Неточные совпадения
«Всё равно, —
подумал Алексей Александрович, — тем лучше: я сейчас объявлю
о своем положении в отношении к его
сестре и объясню, почему я не могу обедать у него».
Сколько раз она
думала об этом, вспоминая
о своей заграничной приятельнице Вареньке,
о ее тяжелой зависимости, сколько раз
думала про себя, что с ней самой будет, если она не выйдет замуж, и сколько раз спорила об этом с
сестрою!
Ты,
сестра, кажется, обиделась, что я из всего письма такое фривольное замечание извлек, и
думаешь, что я нарочно
о таких пустяках заговорил, чтобы поломаться над тобой с досады.
— Я не персонально про вас, а — вообще
о штатских, об интеллигентах. У меня двоюродная
сестра была замужем за революционером. Студент-горняк, башковатый тип. В седьмом году сослали куда-то… к черту на кулички. Слушайте: что вы
думаете о царе? Об этом жулике Распутине,
о царице? Что — вся эта чепуха — правда?
«Да, если б как
сестру только!» —
думала она и не хотела открывать бабушке
о страсти Райского к ней; это был не ее секрет.
— Только
подумаем, любезные
сестры и братья,
о себе,
о своей жизни,
о том, что мы делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, — говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
— Да, да, это прекрасно, ну и пусть подает лекарство и что нужно; не
о том речь, — я вас, та soeur, [
сестра (фр.).] спрашиваю, зачем она здесь, когда говорят
о семейном деле, да еще голос подымает? Можно
думать после этого, что она делает одна, а потом жалуетесь. Эй, карету!
Дед мой, гвардии сержант Порфирий Затрапезный, был одним из взысканных фортуною и владел значительными поместьями. Но так как от него родилось много детей — сын и девять дочерей, то отец мой, Василий Порфирыч, за выделом
сестер, вновь спустился на степень дворянина средней руки. Это заставило его
подумать о выгодном браке, и, будучи уже сорока лет, он женился на пятнадцатилетней купеческой дочери, Анне Павловне Глуховой, в чаянии получить за нею богатое приданое.
Но вот наконец его день наступил. Однажды, зная, что Милочка гостит у родных, он приехал к ним и, вопреки обыкновению, не застал в доме никого посторонних. Был темный октябрьский вечер; комната едва освещалась экономно расставленными сальными огарками; старики отдыхали; даже
сестры точно сговорились и оставили Людмилу Андреевну одну. Она сидела в гостиной в обычной ленивой позе и не то дремала, не то
о чем-то
думала.
Я не
думал о том, что исход может быть смертельный, и не испытывал страха, как об этом свидетельствует самоотверженно ухаживавшая за мной
сестра милосердия Т.С. Ламперт, наш друг.
Матюшка
думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато раз попавшая ему в голову мысль так и оставалась в Матюшкином мозгу, как железный клин. И теперь он лежал и все
думал о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать с
сестрой Аграфеной. Дуры эти девки самые…
Ma chère Catherine, [Часть письма — обращение к
сестре, Е. И. Набоковой, — в подлиннике (весь этот абзац и первая фраза следующего) по-французски] бодритесь, простите мне те печали, которые я причиняю вам. Если вы меня любите, вспоминайте обо мне без слез, но
думая о тех приятных минутах, которые мы переживали. Что касается меня, то я надеюсь с помощью божьей перенести все, что меня ожидает. Только
о вас я беспокоюсь, потому что вы страдаете из-за меня.
Евгений получил от
сестры известие, что его сыновья князья. Это его ставит в затруднительное положение, потому что Варвара Самсоновна скоро опять должна что-нибудь произвести на свет и тогда потребуется новый указ сенату. Дело сложное: не будучи князем, он, шутя, делает князей; но все-таки я ему советую
подумать о том, что он делает. 6 октября будем праздновать его 60-летие!
Подумал я и
о том, что вот наши
сестры пользуются нашим вниманием, любовью, покровительством, наши матери окружены благоговейным обожанием.
Но эта тягость быстро исчезла: я понял, что в ней совсем другое желание, что она простолюбит меня, любит бесконечно, не может жить без меня и не заботиться
о всем, что до меня касается, и я
думаю, никогда
сестра не любила до такой степени своего брата, как Наташа любила меня.
— Но к чему же, что за фантазия, Нелли? И как же ты
о ней судишь: неужели ты
думаешь, что она согласится взять тебя вместо кухарки? Уж если возьмет она тебя, то как свою ровную, как младшую
сестру свою.
— Еще бы! и очень может, — сказал я, улыбаясь и
думая в это время
о том, что было бы еще лучше, ежели бы я женился на его
сестре.
Александров от стыда и от злости на
сестру стал сразу мучительно пунцовым,
думая про себя: «
О бог мой! До какой степени эти женщины умеют быть бестактными».
Все
сестры надушились сладко-влажным клематитом, — вышли спокойные, веселые, миловидные, нарядные, как всегда, наполнили гостиную своим милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу очарована их милым и приличным видом. Нашли распутниц! —
подумала она досадливо
о гимназических педагогах. А потом
подумала, что они, может быть, напускают на себя скромный вид. Решилась не поддаваться их чарам.
— Он? Хороший, — неуверенно ответила Люба. — Так себе, — добавила она,
подумав. Ленивый очень, ничего не хочет делать! Всё
о войне говорит теперь, хотел ехать добровольцем, а я чтобы
сестрой милосердия. Мне не нравится война. А вот дедушка его чудесный!
Моя
сестра благодарит вас за поклон. Она часто вспоминает, как когда-то возила Костю Кочевого отдавать в приготовительный класс, и до сих пор еще называет вас бедный, так как у нее сохранилось воспоминание
о вас как
о сироте-мальчике. Итак, бедный сирота, я люблю. Пока это секрет, ничего не говорите там известной вам «особе». Это, я
думаю, само собой уладится, или, как говорит лакей у Толстого, образуется…»
Мало-помалу он перешел на другие темы, заговорил
о науке,
о своей диссертации, которая понравилась в Петербурге; он говорил с увлечением и уже не помнил ни
о моей
сестре, ни
о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той — Америка и кольцо с надписью,
думал я, а у этого — докторская степень и ученая карьера, и только я и
сестра остались при старом.
Потом отец ходил в гостиной из угла в угол и говорил
о чем-то, потирая руки, а
сестра сидела в кресле неподвижно,
о чем-то
думая, не слушая его.
— Много ты этим выиграешь, как же! Я уж
о сестре твоей не говорю. Известно, ты обуреваем страстью… где тебе
о сестре думать! Да в отношении к другой особе, что, ты
думаешь, убивши философа, ты дела свои поправишь?
«Что это за чудо, —
думал я, — верно, у этих детей нет ни отца, ни матери, ни братьев, ни
сестер, ни дому, ни саду в деревне», и начинал сожалеть
о них.
И теперь, кружась по уличкам, Саша странным образом
думал не
о той, которою дышала ночь и весна, а
о сестре: представлял, как
сестра сидит там, догадывался
о ее словах, обращенных к той, переживал ее взгляд, обращенный на ту, видел их руки на одной тетради; и мгновениями с волнующей остротой, задерживая дыхание, чувствовал всю ту непостижимую близость незаметных, деловых, рабочих прикосновений, которых не замечали, и не ценили, и не понимали обе девушки.
Так состоялось их знакомство. И, глядя вслед удалявшемуся Колесникову, менее всего
думал и ожидал Саша, что вот этот чужой человек, озабоченно попрыгивающий через лужи, вытеснит из его жизни и
сестру и мать и самого его поставит на грань нечеловеческого ужаса. И, глядя на тихое весеннее небо, голубевшее в лужах и стеклах домов, менее всего
думал он
о судьбе, приходившей к нему, и
о том, что будущей весны ему уж не видать.
И
о матери ни разу не
подумал, а что-то собирался
думать о ней — изменил матери Саша;
о Линочке не
подумал и не дал ни любви, ни внимания своей чистой постели, знавшей очертания еще детского его, тепленького тела — для любви к чужой девушке изменил и дому и
сестре.
— Вам поздно
думать о любви, — начала, медленно приподнимаясь с кресла, Ида… — Мы вас простили, но за вами, как Авелева тень за Каином, пойдет повсюду тень моей
сестры. Каждый цветок, которым она невинно радовалась; птичка, за которой она при вас следила по небу глазами, само небо, под которым мы ее лелеяли для того, чтобы вы отняли ее у нас, — все это за нее заступится.
— Он сам, — отвечал Гаврила Афанасьевич, — на беду мою, отец его во время бунта спас мне жизнь, и чорт меня догадал принять в свой дом проклятого волченка. Когда, тому два году, по его просьбе, записали его в полк, Наташа, прощаясь с ним, расплакалась, а он стоял, как окаменелый. Мне показалось это подозрительным, — и я говорил
о том
сестре. Но с тех пор Наташа
о нем не упоминала, а про него не было ни слуху, ни духу. Я
думал, она его забыла; ан видно нет. — Решено: она выйдет за арапа.
А
сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе, и мне казалось, что легкость движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Что-то неверное есть в ее жестах и походке, что-то нарочное. Голос ее звучит весело, она часто смеется, и, слыша этот звонкий смех, я
думаю: ей хочется, чтоб я забыл
о том, какою я видел ее первый раз. А я не хотел забыть об этом, мне было дорого необыкновенное, мне нужно было знать, что оно возможно, существует.
— Нет, ты совсем, совсем будешь откровенен со мной! ты расскажешь мне все твои prouesses; tu me feras un recit detaille sur ces dames qui ont fait battre ton jeune coeur… подвиги; ты подробно расскажешь мне
о женщинах, которые привели в трепет твое молодое сердце… Ну, одним словом, ты забудешь, что я твоя maman, и будешь
думать… ну, что бы такое ты мог
думать?… ну, положим, что я твоя
сестра!..
— Евлампия-то? Хуже Анны! Вся, как есть, совсем в Володькины руки отдалась. По той причине она и вашему солдату-то отказала. По его, по Володькину, приказу. Анне — видимое дело — следовало бы обидеться, да она и терпеть
сестры не может, а покоряется! Околдовал, проклятый! Да ей же, Анне, вишь,
думать приятно, что вот, мол, ты, Евлампия, какая всегда была гордая, а теперь вон что из тебя стало!..
О… ох, ох! Боже мой, боже!
Павел ничего не знал
о переговорах
сестры с Феоктистой Саввишной, и в то самое время, как Владимир Андреич решал его участь, он
думал совершенно
о другом и был под влиянием совершенно иных впечатлений. Долго не мог он после посещения тетки опомниться. Ему очень было жаль
сестры.
Результатом таких бесед было то, что Павел, приходя от
сестры и улегшись на постель, не сознавая сам того, по преимуществу начал
думать о женщинах.
Впрочем, Павел все это только
думал,
сестре же говорил: «Конечно, недурно… но ведь как?..» Со времени появления в голове моего героя мысли
о женитьбе он начал чувствовать какое-то беспокойство, постоянное волнение в крови: мечтания его сделались как-то раздражительны, а желание видеть Юлию еще сильнее, так что через несколько дней он пришел к
сестре и сам начал просить ее ехать с ним в собрание, где надеялся он встретить Кураевых.
«Бедная Лиза, —
думал он, — теперь отнимают у тебя и доброе имя, бесславят тебя, взводя нелепые клеветы. Что мне делать? — спрашивал он сам себя. — Не лучше ли передать ей об обидных сплетнях? По крайней мере она остережется; но каким образом сказать? Этот предмет так щекотлив! Она никогда не говорит со мною
о Бахтиарове. Я передам ей только разговор с теткою», — решил Павел и приехал к
сестре.
—
Сестра, твое пристрастие тебя ослепляет, — произнес важным голосом, но всё с тем же оттенком, Веретьев. — Что
подумает о тебе господин Астахов? Он сочтет тебя за провинциалку.
Полканов уже успел заметить, что
сестра — как он и
думал — не особенно огорчена смертью мужа, что она смотрит на него, брата, испытующе и, говоря с ним, что-то скрывает от него. Он ожидал увидеть её нервной, бледной, утомлённой. Но теперь, глядя на её овальное лицо, покрытое здоровым загаром, спокойное, уверенное и оживлённое умным блеском светлых глаз, он чувствовал, что приятно ошибся, и, следя за её речами, старался подслушать и понять в них то,
о чём она молчала.
Благодарю
сестру Елисавету.
Ее союзом боле дорожу,
Чем всех других высоких государей,
Писавших к нам
о том же. Но мой сын
Феодор млад еще
о браке
думать —
Мы подождем.
Я не пишу в эту книжку ни слова
о том, что делается и что я испытываю дома. Слезы, которыми встречает и провожает меня мать, какое-то тяжелое молчание, сопровождающее мое присутствие за общим столом, предупредительная доброта братьев и
сестер — все это тяжело видеть и слышать, а писать об этом еще тяжелее. Когда
подумаешь, что через неделю придется лишиться всего самого дорогого в мире, слезы подступают под горло…
Он не влюблялся,
о женитьбе не
думал и любил только мать,
сестру, няню, садовника Васильича; любил хорошо поесть, поспать после обеда, поговорить
о политике и
о возвышенных материях…
Петр Михайлыч не
думал уже ни
о пощечине, ни
о хлысте, и не знал, что будет он делать у Власича. Он струсил. Ему было страшно за себя и за
сестру, и было жутко, что он ее сейчас увидит. Как она будет держать себя с братом?
О чем они оба будут говорить? И не вернуться ли назад, пока не поздно?
Думая так, он по липовой аллее поскакал к дому, обогнул широкие кусты сирени и вдруг увидел Власича.
Убедившись наконец, что Ася в самом деле только
сестра Гагину, он счастлив, как ребенок, и, возвращаясь от них, чувствует даже, что «слезы закипают у него на глазах от восторга», чувствует вместе с тем, что этот восторг весь сосредоточивается на мысли об Асе, и, наконец, доходит до того, что не может ни
о чем
думать, кроме нее.
Он ни над кем не смеялся и никого не упрекал, но, когда он выходил из библиотеки, где просиживал большую часть дня, и рассеянно блуждал по всему дому, заходя в людскую, и к
сестре, и к студенту, он разносил холод по всему своему пути и заставлял людей
думать о себе так, точно они сейчас только совершили что-то очень нехорошее и даже преступное и их будут судить и наказывать.
Любить жизнь — любить бога… А как раз в это время, — может быть, в эту же ночь, — за несколько сот верст от Пьера лежит в Ярославле князь Андрей, брезгливыми к жизни глазами смотрит на невесту, сына,
сестру и, толкуя слова бога
о птицах небесных,
думает: «Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все мысли, которые кажутся так важны, — что они не нужны».
Холодным, укоризненным взглядом он встречает приехавшую
сестру, и взгляд этот говорит: «Ты виновата в том, что живешь и
думаешь о живом, а я!..»
— Нет, а ты не шути! — настойчиво сказал Горданов и, наклонясь к уху собеседника, прошептал: — я знаю, кто
о тебе
думает, и не самовольно обещаю тебе любовь такой женщины, пред которою у всякого зарябит в глазах. Это вот какая женщина, пред которою и
сестра твоя, и твоя генеральша — померкнут как светляки при свете солнца, и которая… сумеет полюбить так… как сорок тысяч жен любить не могут! — заключил он, быстро кинув руку Висленева.
Проходили недели и месяцы, а
сестра не оставляла своих мыслей и не садилась у стола. Однажды, весенним вечером, Владимир Семеныч сидел за столом и писал фельетон. Он разбирал повесть
о том, как одна сельская учительница отказывает любимому и любящему ее человеку, богатому и интеллигентному, только потому, что для нее с браком сопряжена невозможность продолжать свою педагогическую деятельность. Вера Семеновна лежала на диване и
думала о чем-то.
— Жду!.. Пообедать! Навестите меня одинокого! И, не прощаясь, он сбежал по ступенькам."Свихнется", —
подумал Палтусов и не пошел за ним. Минуты три он стоял, облокотясь
о пьедестал льва. Мимо него прошли сестры-брюнетки и за ними их кавалеры. Тут двинулся и он.