Неточные совпадения
Таким образом оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибавшую цивилизацию. Страсть строить на"песце"была доведена в нем почти до исступления.
Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось
и наполнило вселенную пылью
и мусором.
И так
думал и этак, но настоящим манером додуматься все-таки не мог. Наконец, за недостатком оригинальных мыслей, остановился на том, что буквально пошел по стопам своего знаменитого предшественника.
«Что им так понравилось?»
подумал Михайлов. Он
и забыл про эту, три года назад писанную, картину. Забыл все страдания
и восторги, которые он пережил с этою картиной, когда она несколько месяцев одна неотступно
день и ночь занимала его, забыл, как он всегда забывал про оконченные картины. Он не любил даже смотреть на нее
и выставил только потому, что ждал Англичанина, желавшего купить ее.
Подложили цепи под колеса вместо тормозов, чтоб они не раскатывались, взяли лошадей под уздцы
и начали спускаться; направо был утес, налево пропасть такая, что целая деревушка осетин, живущих на
дне ее, казалась гнездом ласточки; я содрогнулся,
подумав, что часто здесь, в глухую
ночь, по этой дороге, где две повозки не могут разъехаться, какой-нибудь курьер раз десять в год проезжает, не вылезая из своего тряского экипажа.
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить,
и потом
Всё
думать,
думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
«Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Он уважать себя заставил
И лучше выдумать не мог.
Его пример другим наука;
Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть
и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать
и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя...
Основу основал, проткал насквозь всю
ночь,
Поставил свой товар на-диво,
Засел, надувшися, спесиво,
От лавки не отходит прочь
И думает: лишь только
день настанет,
То всех покупщиков к себе он переманит.
«Да, это мои мысли», —
подумал Самгин. Он тоже чувствовал, что обогащается;
дни и ночи награждали его невиданным, неизведанным, многое удивляло,
и все вместе требовало порядка, все нужно было прибрать
и уложить в «систему фраз», так, чтоб оно не беспокоило. Казалось, что Варвара удачно помогает ему в этом.
— Все! я узнаю из твоих слов себя:
и мне без тебя нет
дня и жизни,
ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь
и ни о чем не
думать… Люби, не стыдись своей любви…
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного
и не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь
день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по
ночам не спишь, ворочаешься, все
думаешь, как бы лучше… а о ком?
«В самом
деле, сирени вянут! —
думал он. — Зачем это письмо? К чему я не спал всю
ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма не было,
и ничего б этого не было: она бы не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили о счастье.
И сегодня бы так же
и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра,
и мне скучна
ночь,
и я завтра пошлю к вам не за
делом, а чтоб только произнести лишний раз
и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы
думаем, ждем, живем
и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как не любили ни отца, ни тетку, ни…
Марк, по-своему, опять
ночью, пробрался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось
дело. Он
и не
думал благодарить за эту услугу Райского, а только сказал, что так
и следовало сделать
и что он ему, Райскому, уже тем одним много сделал чести, что ожидал от него такого простого поступка, потому что поступить иначе значило бы быть «доносчиком
и шпионом».
А он об этом только
и думал,
день и ночь, эти
дни!
— Знаю, вперед знаю ответ: «Нужно
подумать… не осмотрелся хорошенько…» Так ведь? Этакие нынче осторожные люди пошли; не то что мы: либо сена клок, либо вилы в бок! Да ведь ничего, живы
и с голоду не умерли. Так-то, Сергей Александрыч… А я вот что скажу: прожил ты в Узле три недели
и еще проживешь десять лет — нового ничего не увидишь Одна канитель:
день да
ночь —
и сутки прочь, а вновь ничего. Ведь ты совсем в Узле останешься?
— «Папа, говорит, папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей
и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два
дня, это он
день и ночь об этом именно мщении с саблей
думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
После ужина казаки рано легли спать. За
день я так переволновался, что не мог уснуть. Я поднялся, сел к огню
и стал
думать о пережитом.
Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные тени от деревьев
и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками
и уснул крепким сном.
С своей стороны Алексей был в восхищении, целый
день думал он о новой своей знакомке;
ночью образ смуглой красавицы
и во сне преследовал его воображение.
Но
думать было некогда, да
и исхода другого не предстояло. На другой
день, ранним утром, муж
и жена отправились в ближайший губернский город, где живо совершили купчую крепость, которая навсегда передала Щучью-Заводь в собственность Анфисы Порфирьевны. А по приезде домой, как только наступила
ночь, переправили Николая Абрамыча на жительство в его бывшую усадьбу.
Нельзя предположить, чтобы каждая перепелка отдельно летела прямо на берег моря за многие тысячи верст,
и потому некоторые охотники
думают, что они собираются в станицы
и совершают свое воздушное путешествие по
ночам, а
день проводят где случится, рассыпавшись врознь, для приисканья корма, по той местности, на какую попадут.
— Теодор! — продолжала она, изредка вскидывая глазами
и осторожно ломая свои удивительно красивые пальцы с розовыми лощеными ногтями, — Теодор, я перед вами виновата, глубоко виновата, — скажу более, я преступница; но вы выслушайте меня; раскаяние меня мучит, я стала самой себе в тягость, я не могла более переносить мое положение; сколько раз я
думала обратиться к вам, но я боялась вашего гнева; я решилась разорвать всякую связь с прошедшим… puis, j’ai été si malade, я была так больна, — прибавила она
и провела рукой по лбу
и по щеке, — я воспользовалась распространившимся слухом о моей смерти, я покинула все; не останавливаясь,
день и ночь спешила я сюда; я долго колебалась предстать пред вас, моего судью — paraî tre devant vous, mon juge; но я решилась наконец, вспомнив вашу всегдашнюю доброту, ехать к вам; я узнала ваш адрес в Москве.
Он чувствовал, что в течение трех последних
дней он стал глядеть на нее другими глазами; он вспомнил, как, возвращаясь домой
и думая о ней в тиши
ночи, он говорил самому себе: «Если бы!..» Это «если бы», отнесенное им к прошедшему, к невозможному, сбылось, хоть
и не так, как он полагал, — но одной его свободы было мало.
— А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит… Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей… Чужая мне жена. Видеть ее не могу…
День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить — вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, — у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю… Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было —
и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.
В сущности, он серьезно влюбился в эту дикарку
и думал о ней
день и ночь.
— Баушка, миленькая, я
думала, что… Очень уж любит меня Акинфий-то Назарыч, может, он
и повернулся бы в нашу православную веру.
Думала я об этом
и день и ночь…
Всю
ночь думает Тит
и день думает,
и даже совсем от хлеба отбился.
Все там было свое как-то: нажгут дома, на происшествие поедешь, лошадки фыркают, обдавая тонким облаком взметенного снега,
ночь в избе, на соломе, спор с исправником, курьезные извороты прикосновенных к
делу крестьян, или езда теплою вешнею
ночью, проталины, жаворонки так
и замирают, рея в воздухе, или, наконец, еще позже, едешь
и думаешь… тарантасик подкидывает, а поле как посеребренное,
и по нем ходят то тяжелые драхвы, то стальнокрылые стрепеты…
— Тоже
дело нашел, — лениво
и презрительно отозвался староста. — На это
дело ночь есть… Иди, иди, кто ж тебя держит. А только как начнем работать, тебя не будет, то нонешняй
день не в счет. Возьму любого босяка. А сколько он наколотит кавунов, — тоже с тебя… Не
думал я, Платонов, про тебя, что ты такой кобель…
Он просиживал около нее целые
ночи и по-прежнему терпеливо ждал, когда она возвратится от случайного гостя, делал ей сцены ревности
и все-таки любил
и, торча
днем в своей аптеке за прилавком
и закатывая какие-нибудь вонючие пилюли, неустанно
думал о ней
и тосковал.
— Ей-богу. Ты посмотри у него в комнатке: круглые сутки,
днем и ночью, лампадка горит перед образами. Он очень до бога усердный… Только я
думаю, что он оттого такой, что тяжелые грехи на нем. Убийца он.
Я
думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый
день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица
разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал
ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету,
и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
Думали они три
дня и три
ночи и пришли к своему родителю,
и стал он их спрашивать, каких гостинцев желают.
Призадумался честной купец
и,
подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые слова: «Хорошо, дочь моя милая, хорошая
и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а
и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной
и негаданной:
и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим,
и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими,
и ведут к тому терему ступеней три тысячи,
и на каждой ступени стоит по воину персидскому
и день и ночь, с саблею наголо булатного,
и ключи от тех дверей железныих носит королевишна на поясе.
— У меня написана басня-с, — продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, — что одного лацароне [Лацароне (итальян.) — нищий, босяк.] подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его
ночью в глухом переулке
и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра
день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы
думаете — наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?..
Больной ведь он, в такую погоду, на
ночь глядя; ну,
думаю, верно, за чем-нибудь важным; а чему ж
и быть-то важнее известного вам
дела?
— Без условий! Это невозможно;
и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об этом
дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть, не было
дня, чтоб я об этом не
думала. Да
и сколько раз мы с тобой же об этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
— Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому
и спросила вас: будут ли они счастливы. Я об этом
день и ночь думаю. Положение Наташи ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше
и больше любит. Ведь так?
Когда я пришла домой, я отдала деньги
и все рассказала мамаше,
и мамаше сделалось хуже, а сама я всю
ночь была больна
и на другой
день тоже вся в жару была, но я только об одном
думала, потому что сердилась на дедушку,
и когда мамаша заснула, пошла на улицу, к дедушкиной квартире,
и, не доходя, стала на мосту.
Ну, нечего делать, видно, надо против тебя хорошее средство изобретать: взял
и на другой
день на двери чистым углем большой крест написал,
и как пришла
ночь, я
и лег спокойно,
думаю себе: уж теперь не придет, да только что с этим заснул, а он
и вот он, опять стоит
и опять вздыхает!
— Ничего не будет, уж я чувствую, — сказал барон Пест, с замиранием сердца
думая о предстоящем
деле, но лихо на бок надевая фуражку
и громкими твердыми шагами выходя из комнаты, вместе с Праскухиным
и Нефердовым, которые тоже с тяжелым чувством страха торопились к своим местам. «Прощайте, господа», — «До свиданья, господа! еще нынче
ночью увидимся», — прокричал Калугин из окошка, когда Праскухин
и Пест, нагнувшись на луки казачьих седел, должно быть, воображая себя казаками, прорысили по дороге.
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не
думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я
и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью
ночь не спит!
— Виновата я, должно быть, пред нимв чем-нибудь очень большом, — прибавила она вдруг как бы про себя, — вот не знаю только, в чем виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась
день и ночь, что пред ним в чем-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь
и всё
думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот
и вышло, что правда была.
— Да, — отвечал Егор Егорыч, —
и вот поэтому я так
и жаждал вас скорей видеть!.. Сегодня
ночью я
думал, что жив не останусь, а между тем на мне лежит главнейшее
дело моей жизни, не совершив которого я умру неспокойно!.. Я еще прежде вам говорил, что жена моя, по своим мыслям
и по своим действиям, давно масонка!.. Но ни она, ни я не желаем ограничиваться этим
и хотим, чтобы она была принята в ложу!..
Ночью она ворочалась с боку на бок, замирая от страха при каждом шорохе,
и думала: «Вот в Головлеве
и запоры крепкие,
и сторожа верные, стучат себе да постукивают в доску не уставаючи — спи себе, как у Христа за пазушкой!»
Днем ей по целым часам приходилось ни с кем не вымолвить слова,
и во время этого невольного молчания само собой приходило на ум: вот в Головлеве — там людно, там есть
и душу с кем отвести!
Случалось, посмотришь сквозь щели забора на свет божий: не увидишь ли хоть чего-нибудь? —
и только
и увидишь, что краешек неба да высокий земляной вал, поросший бурьяном, а взад
и вперед по валу
день и ночь расхаживают часовые,
и тут же
подумаешь, что пройдут целые годы, а ты точно так же пойдешь смотреть сквозь щели забора
и увидишь тот же вал, таких же часовых
и тот же маленький краешек неба, не того неба, которое над острогом, а другого, далекого, вольного неба.
По ее словам, он почти никогда ничего не делал
и по месяцам не раскрывал книги
и не брал пера в руки; зато целые
ночи прохаживал взад
и вперед по комнате
и все что-то
думал, а иногда
и говорил сам с собою; что он очень полюбил
и очень ласкал ее внучку, Катю, особенно с тех пор, как узнал, что ее зовут Катей,
и что в Катеринин
день каждый раз ходил по ком-то служить панихиду.
—
Думаешь — она не знает, что я ее обманываю? — сказал он, подмигнув
и кашляя. — Она — зна-ет! Она сама хочет, чтобы обманули. Все врут в этом
деле, это уж такое
дело, стыдно всем, никто никого не любит, а просто — баловство! Это больно стыдно, вот, погоди, сам узнаешь! Нужно, чтоб было
ночью, а
днем — в темноте, в чулане, да! За это бог из рая прогнал, из-за этого все несчастливы…
«Собираться стадами в 400 тысяч человек, ходить без отдыха
день и ночь, ни о чем не
думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь в нечистотах, ночуя в грязи, живя как скот, в постоянном одурении, грабя города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью
и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой
и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже, в то время как ваши старики родители, ваша жена
и ваши дети умирают с голоду — это называется не впадать в самый грубый материализм.
Варвара
подумала с тоскою, что опять ей не спать долго. Хоть бы поскорее заставить его повенчаться! Вот-то можно будет спать
и ночью,
и днем, — вот-то будет блаженство!
— Ты
думаешь? Нет, брат Сергей, это
дело деликатное, ужасно деликатное! Гм!.. А знаешь, хоть
и тосковал я, а как-то всю
ночь сердце сосало от какого-то счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж
и так опоздал. Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! — вскричал он, возвращаясь. — Главное-то я
и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал, Фоме-то!
Об Михайле Максимовиче, часто говорили при ней, хвалили изо всех сил, уверяли, что он любит ее больше своей жизни, что
день и ночь думает о том, как бы ей угодить,
и что если он скоро приедет, то верно привезет ей множество московских гостинцев.