Неточные совпадения
Очевидно, однако ж, что она находилась в волнении, потому что
грудь ее трепетно
поднималась, а голос, напоминавший райскую музыку, слегка дрожал.
«Неужели это правда?» подумал Левин и оглянулся на невесту. Ему несколько сверху виднелся ее профиль, и по чуть заметному движению ее губ и ресниц он знал, что она почувствовала его взгляд. Она не оглянулась, но высокий сборчатый воротничок зашевелился,
поднимаясь к ее розовому маленькому уху. Он видел, что вздох остановился в ее
груди, и задрожала маленькая рука в высокой перчатке, державшая свечу.
В десяти шагах от прежнего места с жирным хорканьем и особенным дупелиным выпуклым звуком крыльев
поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлепнулся белою
грудью о мокрую трясину. Другой не дождался и сзади Левина
поднялся без собаки.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой нянюшки, исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще. Кузьма, разбуженный ею, сонный и босиком выбежал на крыльцо. Лягавая сука Ласка, чуть не сбив с ног Кузьму, выскочила тоже и визжала, терлась об его колени,
поднималась и хотела и не смела положить передние лапы ему на
грудь.
Левин чувствовал всё более и более, что все его мысли о женитьбе, его мечты о том, как он устроит свою жизнь, что всё это было ребячество и что это что-то такое, чего он не понимал до сих пор и теперь еще менее понимает, хотя это и совершается над ним; в
груди его всё выше и выше
поднимались содрогания, и непокорные слезы выступали ему на глаза.
Лицо ее было покрыто тусклой бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука ее без цели бродила по столу, и я заметил на ней легкий трепет;
грудь ее то высоко
поднималась, то, казалось, она удерживала дыхание.
Из заросли
поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к
груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Почти то же самое случилось теперь и с Соней; так же бессильно, с тем же испугом, смотрела она на него несколько времени и вдруг, выставив вперед левую руку, слегка, чуть-чуть, уперлась ему пальцами в
грудь и медленно стала
подниматься с кровати, все более и более от него отстраняясь, и все неподвижнее становился ее взгляд на него.
Через несколько минут он растянулся на диване и замолчал; одеяло на
груди его волнообразно
поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел на крупный, вздернутый нос, на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече с таким барином…
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука
поднялась к телефону над головой, но, не поймав трубку, опустилась на
грудь.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой
груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, — руки ее
поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами...
Он опомнился, взял шляпу и, не оглядываясь, выбежал из комнаты. Она уже не провожала его любопытным взглядом, она долго, не шевелясь, стояла у фортепьяно, как статуя, и упорно глядела вниз; только усиленно
поднималась и опускалась
грудь…
— Мой грех! — повторила она прямо
грудью, будто дохнула, — тяжело, облегчи, не снесу! — шепнула потом, и опять выпрямилась и пошла в гору,
поднимаясь на обрыв, одолевая крутизну нечеловеческой силой, оставляя клочки платья и шали на кустах.
В светлый ноябрьский день подъезжал Привалов к заветному приваловскому гнезду, и у него задрожало сердце в
груди, когда экипаж быстро начал
подниматься на последнюю возвышенность, с которой открывался вид на весь завод.
Они выступали с трудом; высоко
поднимались их широкие
груди.
Федор Михеич тотчас
поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрипку, взял смычок — не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрипку к
груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам.
Внезапные, надрывающие
грудь рыданья не дали ей докончить речи — она повалилась лицом на траву и горько, горько заплакала… Все ее тело судорожно волновалось, затылок так и
поднимался у ней… Долго сдержанное горе хлынуло наконец потоком. Виктор постоял над нею, постоял, пожал плечами, повернулся и ушел большими шагами.
У меня, я чувствовал, закипали на сердце и
поднимались к глазам слезы; глухие, сдержанные рыданья внезапно поразили меня… я оглянулся — жена целовальника плакала, припав
грудью к окну.
Умирающая уже закрыла глаза.
Грудь тяжело
поднималась. Послышались мертвые хрипы. В горле что-то клокотало и переливалось.
Распластавшись на полу, бабушка щупала руками лицо, голову,
грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело
поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Когда он взмахивал рукой, в
груди у меня всё
поднималось вместе с нею; падала рука, — и я весь точно падал.
Когда-то давно Ганна была и красива и «товста», а теперь остались у ней кожа да кости. Даже сквозь жупан выступали на спине худые лопатки. Сгорбленные плечи, тонкая шея и сморщенное лицо делали Ганну старше ее лет, а обмотанная бумажною шалью голова точно была чужая. Стоптанные старые сапоги так и болтались у ней на ногах. С моста нужно было
подняться опять в горку, и Ганна приостановилась, чтобы перевести немного дух: у ней давно болела
грудь.
Как будто,
поднимаясь все выше и выше, что-то вдруг стало давить меня в
груди и захватывать дыхание; но это продолжалось только одну секунду: на глазах показались слезы, и мне стало легче.
Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой
грудью лошадей; галки с растрепанными крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука, которым мы застегнулись, начинают
подниматься, пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички.
Глаза у ней горели,
грудь тяжело
поднималась, в горле стояли слезы.
В этом крике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор стал тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным звуком. Он
поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный ветер, все усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал платье и волосы, слепил глаза, бил в
грудь, путался в ногах…
Мать сошла с крыльца, но с земли ей не видно было Михаилы, сжатого народом, и она снова
поднялась на ступени. В
груди у нее было горячо, и что-то неясно радостное трепетало там.
Знакомая ей волна бодрого возбуждения
поднималась в
груди, наполняя сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли словами.
Быстро
поднявшись на ноги, он ударял себя в
грудь и торжественно отправлялся по улицам, оповещая громким голосом...
Поэтому, обыкновенно, в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг
поднявшись с земли, вскрикивал резким голосом: «Ножи, ножницы, иголки, булавки!» Бедный старик, так внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подстреленная птица, испуганно озирался и хватался за
грудь.
Княжна очень устала: глаза ее сделались томны,
грудь высоко
поднималась; ручкой своей она поправляла разбившиеся виски волос.
Она нежно улыбалась издали Александру. С каждым движением лодки к берегу
грудь ее
поднималась и опускалась сильнее.
При этих словах Джемма, которая продолжала сидеть на своем месте не шевелясь, — ее
грудь резко и высоко
поднималась, — Джемма перевела глаза свои на г-на Клюбера… и так же пристально, таким же точно взором посмотрела на него, как и на офицера.
Санин по-прежнему видел одну шею Джеммы.
Грудь ее
поднималась и опускалась быстрее прежнего.
— Вы мне нисколько не должны, — проговорила она, не
поднимаясь с дивана и держа руки скрещенными на несколько приподнятой, через посредство ваты,
груди: Миропа Дмитриевна знала из прежних разговоров, что Аггею Никитичу больше нравятся женщины с высокой
грудью.
Она имела вид разъяренной тигрицы: глаза ее были налиты кровью, губы пересохли,
грудь высоко
поднималась при дыхании.
Какая-то инстинктивная боязнь, какой-то остаток благоразумной осторожности вдруг встревожил Елену, но в этот момент пол каюты особенно сильно
поднялся и точно покатился вбок, и тотчас же прежняя зеленая муть понеслась перед глазами женщины и тяжело заныло в
груди предобморочное чувство. Забыв о своем мгновенном предчувствии, она села на кровать и схватилась рукой за ее спинку.
И вдруг, в ту самую минуту, когда Петенька огласил столовую рыданиями, она грузно
поднялась с своего кресла, протянула вперед руку, и из
груди ее вырвался вопль...
Женщина встала и, прикрыв
грудь обрывками платья, обнажив ноги, быстро пошла прочь, а из-под горы
поднялся казак, замахал в воздухе белыми тряпками, тихонько свистнул, прислушался и заговорил веселым голоском...
Под горою появился большой белый ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно
поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят ее большие
груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
— Все сделаю, — сказал Бата,
поднялся и, приложив руки к
груди, вышел.
Она
поднималась, вырастала над столом, почти касаясь самовара высокою
грудью, и пела, немножко в нос...
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что тени,
поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на
грудь и на лицо ей.
Ласково колебались, точно росли, обнажённые
груди, упруго
поднялись вверх маленькие розовые соски — видеть их было стыдно, но не хотелось оторвать глаз от них, и они вызывали в губах невольную, щёкотную дрожь.
Воспоминание о себе
поднялось в
груди тёплой волной, приласкало. Мальчик встал, вытер руки о штаны, подтянул их и — снова запел, ещё отчётливее разрубая слова...
Она опустила голову, словно задумалась, поднесла платок к губам, и судорожные рыдания с потрясающею силою внезапно исторглись из ее
груди… Она бросилась лицом на диван, старалась заглушить их, но все ее тело
поднималось и билось, как только что пойманная птичка.
Из одного его восклицания, из этого мгновенного преобразования всего человека, из того, как
поднималась и опускалась эта
грудь, к которой она так доверчиво прильнула, как прикасались концы его пальцев к ее волосам, Елена могла понять, что она любима.
Руки ее машинально
поднимались, чтоб ущипнуть или потрепать кого-то по щеке; голова и весь корпус томно склонялись, чтоб отдохнуть на чьей-то
груди.
Круциферская была поразительно хороша в эту минуту; шляпку она сняла; черные волосы ее, развитые от сырого вечернего воздуха, разбросались, каждая черта лица была оживлена, говорила, и любовь струилась из ее синих глаз; дрожащая рука то жала платок, то покидала его и рвала ленту на шляпке,
грудь по временам
поднималась высоко, но казалось, воздух не мог проникнуть до легких.
« — О, если б в небо хоть раз
подняться!.. Врага прижал бы я… к ранам
груди, и… захлебнулся б моей он кровью!.. О, счастье битвы!..