рассказал: ты, ты, низкая твоя
душа, заверил его, я, вишь, отцу сказала… Да накажи меня господь после того, накажи меня в
младенце моем, коли сама теперь не поведаю отцу об делах твоих…
— Ты подумай — ведь он без тебя не может, — ведь
младенец! Ты крепись душой-то: мысль-то эту гони! Гони ее…
Уланбекова. С этим народом, не согреша, согрешишь! (Целуя его). Прекрасную
душу ты имеешь, мой друг! (Василисе Перегриновне.) Вот я всегда верила, что иногда сам бог говорит устами
младенцев. Лиза! поди, скажи Надежде, чтоб она не плакала, что я прогнала ее жениха.
— Народ без религии — все равно что тело без
души, — шамкал какой-то седовласый
младенец, — отнимите у человека
душу, и тело перестает фонксионировать, делается бездушным трупом; точно так же, отнимите у народа религию — и он внезапно погрязает в пучине апатии.
— Это такие, я тебе скажу, мошенники, — говорил он, ходя с азартом по комнате, в то время как Бегушев полулежал на диване и с любопытством слушал его, — такие, что… особенно Янсутский. (На последнего граф очень злился за дочь.) Все знают, что он вместе обделывал разные штуки с Хмуриным, а выходит чист, как новорожденный
младенец… Следователь, надобно отдать ему честь, умел читать
душу у всех нас; но Янсутский и тому отводил глаза: на все у него нашлось или расписочка от Хмурина, или приказ Хмурина!
Ни одно рыдание, ни одно слово мира и любви не усладило отлета
души твоей, резвой, чистой, как радужный мотылек, невинной, как первый вздох
младенца… грозные лица окружали твое сырое смертное ложе, проклятие было твоим надгробным словом!.. какая будущность! какое прошедшее! и всё в один миг разлетелось; так иногда вечером облака дымные, багряные, лиловые гурьбой собираются на западе, свиваются в столпы огненные, сплетаются в фантастические хороводы, и замок с башнями и зубцами, чудный, как мечта поэта, растет на голубом пространстве… но дунул северный ветер… и разлетелись облака, и упадают росою на бесчувственную землю!..
— Ах, барышня! Тебе одной можно, ты чистая
душа, ты куда хочешь, одна можешь. Поняла? А я нет. Яко разбойника… понимаешь? Невозможно мне одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и коней воровал, ей-богу! А с нею я, как… как со
младенцем, понимаешь. Не поняла?
Каждый стон ее раздирал его
душу; каждый промежуток молчания обливал его ужасом….. вдруг он услышал слабый крик ребенка, и, не имея силы удержать своего восторга, бросился в комнату графини — черный
младенец лежал на постеле в ее ногах.
— Видел сам, собственными моими глазами видел, — свидетельствовал над мертвым Федею машинист, —
младенец лежал повержен на ложе, а они вдвоем
душили его.
— Ребёночка хочу… Как беременна-то буду, выгонят меня! Нужно мне
младенца; если первый помер — другого хочу родить, и уж не позволю отнять его, ограбить
душу мою! Милости и помощи прошу я, добрый человек, помоги силой твоей, вороти мне отнятое у меня… Поверь, Христа ради, — мать я, а не блудница, не греха хочу, а сына; не забавы — рождения!
— Ты очень счастлив; твоя
душа в день рождества была — как ясли для святого
младенца, который пришел на землю, чтоб пострадать за несчастных. Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твое воображение — пусторечие темных людей. Пугало было не Селиван, а вы сами, — ваша к нему подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть. Лицо его казалось вам темным, потому что око ваше было темно. Наблюди это для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым.
Натура бросает нас в мир, как в темный, дремучий лес, без всяких идей и сведений, но с большим запасом любопытства, которое весьма рано начинает действовать во
младенце, тем ранее, чем природная основа
души его нежнее и совершеннее.
Слезы его лились градом; он молился во глубине
души своей, с пламенною ревностию, необыкновенною во
младенце; и молитва его была… благодарность!
Не могла бы она без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить, как белая рыба без воды, мертвое тело без
души,
младенец без матери…
Анютка. До десяти годов все
младенец,
душа к богу, может, еще пойдет, а то ведь изгадишься.
Ну, отступилась, послушалась меня. Стала уезжать, подошла ко мне прощаться, обняла… «Бедный ты!..» Ребяток обнимать заставляет. «Что ты? — говорю. — Не скверни
младенцев. Душегуб ведь я…» Опасался признаться, что детки и сами греха моего забоятся. Да нет, поднесла она маленьких, старшенький сам подошел. Как обвился мальчонко вокруг шеи моей ручками — не выдержал я, заревел. Слезы так и бегут. Добрая же
душа у бабы этой!.. Может, за ее добрую
душу и с меня господь греха моего не взыщет…
А между тем, пока этот
младенец ломит вперед, «высоко держа знамя», как говорится в газетах, всякий человек с капелькой
души или просто лично не заинтересованный старается мимоходом столкнуть с его пути один, другой камешек, чтобы
младенец не ушибся.
Готовый выступить в поле против литовцев, он казался задумчивым, беспокойным; наконец открыл мне
душу свою и сказал: «Я могу положить голову в сей войне кровопролитной; дети наши еще
младенцы; с моею смертию умолкнет голос Борецких на вече, где он издревле славил вольность и воспалял любовь к отечеству» Народ слаб и легкомыслен: ему нужна помощь великой
души в важных и решительных случаях.
—
Душа?..
Младенцев, малых ребят в кабаках и других таких местах видали? Вот —
душа на земле! Испытание ей дано…
«Поглядели б они, пустобайки чернохвостые, — говорили мужики деревенские, — поглядели б, как наши ребятишки любят Егориху, а в
младенце душа ангельская, к бесовской нечисти разве можно ей льнуть?»
Человек, если прожил долгий век, то прожил много перемен, — был сначала
младенцем, потом дитей, потом взрослым, потом старым. Но как ни переменялся человек, он всегда говорил про себя «я». И этот «я» был в нем всегда один и тот же. Тот же «я» был и в
младенце, и в взрослом, и в старике. Вот это-то непеременное «я» и есть то, что мы называем
душой.
И там мне глянули в
душу очи Царицы Небесной, грядущей на облаках с Предвечным
Младенцем.
— Пожурю! Лаской! — с насмешкой передразнила ее Анисья Терентьевна. — Не так, сударыня моя, не так… Что про это писано?.. А?.. Не знаешь? Слушай-ка, что: «Не ослабляй, бия
младенца, аще бо лозою биеши его — не умрет, но здравее будет, ты бо, бия его по телу,
душу его избавляешь от смерти; дщерь ли имаши — положи на ню грозу свою и соблюдеши ю от телесных, да не свою волю приемши, в неразумии проку́дит девство свое». Так-то, сударыня моя, так-то, Дарья Сергевна.
Эту правду, таящуюся в детской
душе, Толстой чует не только в детях, уже способных сознавать счастье жизни. Вот грудной ребенок Наташи или Кити.
Младенец без искры «сознания», — всякий скажет: кусок мяса. И с поразительною убежденностью Толстой утверждает, что этот кусок мяса «все знает и понимает, и знает, и понимает еще много такого, чего никто не знает». С тою же убежденностью он отмечает это знание в звере и даже в старом тополе.
— Бесценная вы моя! — вскричал он, поддаваясь новому наплыву нежности. — Какая нам нужда?.. У нас на
душе как у
младенцев!..
Липина (Груне). Кстати,
душа моя, вот привезла сюда этих злополучных. Мальчика отдаю в кантонисты; девочку, дочь трубочиста — в приют, грудного
младенца — в сиротский дом, а женщину — туда ж в кормилицы.
Для
младенца своего останется она жить, клянется жить — ни одной еще клятвы в жизнь свою не нарушала, — и неземное утешение прокралось невидимым лучом в ее
душу.
Слуга напомнил, что пора к обедне. В самом деле, она началась, и Волынская, бросив еще взгляд на бугор, где, казалось, почивало существо, для нее бесценное, шатаясь, побрела с своим
младенцем в церковь. Там дьячок читал уж апостол. Кроме двух, трех старух, богомольцев никого не было. Невольно взглянул чтец на пришедших… и что ж? он смешался… голос его начал прерываться более и более, наконец слезы
задушили его.
— Нет, родина теперь для меня — пустыня! Не смущай меня, не мешай мне размыкать грусть, или домыкать жизнь. Поле битвы теперь для меня — и отчизна, и пища, и воздух, словом, вся потребность житейская, только там и отдыхает
душа моя — в широком раздолье, где бренчат мечи булатные и баюкают ее словно
младенца песней колыбельною. Не мешай же мне! Я отвыкаю от родины, от Насти.
«Известно,
младенцы — ангельские
души, — вздохнул муж и прибавил: — А ты переверни стул, помогает…» «Вертела уж, да ничего не берет».
Он сказал именно «
младенца» вместо юноши, и вдруг совершенно иным, как будто из каких-то глубоких недр
души исходящим голосом добавил...
— Вот, матушка-барыня, как увидел я мертвенького Акулинина
младенца, и озарила меня мысль, без греха тяжелого дело это оборудовать, и княжескую волю исполнить, и ангельской
души не губить…
— Нет, родина теперь для меня — пустыня! Не смущай меня, не мешай мне размыкать грусть, или домыкать жизнь. Поле битвы теперь для меня — и отчизна, и пища, и воздух, словом, вся потребность житейская, только там и отдыхает
душа моя — в широком раздолье, где бренчат мечи булатные и баюкают ее, словно
младенца, песнею колыбельною. Не мешай же мне! Я отвыкаю от родины, от Насти.
— Да уж я давно ума приложить к этому делу никак не сумею… Надумал я одно… тысячу, другую рублев повивальной-то отвалить… согласится, живорезка… только уж грешно больно…
младенец невинный… ангельская
душа…
Социализм хочет приготовить счастливых
младенцев, не знающих греха. Христианство прежде всего дорожит свободой человеческого духа и потому не допускает возможности механической дрессировки человеческих
душ для земного рая. Оно предоставляет это дело антихристу.
Чуть только аминь закончил молитву, петух, необыкновенно высоко вытянув свою золотистую шею, так сильно и звучно поднял общую песнь, что высокие ноты его голоса отозвалися жертвой хваления в детской
душе сидевшего на земле
младенца.