Неточные совпадения
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето,
отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его
детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Я оставлена
отцом моим с
детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род, мы — проходимцы, я ем чужой хлеб из милости.
Не естественно ли мне было обратиться к тому, кто еще с
детства заменял мне
отца, чьи милости я видела на себе столько лет?
Я с самого
детства привык воображать себе этого человека, этого «будущего
отца моего» почти в каком-то сиянии и не мог представить себе иначе, как на первом месте везде.
Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас есть дети, уже с
детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием
отцов своих и среды своей.
Но
отец,
отец — о, все сделал лишь вид
отца, его ненавистника с
детства, его врага, его обидчика, а теперь — чудовищного соперника!
Он, может быть, жаждал увидеть
отца после долголетней разлуки, он, может быть, тысячу раз перед тем, вспоминая как сквозь сон свое
детство, отгонял отвратительные призраки, приснившиеся ему в его
детстве, и всею душой жаждал оправдать и обнять
отца своего!
На заводях Кусуна мы застали старого лодочника маньчжура Хей-ба-тоу, что в переводе значит «морской старшина». Это был опытный мореход, плавающий вдоль берегов Уссурийского края с малых лет.
Отец его занимался морскими промыслами и с
детства приучил сына к морю. Раньше он плавал у берегов Южно-Уссурийского края, но в последние годы под давлением русских перекочевал на север.
Лопухов с очень ранней молодости, почти с
детства, добывал деньги на свое содержание; Кирсанов с 12 лет помогал
отцу в переписывании бумаг, с IV класса гимназии тоже давал уже уроки.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в
детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала частым гребнем мою русую косу…
Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
Единственным товарищем моего
детства был моряк Н.М., которому мой
отец помог окончить образование.
Мать моя была католичка. В первые годы моего
детства в нашей семье польский язык господствовал, но наряду с ним я слышал еще два: русский и малорусский. Первую молитву я знал по — польски и по — славянски, с сильными искажениями на малорусский лад. Чистый русский язык я слышал от сестер
отца, но они приезжали к нам редко.
Я вдруг вспомнил далекий день моего
детства. Капитан опять стоял среди комнаты, высокий, седой, красивый в своем одушевлении, и развивал те же соображения о мирах, солнцах, планетах, «круговращении естества» и пылинке, Навине, который, не зная астрономии, останавливает все мироздание… Я вспомнил также
отца с его уверенностью и смехом…
Рыхлинский был дальний родственник моей матери, бывал у нас, играл с
отцом в шахматы и всегда очень ласково обходился со мною. Но тут он молчаливо взял линейку, велел мне протянуть руку ладонью кверху, и… через секунду на моей ладони остался красный след от удара… В
детстве я был нервен и слезлив, но от физической боли плакал редко; не заплакал и этот раз и даже не без гордости подумал: вот уже меня, как настоящих пансионеров, ударили и «в лапу»…
Вообще ближайшее знакомство с «уездным судом» дало мне еще раз в усложненном виде то самое ощущение изнанки явлений, какое я испытал в раннем
детстве при виде сломанного крыльца. В Житомире
отец ежедневно уезжал «на службу», и эта «служба» представлялась нам всем чем-то важным, несколько таинственным, отчасти роковым (это было «царство закона») и возвышенным.
Молодежь, с
детства отданная в школы, деревню видела только в короткое каникулярное время, и потому у ней не было того конкретного знания народа, каким отличались отцы-помещики.
Я только в последний, двадцатый мой год
Узнала, что жизнь не игрушка,
Да в
детстве, бывало, сердечко вздрогнет,
Как грянет нечаянно пушка.
Жилось хорошо и привольно;
отецСо мной не говаривал строго;
Осьмнадцати лет я пошла под венец
И тоже не думала много…
Он другом был нашего
детства,
В Юрзуфе он жил у
отца моего,
В ту пору проказ и кокетства
Смеялись, болтали мы, бегали с ним,
Бросали друг в друга цветами.
— Да, считаю, Лизавета Егоровна, и уверен, что это на самом деле. Я не могу ничего сделать хорошего: сил нет. Я ведь с
детства в каком-то разладе с жизнью. Мать при мне
отца поедом ела за то, что тот не умел низко кланяться; молодость моя прошла у моего дяди, такого нравственного развратителя, что и нет ему подобного. Еще тогда все мои чистые порывы повытоптали. Попробовал полюбить всем сердцем… совсем черт знает что вышло. Вся смелость меня оставила.
Отец провел в нем свое
детство, я начинал проводить.
Николай Сергеич с негодованием отвергал этот слух, тем более что Алеша чрезвычайно любил своего
отца, которого не знал в продолжение всего своего
детства и отрочества; он говорил об нем с восторгом, с увлечением; видно было, что он вполне подчинился его влиянию.
Мысли об
отце были единственной тайной Луши от Прейна, и она берегла эту последнюю святыню, как берегут иногда детские игрушки, которые напоминают о счастливом и невинном
детстве.
Только обязательная служба до известной степени выводила его из счастливого безмятежия. К ней он продолжал относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил, не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно, была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с
детства в родном доме, где все, начиная с
отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
Калинович прежде никогда ничего не говорил о себе, кроме того, что он
отца и матери лишился еще в
детстве.
— Могу-с! — отвечал с окончательною уже величавостью Василий Иваныч. — Я представлю вам свидетелей, которые знали меня в
детстве, знали
отца моего, Тулузова.
Словом, с Сусанной Николаевной происходил припадок религиозной галлюцинации, к которой она была с
детства наклонна, и хорошо еще, что в это время довольно шумно вошли в церковь
отец Василий и Сверстов.
В самом деле, ведь стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он в первый раз сознательно отнесется к тем, в
детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную
отца и придет на облаках судить мир и т. п.
В
детстве моем, когда я осиротел и остался один на свете, дядя заменил мне собою
отца, воспитывал меня на свой счет и, словом, сделал для меня то, что не всегда сделает и родной
отец.
«Он и есть, абрек», подумал он радостно и, вдруг порывисто вскочив на колени, снова повел ружьем, высмотрел цель, которая чуть виднелась на конце длинной винтовки, и, по казачьей, с
детства усвоенной привычке, проговорив: «
Отцу и Сыну», пожал шишечку спуска.
Детство было длинное, скучное;
отец обходился сурово и даже раза три наказывал ее розгами, а мать чем-то долго болела и умерла; прислуга была грязная, грубая, лицемерная; часто приходили в дом попы и монахи, тоже грубые и лицемерные; они пили и закусывали и грубо льстили ее
отцу, которого не любили.
— Я и Федор богаты, наш
отец капиталист, миллионер, с нами нужно бороться! — проговорил Лаптев и потер ладонью лоб. — Бороться со мной — как это не укладывается в моем сознании! Я богат, но что мне дали до сих пор деньги, что дала мне эта сила? Чем я счастливее вас?
Детство было у меня каторжное, и деньги не спасали меня от розог. Когда Нина болела и умирала, ей не помогли мои деньги. Когда меня не любят, то я не могу заставить полюбить себя, хотя бы потратил сто миллионов.
Доктора сказали, что у Федора душевная болезнь. Лаптев не знал, что делается на Пятницкой, а темный амбар, в котором уже не показывались ни старик, ни Федор, производил на него впечатление склепа. Когда жена говорила ему, что ему необходимо каждый день бывать и в амбаре, и на Пятницкой, он или молчал, или же начинал с раздражением говорить о своем
детстве, о том, что он не в силах простить
отцу своего прошлого, что Пятницкая и амбар ему ненавистны и проч.
— Вы видите, господа, что он действительно ненормален и опека необходима! Это началось с ним тотчас после смерти
отца, которого он страстно любил, спросите слуг — они все знают о его болезни. Они молчали до последнего времени — это добрые люди, им дорога честь дома, где многие из них живут с
детства. Я тоже скрывала несчастие — ведь нельзя гордиться тем, что брат безумен…
„Бедным детям, — запела она спокойнее, — детям-сироткам будь Ты
отцом и обрадуй их лаской Твоею, и добрых людей им пошли Ты навстречу, и доброй рукою подай им и хлеба, и платья, и дай им веселое
детство…“
Она с самого раннего
детства была поилицей и кормилицей целой семьи, в которой, кроме матери и сестры, были еще грызуны в виде разбитого параличом и жизнью
отца и двух младших братьев.
Детство, сердитый старик Днепр, раздольная заднепровская пойма, облитая таким же серебристым светом; сестра с курчавой головкой, брат,
отец в синих очках с огромной «четьи-минеей», мать, Анна Михайловна, Дора — все ему было гораздо ближе, чем он сам себе и оконная рама, о которую он опирался головою.
Я стал рассказывать ей, как воспитывали меня и сестру и как в самом деле было мучительно и бестолково наше
детство. Узнав, что еще так недавно меня бил
отец, она вздрогнула и прижалась ко мне.
Звонок. С
детства знакомые звуки: сначала проволока шуршит по стене, потом в кухне раздается короткий, жалобный звон. Это из клуба вернулся
отец. Я встал и отправился в кухню. Кухарка Аксинья, увидев меня, всплеснула руками и почему-то заплакала.
Несмотря ни на что,
отца и сестру я люблю, и во мне с
детства засела привычка спрашиваться у них, засела так крепко, что я едва ли отделаюсь от нее когда-нибудь; бываю я прав или виноват, но я постоянно боюсь огорчить их, боюсь, что вот у
отца от волнения покраснела его тощая шея и как бы с ним не сделался удар.
В
детстве, когда меня бил
отец, я должен был стоять прямо, руки по швам, и глядеть ему в лицо. И теперь, когда он бил меня, я совершенно терялся и, точно мое
детство все еще продолжалось, вытягивался и старался смотреть прямо в глаза.
Отец мой был стар и очень худ, но, должно быть, тонкие мышцы его были крепки, как ремни, потому что дрался он очень больно.
Бабушка Варвара Никаноровна происходила из самого незнатного рода: она была «мелкая дворянка», по фамилии Честунова. Бабушка отнюдь не скрывала своего скромного происхождения, напротив, даже любила говорить, что она у своего
отца с матерью в
детстве индюшек стерегла, но при этом всегда объясняла, что «скромный род ее был хоть тихенький, но честный и фамилия Честуновы им не даром досталась, а приросла от народного прозвания».
Дядя Яков, бесподобнейшее лицо из всех нынче живущих Протозановых, говорят, еще с
детства, с самых первых уроков, за которые он сел ранее моего
отца, но в которых папа быстро его перегнал, признал превосходство брата и, приходя от него в восторг, любил выдвигать его всем на вид.
Но об этом будет подробнее рассказано в свое время, а теперь возвращаюсь к
детству моего
отца и дяди.
Замечу мимоходом, что, кроме моего
отца, в роду нашем уже никто не имел большого сходства с княгинею Варварою Никаноровной; все, и в этом числе сама она, находили большое сходство с собою во мне, но я никогда не могла освободиться от подозрения, что тут очень много пристрастия и натяжки: я напоминала ее только моим ростом да общим выражением, по которому меня с
детства удостоили привилегии быть «бабушкиною внучкой», но моим чертам недоставало всего того, что я так любила в ее лице, и, по справедливости говоря, я не была так красива.
Конечно, есть родители, которые всех самих себя кладут в воспитание детей, в их будущее счастье, — те родители, разумеется, заслуживают благодарности от своих детей; но моей матери никак нельзя приписать этого: в
детстве меня гораздо больше любил
отец, потом меня веселил и наряжал совершенно посторонний человек, и, наконец, воспитало и поучало благотворительное заведение.
Мы благодарим, потому что мы благодарны по самой природе, потому что наши предания, заветы наших
отцов, наше воспитание, правила, внушенные нам с
детства, — все, en un mot, [одним словом.] создало нас благодарными…»
Понятно, что тип чусовского сплавщика вырабатывался в течение многих поколений, путем самой упорной борьбы с бешеной горной рекой, причем ремесло сплавщика переходило вместе с кровью от
отца к сыну. Обыкновенно выучка начинается с
детства, так что будущий сплавщик органически срастается со всеми подробностями тех опасностей, с какими ему придется впоследствии бороться. Таким образом, бурная река, барка и сплавщик являются только отдельными моментами одного живого целого, одной комбинации.
Кучумов. Да вы, пожалуйста, коли что нужно, без церемонии… Уж позвольте мне заменить Лидиньке
отца на время его отсутствия. Я знаю ее с
детства и люблю, поверьте мне, больше, чем дочь… люблю… да…
— Может быть, это произошло тогда, когда я был совсем еще ребенком? И правда, когда я подумаю так, то начинает что-то припоминаться, но так смутно, отдаленно, неясно, точно за тысячу лет — так смутно! И насколько я знаю по словам… других людей, в
детстве вокруг меня было темно и печально.
Отец мой, Василий Васильевич, был очень тяжелый и даже страшный человек.
— Я не буду! Я не буду! — шептал он неслышно помертвевшими губами и тихо отодвигался в глубь камеры, как в
детстве, когда поднимал руку
отец.