Неточные совпадения
Цыфиркин. Сам праздно
хлеб ешь и другим ничего
делать не даешь; да ты ж еще и рожи не уставишь.
Пикник
сделали, фейерверк сожгли, «но
хлеба через то людишкам не предоставили».
Было время, — гремели обличители, — когда глуповцы древних Платонов и Сократов благочестием посрамляли; ныне же не токмо сами Платонами сделались, но даже того горчае, ибо едва ли и Платон
хлеб божий не в уста, а на пол метал, как нынешняя некая модная затея то
делать повелевает".
Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга, передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое — всё это кажется просто и обыкновенно; а чтобы успеть
сделать всё это, надо, чтобы от старого до малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным
хлебом, молотя и возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый год это делается по всей России.
— Ну, будет о Сергее Иваныче. Я всё-таки рад тебя видеть. Что там ни толкуй, а всё не чужие. Ну, выпей же. Расскажи, что ты
делаешь? — продолжал он, жадно пережевывая кусок
хлеба и наливая другую рюмку. — Как ты живешь?
Войско, отступив, облегло весь город и от нечего
делать занялось опустошеньем окрестностей, выжигая окружные деревни, скирды неубранного
хлеба и напуская табуны коней на нивы, еще не тронутые серпом, где, как нарочно, колебались тучные колосья, плод необыкновенного урожая, наградившего в ту пору щедро всех земледельцев.
Я рад был отказаться от предлагаемой чести, но
делать было нечего. Две молодые казачки, дочери хозяина избы, накрыли стол белой скатертью, принесли
хлеба, ухи и несколько штофов с вином и пивом, и я вторично очутился за одною трапезою с Пугачевым и с его страшными товарищами.
И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда — выгнали, подрядчик у них сбежал, ничего не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют денег,
хлеба, рубят там деревья, топят печи, разобрали какие-то службы,
делают гроба, торгуют — смертность среди беженцев высокая!
Дьякон все
делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек
хлеба солью, он положил на
хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл рот и гулко сказал...
— В кусочки, да! Хлебушка у них — ни поесть, ни посеять. А в магазее
хлеб есть, лежит. Просили они на посев — не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять
хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это
сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня — воскресенье.
— Будешь задумчив, как навяжется такая супруга, как Марина Антиповна! Помнишь Антипа? ну, так его дочка! А золото-мужик, большие у меня дела
делает:
хлеб продает, деньги получает, — честный, распорядительный, да вот где-нибудь да подстережет судьба! У всякого свой крест! А ты что это затеял, или в самом деле с ума сошел? — спросила бабушка, помолчав.
Так, наверно,
делали и вышеозначенные двое нищих, то есть ели один
хлеб, а жили чуть не под открытым небом.
«На парусах!» — подумывал я, враг обедов на траве, особенно impromptu, чаев на открытом воздухе, где то ложки нет, то
хлеб с песком или чай с букашками. Но нечего
делать, поехал; а жарко, палит.
Вчера уже на одной станции, Урядской или Уряхской, хозяин с большим семейством, женой, многими детьми благословлял свою участь, хвалил, что
хлеб родится, что надо только работать, что из конопли они
делают себе одежду, что чего недостает, начальство снабжает всем:
хлебом, скотом; что он всем доволен, только недостает одного… «Чего же?» — спросили мы.
Собрать и продать посеянный
хлеб, распродать инвентарь и ненужные постройки — всё это должен был
сделать управляющий уже после него.
Сторговав яиц, связку бубликов, рыбы и свежего пшеничного
хлеба, Маслова укладывала всё это в мешок, а Марья Павловна рассчитывалась с торговками, когда среди арестантов произошло движение. Всё замолкло, и люди стали строиться. Вышел офицер и
делал последние перед выходом распоряжения.
И рассказал я ему, как приходил раз медведь к великому святому, спасавшемуся в лесу, в малой келейке, и умилился над ним великий святой, бесстрашно вышел к нему и подал ему
хлеба кусок: «Ступай, дескать, Христос с тобой», и отошел свирепый зверь послушно и кротко, вреда не
сделав.
Следующий день, 31 августа, мы провели на реке Сяо-Кеме, отдыхали и собирались с силами. Староверы, убедившись, что мы не вмешиваемся в их жизнь, изменили свое отношение к нам. Они принесли нам молока, масла, творогу, яиц и
хлеба, расспрашивали, куда мы идем, что
делаем и будут ли около них сажать переселенцев.
Нас было велено содержать на
хлебе и воде, ректор прислал какой-то суп, мы отказались и хорошо
сделали: как только смерклось и университет опустел, товарищи принесли нам сыру, дичи, сигар, вина и ликеру.
Станешь к нему на работу — и он рядом с тобой, и косит, и молотит, всякую работу сообща
делает; сядешь обедать — и он тут же; те же щи, тот же
хлеб…
— Что
делала!
хлебы на продажу пекла.
В два часа и матушка и сестрица сидят в гостиной; последняя протянула ноги на стул: в руках у нее французская книжка, на коленях — ломоть черного
хлеба. Изредка она взглядывает на матушку и старается угадать по ее лицу, не
сделала ли она «распоряжения». Но на этот раз матушка промахнулась или, лучше сказать, просто не догадалась.
— Нет, не сошел и имею документ, что вы знали все и знали, какие деньги брали от Натальи Осиповны, чтобы
сделать закупку дешевого сибирского
хлеба. Ведь знали… У меня есть ваше письмо к Наталье Осиповне. И теперь, представьте себе, являюсь я, например, к прокурору, и все как на ладони. Вместе и в остроге будем сидеть, а Харитина будет по два калачика приносить, — один мужу, другой любовнику.
— Нет, брат, шабаш, старинка-то приказала долго жить, — повторял Замараев,
делая вызывающий жест. — По нонешним временам вон какие народы проявились. Они, брат, выучат жить. Темноту-то как рукой снимут… да. На што бабы, и те вполне это самое чувствуют. Вон Серафима Харитоновна как на меня поглядывает, даром что хлеб-соль еще недавно водили.
Устенька отлично понимала этот немой язык и волновалась за каждую неловкость Галактиона: он гремел чайною ложечкой, не умел намазать масла на
хлеб, решительно не знал, что
делать с сандвичами.
Его белье, пропитанное насквозь кожными отделениями, не просушенное и давно не мытое, перемешанное со старыми мешками и гниющими обносками, его портянки с удушливым запахом пота, сам он, давно не бывший в бане, полный вшей, курящий дешевый табак, постоянно страдающий метеоризмом; его
хлеб, мясо, соленая рыба, которую он часто вялит тут же в тюрьме, крошки, кусочки, косточки, остатки щей в котелке; клопы, которых он давит пальцами тут же на нарах, — всё это
делает казарменный воздух вонючим, промозглым, кислым; он насыщается водяными парами до крайней степени, так что во время сильных морозов окна к утру покрываются изнутри слоем льда и в казарме становится темно; сероводород, аммиачные и всякие другие соединения мешаются в воздухе с водяными парами и происходит то самое, от чего, по словам надзирателей, «душу воротит».
На юге у одного каторжного по доносу другого
сделали обыск и нашли дневник, который был принят за черновые корреспонденции; ему дали 50 розог и 15 дней продержали в темном карцере на
хлебе и на воде.
Плохо хозяину, который поздно узнает о том, что гуси повадились летать на его
хлеб; они съедят зерна, лоском положат высокую солому и
сделают такую толоку, как будто тут паслось мелкое стадо. Если же хозяин узнает во-время, то разными средствами может отпугать незваных гостей.
Знакомый человек, хлеб-соль водили, — ну, я ему и говорю: «Сидор Карпыч, теперь ты будешь бумаги в правление носить», а он мне: «Не хочу!» Я его посадил на три дня в темную, а он свое: «Не хочу!» Что же было мне с ним
делать?
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я — мерзавец? Я зарабатываю
хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не
сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
Отбыв второй срок в остроге, Прокофий, этот бойкий, самолюбивый щеголь-малый, вышел оттуда совсем конченным человеком. Трезвый он сидел, ничего не
делал и, сколько ни ругал его отец, ел
хлеб, не работал и, мало того, норовил стащить что-нибудь в кабак, чтобы выпить. Сидел, кашлял, харкал и плевал. Доктор, к которому он ходил, послушал его грудь и покачал головой.
На другой день Василий
сделал, как хотел. Он стал жаловаться на
хлеб, что сыр, подбил всех арестантов звать к себе смотрителя, заявить претензию. Смотритель пришел, обругал всех, и узнав, что затейщик всего дела Василий, велел посадить его отдельно в одиночную камеру верхнего этажа.
— Это же самое мне вчера графиня Крымцева говорила, И всех вас, добрых и преданных, приходится успокоивать! Разумеется, я так и
сделал. — Графиня! — сказал я ей, — поверьте, что, когда наступит момент, мы будем готовы! И что же, ты думаешь, она мне на это ответила:"А у меня между тем
хлеб в поле не убран!"Я так и развел руками!
Визит кончился. Когда она возвращалась домой, ей было несколько стыдно. С чем она шла?.. с «супцем»! Да и «супец» ее был принят как-то сомнительно. Ни одного дельного вопроса она
сделать не сумела, никакой помощи предложить. Между тем сердце ее болело, потому что она увидела настоящее страдание, настоящее горе, настоящую нужду, а не тоску по праздности. Тем не менее она сейчас же распорядилась, чтобы Мирону послали миску с бульоном, вареной говядины и белого
хлеба.
— Сколько я себя ни помню, — продолжал он, обращаясь больше к Настеньке, — я живу на чужих
хлебах, у благодетеля (на последнем слове Калинович
сделал ударение), у благодетеля, — повторил он с гримасою, — который разорил моего отца, и когда тот умер с горя, так он, по великодушию своему, призрел меня, сироту, а в сущности приставил пестуном к своим двум сыновьям, болванам, каких когда-либо свет создавал.
—
Сделайте милость, Михайло Сергеич; вы менее, чем кто-либо, имеете право судить об этом: вы никогда не зарабатывали себе своей рукой куска
хлеба, и у вас не было при этом на руках капризной женщины.
Вы, юноши и неюноши, ищущие в Петербурге мест, занятий,
хлеба, вы поймете положение моего героя, зная, может быть, по опыту, что значит в этом случае потерять последнюю опору, между тем как раздражающего свойства мысль не перестает вас преследовать, что вот тут же, в этом Петербурге, сотни деятельностей, тысячи служб с прекрасным жалованьем, с баснословными квартирами, с любовью начальников, могущих для вас
сделать вся и все — и только вам ничего не дают и вас никуда не пускают!
Господин с выразительным лицом намазывал масло на
хлеб и с заметным увлечением толковал ему, как должно это
делать.
Когда шли к полю, он говорил о
хлебе, о посеве; по берегу — о рыбе, о судоходстве; по улице —
делал замечания о домах, о постройке, о материалах и доходах… отвлеченностей никаких.
Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без
хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет
делать на свете!
— Что ж
делать? — возразил ему частный пристав. — Мы без водочки непривычны принимать хлеб-соль; нам рюмочку — другую непременно надобно вонзить в себя, чтобы аппетитец разыгрался.
— Но тогда зе ви будете продавать вас
хлеб только где откупа васи, вот сто вы зтанете
делать! — произнес укоризненно еврей.
Не видаясь более с дядей и не осмеливаясь даже писать ему, он последнюю зиму, дожив, как говорится, до моту, что ни
хлеба, ни табаку,
сделал, полупьяный, предложение Катрин, такой же полупьяный обвенчался с нею и совершенно уже пьяный выкрал ее из родительского дома.
— А будем постепенно подвигаться вперед. Сначала по железной дороге поедем, потом на пароход пересядем, потом на тройке поедем или опять по железной дороге. Надоест ехать, остановимся. Провизии с собой возьмем, в деревню этнографическую экскурсию
сделаем, молока, черного
хлеба купим, станем песни, былины записывать; если найдем слепенького кобзаря — в Петербург напоказ привезем.
— Вот именно. В другом бы царстве с тебя миллионов бы пять слупили, да еще в клетке по ярмаркам показывать возили бы. А у нас начальники хлеб-соль с тобой водят. Право, дай бог всякому! Ну, а в промежутках что же ты
делал?
— Кабы не был он царь, — сказал мрачно Серебряный, — я знал бы, что мне
делать; а теперь ничего в толк не возьму; на него идти бог не велит, а с ним мыслить мне невмочь; хоть он меня на клочья разорви, с опричниной хлеба-соли не поведу!
Самый последний из людей может что-нибудь для себя
сделать, может добыть себе
хлеба — он один ничего не может.
— Пришел, словно и дело
сделал, словно так и следовало: сколько бы, мол, я ни кутил, ни мутил, у старухи матери всегда про меня кусок
хлеба найдется!
Жила она больше, из
хлеба, за казармами; если же увидит, бывало, кого-нибудь из наших, то тотчас же еще за несколько шагов, в знак смирения, перекувырнется на спину: «
Делай, дескать, со мной что тебе угодно, а я, видишь, и не думаю сопротивляться».
Они брали с собою
хлеба, потому что за дальностию места невыгодно было приходить домой обедать и, таким образом,
делать верст восемь лишних, и обедали уже вечером, возвратясь в острог.