Неточные совпадения
Сереже было слишком весело, слишком всё было счастливо, чтоб он мог не
поделиться со своим другом швейцаром еще семейною радостью, про которую он узнал
на гулянье в Летнем Саду от племянницы графини Лидии Ивановны. Радость эта особенно важна казалась ему по совпадению с радостью чиновника и своей радостью о том, что принесли игрушки. Сереже казалось, что нынче такой
день, в который все должны быть рады и веселы.
— А голубям — башки свернуть. Зажарить. Нет, — в самом
деле, — угрюмо продолжал Безбедов. — До самоубийства дойти можно. Вы идете лесом или — все равно — полем, ночь, темнота,
на земле, под ногами, какие-то шишки. Кругом — чертовщина: революции, экспроприации, виселицы, и… вообще —
деваться некуда! Нужно, чтоб пред вами что-то светилось. Пусть даже и не светится, а просто: существует. Да — черт с ней — пусть и не существует, а выдумано, вот — чертей выдумали, а верят, что они есть.
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего не говорила, зная, что он не останется, и думала только, не без грусти, узнав его характер, о том, куда он теперь
денется и куда
денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться
на нем и приспособить его к
делу.
Целый
день я бродил по горам и к вечеру вышел к этой фанзе. В сумерки один из казаков убил кабана. Мяса у нас было много, и потому мы
поделились с китайцами. В ответ
на это хозяин фанзы принес нам овощей и свежего картофеля. Он предлагал мне свою постель, но, опасаясь блох, которых всегда очень много в китайских жилищах, я предпочел остаться
на открытом воздухе.
Как и всегда, сначала около огней было оживление, разговоры, смех и шутки. Потом все стало успокаиваться. После ужина стрелки легли спать, а мы долго сидели у огня,
делились впечатлениями последних
дней и строили планы
на будущее. Вечер был удивительно тихий. Слышно было, как паслись кони; где-то в горах ухал филин, и несмолкаемым гомоном с болот доносилось кваканье лягушек.
Соседки расходились, и в сердце пьяницы поселялась робкая надежда. Давно, признаться, она уж начала мечтать о Михаиле Золотухине — вот бы настоящий для Клавденьки муж! — да посмотрит, посмотрит
на дочку, вспомнит о покойном муже, да и задумается. Что, ежели в самом
деле отец свой страшный недуг дочери передал? что, если она умрет? Куда она тогда с своей пьяной головой
денется? неужто хоть одну минуту такое несчастье переживет?!
Все в доме смотрело сонно, начиная с матушки, которая, не принимая никаких докладов, не знала, куда
деваться от скуки, и раз по пяти
на дню ложилась отдыхать, и кончая сенными девушками, которые, сидя праздно в девичьей, с утра до вечера дремали.
В этот промежуток
дня наш двор замирал. Конюхи от нечего делать ложились спать, а мы с братом слонялись по двору и саду, смотрели с заборов в переулок или
на длинную перспективу шоссе, узнавали и
делились новостями… А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
— А какие там люди, Сима, — рассказывал жене Галактион, — смелые да умные! Пальца в рот не клади… И все
дело ведется в кредит. Капитал — это вздор. Только бы умный да надежный человек был, а денег сколько хочешь. Все
дело в обороте. У нас здесь и капитал-то у кого есть, так и с ним некуда
деться. Переваливай его с боку
на бок, как дохлую лошадь. Все от оборота.
Всё в доме строго
делилось: один
день обед готовила бабушка из провизии, купленной
на ее деньги,
на другой
день провизию и хлеб покупал дед, и всегда в его
дни обеды бывали хуже: бабушка брала хорошее мясо, а он — требуху, печенку, легкие, сычуг. Чай и сахар хранился у каждого отдельно, но заваривали чай в одном чайнике, и дед тревожно говорил...
Не было внешнего давления, как в казенное время, но «вольные» рабочие со своей волчьей волей не знали, куда
деваться, и шли работать к той же компании
на самых невыгодных условиях, как вообще было обставлено
дело: досыта не наешься и с голоду не умрешь.
Раздумал Петр Васильич. Ежели
на Сиротку записать, так надо и время выждать, и с Матюшкой
поделиться. Думал-думал и решил повести
дело с Ястребовым начистоту.
— А куды ей
деваться?.. Эй, Наташка!.. А ты вот что, Андрон Евстратыч, не балуй с ней: девчонка еще не в разуме, а ты какие ей слова говоришь. У ней еще ребячье
на уме, а у тебя седой волос… Не пригожее
дело.
— Нет… Я про одного человека, который не знает, куда ему с деньгами
деваться, а пришел старый приятель, попросил денег
на дело, так нет. Ведь не дал… А школьниками вместе учились,
на одной парте сидели. А дельце-то какое: повернее в десять раз, чем жилка у Тараса. Одним словом, богачество… Уж я это самое
дело вот как знаю, потому как еще за казной набил руку
на промыслах. Сотню тысяч можно зашибить, ежели с умом…
— Ихнее
дело, матушка, Анфиса Егоровна, — кротко ответила Таисья, опуская глаза. — Не нам судить ихние скитские
дела… Да и
деваться Аграфене некуда, а там все-таки исправу примет. За свой грех-то муку получать… И сама бы я ее свезла, да никак обернуться нельзя: первое
дело, брательники
на меня накинутся, а второе — ущитить надо снох ихних. Как даве принялись их полоскать — одна страсть… Не знаю, застану их живыми аль нет. Бабенок-то тоже надо пожалеть…
Прошел и успеньев
день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском
деле и не знавшим ничего другого, некуда было и
деваться, кроме своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «гору». Все смотрели
на фабрику, что скажет фабрика.
…Хочу
поделиться с вами приятным, отрадным ощущением, которое я имел
на днях.
Завтра Сергиев
день, у нас ярмарка, меня беспрестанно тормошат — думают, что непременно должно быть много денег, а оных-то и нет! Эти частые напоминания наводят туман, который мешает мыслям свободно ложиться
на бумагу. Глупая вещь — эти деньги; особенно когда хотелось бы ими
поделиться и с другими, тогда еще больше чувствуешь неудобство от недостатка в этой глупой вещи. Бодливой корове бог не дал рог. И сам уж запутался.
Вопрос: куда
делась Лиза? — здесь возник только
на третий
день, когда встревоженная Евгения Петровна приехала узнать, что делается с Лизой.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить —
на все первый сорт. И не то чтоб себе
на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки
на ум пойдут! Он тебя утром
на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за
дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги
деваются, ни у кого их нет!
Странное
дело! эта мысль подсказывала ей совсем не те слова, которые она произносила: она подсказывала:"Да куда ж я, черт побери,
денусь, коли имение-то все раздам! все жила, жила да командовала, а теперь, на-тко,
на старости-то лет да под команду к детям идти!"И вследствие этого тайного рассуждения слезы текли еще обильнее, а материнское горе казалось еще горчее и безысходнее.
Первое
дело, что избил меня в то время ужаснейшим образом, за то будто бы, что я не в своем виде замуж за него вышла; да это бы еще ничего, потому что, и при строгости мужниной, часто счастливые браки бывают; а второе
дело, просыпаюсь я
на другой
день, смотрю, Федора Гаврилыча моего нет; спрашиваю у служанки: куда
девался, мол, Федор Гаврилыч? отвечает: еще давеча ранехонько
на охоту ушли.
Да что тут!
На днях получаю письмо из Пензы — и тут разочарование!"Спешу
поделиться с вами радостной весточкой, — сообщает местный публицист, — и мы, пензяки, начали очищать нечистоты не с помощью свиней, а
на законном основании. Первый, как и следовало ожидать, подал пример наш уважаемый"и т. д. Ну, разумеется, порадоваться-то я порадовался, но потом сообразил: какое же, однако, будет распоряжение насчет"тамбовской хлебной ветчины"? Ведь этак, чего доброго, она с рынка совсем исчезнуть должна!
Большов. Эдак-то лучше! Черта ли там по грошам-то наживать! Махнул сразу, да и шабаш. Только напусти Бог смелости. Спасибо тебе, Лазарь! Удружил! (Встает.) Ну, хлопочи! (Подходит к нему и треплет по плечу.) Сделаешь
дело аккуратно, так мы с тобой барышами-то
поделимся. Награжу
на всю жизнь. (Идет к двери.)
— Степан Трофимович, уверяю вас, что
дело серьезнее, чем вы думаете. Вы думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а сами разбились, как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив; вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… и куда вы теперь без меня
денетесь? Что смыслите вы
на практике? Вы, верно, еще что-нибудь замышляете? Вы только еще раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…
В чем собственно состоял гегелизм, Зинаида Ираклиевна весьма смутно ведала; но, тем не менее, в обществе, которое до того времени
делилось на масонов и волтерианцев, начали потолковывать и о философии Гегеля [Гегель Георг-Вильгельм-Фридрих (1770—1831) — великий немецкий философ.], слух о чем достигнул и до Егора Егорыча с самых первых
дней приезда его в Москву.
— Куда же Владимиру Петровичу
деваться, ежели он ко мне по
делу приехал? — успокаивал Гордей Евстратыч. — Кабы у нас в Белоглинском заводе гостиницы для приезжающих были налажены, так еще десятое
дело, а то не
на постоялом же дворе ему останавливаться, этакому-то человеку.
— В том-то и
дело, что не глупости, Феня… Ты теперь только то посуди, что в брагинском доме в этот год делалось, а потом-то что будет? Дальше-то и подумать страшно… Легко тебе будет смотреть, как брагинская семья будет
делиться: старики врозь, сыновья врозь, снохи врозь. Нюшу столкают с рук за первого прощелыгу. Не они первые, не они последние. Думаешь, даром Гордей-то Евстратыч за тобой
на коленях ползал да слезами обливался? Я ведь все видела тогда… Не бери
на свою душу греха!..
Подобно ручью, который в продолжение многих верст лениво, едва заметно пресмыкался в густой и болотистой траве и который, выбежав
на крутизну,
делится вдруг
на бесчисленное множество быстрых, журчащих потоков, дядя Аким заходил во все стороны и сделался необыкновенно деятелен: он таскал верши, собирал камыш для топлива, тесал колья, расчищал снег вокруг лодок — словом, поспевал всюду и ни
на минуту не оставался без
дела.
В жаркий
день, когда некуда
деваться от зноя и духоты, плеск воды и громкое дыхание купающегося человека действуют
на слух, как хорошая музыка. Дымов и Кирюха, глядя
на Степку, быстро разделись и, один за другим, с громким смехом и предвкушая наслаждение, попадали в воду. И тихая, скромная речка огласилась фырканьем, плеском и криком. Кирюха кашлял, смеялся и кричал так, как будто его хотели утопить, а Дымов гонялся за ним и старался схватить его за ногу.
Гаврило. Вот тебе, бабушка, Юрьев
день! Куда ты теперь, Гаврилка,
денешься! Куда ни сунься, скажут, за воровство прогнали. Срам головушке! Убыток-то убытком, а мораль-то какая.
На какой я теперь линии? Прямая моя теперь линия — из ворот да в воду. Сам
на дно, пузырики вверх. Ай, ай, ай, ай!
Иванов (после паузы). Лишние люди, лишние слова, необходимость отвечать
на глупые вопросы — всё это, доктор утомило меня до болезни. Я стал раздражителен, вспыльчив, резок, мелочен до того, что не узнаю себя. По целым
дням у меня голова болит, бессонница, шум в ушах… А
деваться положительно некуда… Положительно…
В видах всего этого барон вознамерился как можно реже бывать дома; но куда
деваться ему, где найти приют себе? «К Анне Юрьевне
на первый раз отправлюсь!» — решил барон и, действительно,
на другой
день после поездки в парк, он часу во втором ушел пешком из Останкина в Свиблово.
Это и есть тот
день, от которого в виду смерти станешь спрашивать: «Куда
деться? куда
деваться?» Этот
день бел, как освещенное солнцем сжатое поле,
на котором нет ни жнецов, ни птиц, уносящих колосья;
на котором не слышно ни детского плача, ни жалоб клянущей жизнь плоти, ни шелеста травы, ни стрекота букашек — все мертво и тихо, как в опаленной долине Иерихона, и над всем этим безмолвием шагает, не касаясь ногами земли, один ужасный призрак.
— Ребята — не
делитесь! Живите дружно.
Дело вражды не любит. Пётр, — ты старший,
на тебе ответ за всё, слышишь? Уходите…
— Ну, ин будь по-твоему: честные подлецы… Хха!.. Ах черт тебя возьми, Федя!.. Вчера пили коньяк
на Любезном у этого эфиопа Тишки Безматерных, так? Третьего
дни пили шампанское у доктора Поднебесного… так? Ну, сегодня проваландаемся у Бучинского… так? А завтра… Федя, ну кудда мы с тобой завтра
денемся?..
Сорин. Значит, опять всю ночь будет выть собака. Вот история, никогда в деревне я не жил, как хотел. Бывало, возьмешь отпуск
на двадцать восемь
дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут тебя так доймут всяким вздором, что уж с первого
дня хочется вон. (Смеется.) Всегда я уезжал отсюда с удовольствием… Ну, а теперь я в отставке,
деваться некуда, в конце концов. Хочешь — не хочешь, живи…
Дело было устроено так удобно, что тому, кто не хотел сам лично входить в какие-нибудь сделки, не было и никакой необходимости заниматься этим самолично. В известной части старший сам сделывался с поставщиками и приемщиками и
делился со всеми своими сослуживцами, без объяснения путей и источников дохода. При таком порядке каждый «купался» без всякого насилия своей скромности и своей совести. Не доносить же
на старших, — да и чем подкрепить донос? Все скажут: «это неправда» и «мир зинет — правда сгинет».
Вся эта орда перевернула вверх
дном решительно все в нашей избушке: старик лесничий барабанил
на рояле арии из m-me Angot, молодой поляк делал глазки Александре Васильевне, выпячивал и надувал грудь, закручивал молодецки усы; бедная женщина краснела и не знала, куда ей
деваться от такого любезного кавалера.
Мы все извинились перед дяденькой, отвели его в комнату из дорожного платья переодеваться. Переобулся Иван Леонтьич из валенков в сапоги, одел сюртук и сел к самовару, а матушка стала его спрашивать: по какому он такому церковному
делу приехал, что даже
на праздничных
днях побеспокоился, и куда его попутчик от наших ворот
делся?
— А какие деньги прошли через мои руки тогда, ваше превосходительство? В десять лет я добыл в Сибири больше двух тысяч пудов золота, а это, говорят, двадцать пять миллионов рубликов чистеньких. И куда, подумаешь, все
девалось? Ежели бы десятую часть оставить
на старость… Ну, да бог милостив: вот только
дело в сенате кончится, сейчас же махну в енисейскую тайгу и покажу нынешним золотопромышленникам, как надо золото добывать. Тарас Злобин еще постоит за себя…
Мельник почесался… А
делу этому, вот, что я вам рассказываю, идет уж не
день, а без малого целый год. Не успел как-то мельник и оглянуться, — куда
девались и филипповки, и великий пост, и весна, и лето. И стоит мельник опять у порога шинка, а подле, опершись спиной о косяк, Харько. Глядь, а
на небе такой самый месяц, как год назад был, и так же речка искрится, и улица такая же белая, и такая же черная тень лежит с мельником рядом
на серебряной земле. И что-то такое мельнику вспомнилось.
— Проговоря это, Петр вздохнул, а потом, помолчав, продолжал: — Кабы не это
дело, пошто бы мне с батькой
делиться,
на грехи эти идти?
Прохор Прохорыч. Гражданскими
делами, вероятно, мало занимались? Но я говорю сущую справедливость. Я пользовался еще расположением покойного вашего родителя! Прекраснейший был человек, как теперь
на него гляжу: собой этакой полный, глаза навыкате, весельчак был такой, что и свет другого не производил; я ему часто говоривал: — Неправильно, говорю, дядюшка, Рамешками владеете,
поделитесь. — «А вот погоди, говорит, как умру, так тебе поросатую свинью оставлю…» — да сам и захохочет, покойный свет!
Кума. Видимое
дело, напущено. Долго ль, матушка моя, испортить человека. То-то, погляжу я
на тебя, куда что
делось.
Прошла неделя после знакомства. Был праздничный
день. В комнатах было душно, а
на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь
день хотелось пить, и Гуров часто заходил в павильон и предлагал Анне Сергеевне то воды с сиропом, то мороженого. Некуда было
деваться.
Жандарм
на допросе показал прямо, что Матвея убили Яков и Аглая, чтобы не
делиться с ним, и что у Матвея были свои деньги, и если их не оказалось при обыске, то, очевидно, ими воспользовались Яков и Аглая. И Дашутку спрашивали. Она сказала, что дядя Матвей и тетка Аглая каждый
день бранились и чуть не дрались из-за денег, а дядя был богатый, так как он даже какой-то своей душеньке подарил девятьсот рублей.
Куда
деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет
на свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться.
На другой
день похорон писала к брату и матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить — к брату ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа...
Я узнал ее по горячему дыханию, по манере, с которой она повисла
на моей шее, и даже по запаху. Припав своей головкой к моей щеке, она казалась мне необыкновенно счастливой… От счастья она не могла выговорить ни слова… Я прижал ее к груди, и — куда
девались тоска и вопросы, мучившие меня целых три
дня! Я от удовольствия захохотал и запрыгал, как школьник.
И болтливый Кузьма спросил еще: куда
денутся деньги и лошадь, если сам Ефрем умрет? куда народ будет класть монету, если кружка вдруг окажется полной? что, если у кружки
дно провалится, и т. п. А Ефрем, не успевая отвечать, только отдувался и удивленно поглядывал
на своего спутника.