Неточные совпадения
— Он артист, — защищала она, — и если он не на
сцене, так потому, что он
граф и богат… c’est un homme distingue. [это благовоспитанный человек (фр.).]
В селе Г., где сам
граф изволил жить, был огромный, великий домина, флигеля для приезду, театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели, сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие
сцены представляли; были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более всего обращалось внимания на конный завод.
Граф смотрел на эту
сцену и понимал только одно: что я не Подхалимов. Казалось, он сбирался проглотить меня…
— Видишь ли? сам во всем кругом виноват, — примолвил Петр Иваныч, выслушав и сморщившись, — сколько глупостей наделано! Эх, Александр, принесла тебя сюда нелегкая! стоило за этим ездить! Ты бы мог все это проделать там, у себя, на озере, с теткой. Ну, как можно так ребячиться, делать
сцены… беситься? фи! Кто нынче это делает? Что, если твоя… как ее? Юлия… расскажет все
графу? Да нет, этого опасаться нечего, слава богу! Она, верно, так умна, что на вопрос его о ваших отношениях сказала…
Какая
сцена представилась ему! Два жокея, в графской ливрее, держали верховых лошадей. На одну из них
граф и человек сажали Наденьку; другая приготовлена была для самого
графа. На крыльце стояла Марья Михайловна. Она, наморщившись, с беспокойством смотрела на эту
сцену.
Зачем все это и для чего?» — спрашивал он себя, пожимая плечами и тоже выходя чрез коридор и кабинет в залу, где увидал окончательно возмутившую его
сцену: хозяин униженно упрашивал
графа остаться на бале хоть несколько еще времени, но тот упорно отказывался и отвечал, что это невозможно, потому что у него дела, и рядом же с ним стояла мадам Клавская, тоже, как видно, уезжавшая и объяснявшая свой отъезд тем, что она очень устала и что ей не совсем здоровится.
Чиновник опять ушел в кабинет, где произошла несколько даже комическая
сцена:
граф, видимо, бывший совершенно здоров, но в то же время чрезвычайно расстроенный и недовольный, когда дежурный чиновник доложил ему о новом требовании Крапчика принять его, обратился почти с запальчивостью к стоявшему перед ним навытяжке правителю дел...
Сие поражение было последним и решительным.
Граф Панин, прибывший в то время в Керенск, послал в Петербург радостное известие, отдав в донесении своем полную справедливость быстроте, искусству и храбрости Михельсона. Между тем новое важное лицо является на
сцене действия: Суворов прибыл в Царицын.
Конт [Comte —
граф (фр.).] Обольянинов. Располагайтесь поудобнее, милейший Борис Семенович. Миндалю? (Затемняет
сцену, хлопнув в ладоши.) Ателье!
Граф рассказал княгине, что Кипренский изображает девиц в какой-то буколической
сцене, что бабушку очень удивило.
— Ну, да-с, мы и ничего, только я и говорю: «Съездим-ка, говорю, и мы, Карп Федорыч, завтра в Могилки; я же Анны Павловны давно не видала». — «Хорошо», говорит. На другой день поутру к нам приехали Симановские. Мы им говорим, что едем. «Ах, говорят, это и прекрасно, и мы с вами съездим». Поехали.
Граф уж тут, и, ах, Алексей Михайлыч! вы представить себе не можете, какие
сцены мы видели, и я одному только не могу надивиться, каким образом Михайло Егорыч, человек не глупый бы…
Не знаю, чем бы кончилась эта
сцена, если бы в гостиную не вошел вдруг Задор-Мановский.
Граф и вдова отскочили в разные стороны. Последняя не могла на этот раз сохранить присутствия духа и выбежала вон.
Вся эта
сцена, с малейшими подробностями, была Иваном Александрычем передана Сапеге, который вывел из нее три результата: во-первых, Савелий привязан к Анне Павловне не простым чувством, во-вторых, Анна Павловна гораздо более любила Эльчанинова, нежели он предполагал, и, наконец, третье, что его самого боятся и не любят. Все это весьма обеспокоило
графа.
Торжествующий Мочалов, увидя на
сцене Шаховского, подлетел к нему с низкими поклонами (он чрезвычайно уважал
графов, князей и генералов, особенно военных, которых даже боялся) и сказал: «Ваше сиятельство, хотя публика удостоила меня лестного одобрения-е, но мнение вашего сиятельства для меня всего дороже-с.
Я также с успехом занимал роль
графа Альмавивы, обыкновенно пропадавшую на публичной
сцене и в Москве и в Петербурге, потому что ее никогда не играл хороший актер, а роль требовала понимания и труда.
Входят Андашевский и Ольга Петровна, подслушивавшие в соседней комнате предыдущую
сцену.
Граф, злобно и насмешливо обращаясь к ним.
Андашевский(как бы все еще не могший прийти в себя от предыдущей
сцены с
графом). Я, однако, никак не ожидал, чтобы все это так благополучно кончилось! (Подбирает с полу клочки разорванных писем и показывает их Ольге Петровне.) Посмотри, пожалуйста, в какие мелкие кусочки он разорвал письма!..
Он был собрат нашей няне по театру; разница была в том, что она «представляла на
сцене и танцевала танцы», а он был «тупейный художник», то есть парикмахер и гримировщик, который всех крепостных артисток
графа «рисовал и причесывал». Но это не был простой, банальный мастер с тупейной гребенкой за ухом и с жестянкой растертых на сале румян, а был это человек с идеями, — словом, художник.
Со
сцены видели и
графа и его брата — оба один на другого похожи. За кулисы пришли — даже отличить трудно. Только наш тихий-претихий, будто сдобрившись. Это у него всегда бывало перед самою большою лютостию.
Граф зашагал из угла в угол и в длинных, скучных предположениях начал описывать мне пользу, какую могут принести человечеству его вечера. Музыка, литература,
сцена, верховая езда, охота. Одна охота может сплотить воедино все лучшие силы уезда!..
— Я не про себя говорю, болван! Впрочем… простите меня, ваше сиятельство, — обратился управляющий к
графу. — Простите, что я сделал
сцену, но я просил бы ваше сиятельство запретить вашему Лепорелло, как вы изволили его назвать, распространять свое усердие на особ, достойных всякого уважения!
Что говорили между собой
граф и женщина, столь жестоко обманутая им, женщина, которая готовилась быть матерью его ребенка, — осталось неизвестным. Но
сцена, без сомнения, была исполнена истинного трагизма. В другой раз Орлов не видался с пленницей и, как мы уже заметили, по всей вероятности, даже не знал, что с нею сталось.
Наблюдавший всю эту любопытную
сцену офицер заметил, что Марья Степановна различила разницу посланного ей
графом «adieu» от адресованного Ивану Павловичу «au revoir», но нимало этим не смутилась; что касается самого Ивана Павловича, то он при отъезде гостей со двора выстроился у окна и смотрел совсем победителем, а завитки его жестких, как сталь, волос казались еще сильнее наэлектризованными и топорщились кверху.
Видя всеобщее удручение немою
сценою,
граф, нимало не теряя своего спокойного самообладания, нагнулся к задрапированному столу, из-под которого торчали ноги, и приветливо позвал...
Канкрин посещал свою пустынницу всегда верхом и всегда без провожатого; но серьезный служебный недосуг мешал ему делать эти посещения так часто, как желала его неудобная, по серьезности своих требований, «жоли-мордочка». И выходило у них худо: та скучала и капризничала, а он, будучи обременен государственными вопросами и литературой, никак не мог угодить ей.
Сцены она умела делать такие, что
граф даже стал бояться один к ней ездить.
Эта отвратительная
сцена, могущая найти себе оправдание лишь в той мучительной сердечной боли, какую должен был испытать при обнаруженных изменах покойной, почти, за последнее время, боготворимой им женщины,
граф Алексей Андреевич, этот «жестокосердный идеалист», каким он остался до конца своей жизни, казалось, утешила эту боль, а его самого примирила с жизнью.
Граф Алексей Андреевич любил его и ласкал, не раз он сиживал у него на коленях, но Миша дичился и боялся его, всеми силами стараясь избегать, особенно после той
сцены, памятной, вероятно, читателю, когда
граф чуть было не ударил ногой в лицо лежавшую у его ног Настасью Федоровну, которую ребенок считал своею матерью.
— О нет. Она осталась такой же дикаркой. Ее не уговоришь выезжать. Она гуляет с моим мужем; читает ему, так что
граф очень привязался к ней. Характер ее стал гораздо лучше, но странностей осталось еще много. Все свободное время она занимается музыкой и, несмотря на все наши просьбы, хочет поступить на
сцену.
Федор Дмитриевич Караулов уехал за границу, не видавшись с
графом после
сцены в квартире Фанни Викторовны.
С омерзением вспомнил
граф ту гнустную сплетню о Зарудине и его жене, пущенную его врагами и не подтвердившуюся ничем, и с еще большим чувством гадливости припомнилась ему
сцена в Грузине, когда Бахметьева своим сорочьим языком — Алексей Андреевич и мысленно назвал его «сорочьим» — рассказала невиннейший девический роман Натальи Федоровны и, воспользовавшись появившимся у него, мнительного и раздраженного, подозрением, в ту же ночь отдалась ему.
— Нет, — говорила она, любуясь юной Оснельдой, — ты не должен носить имени Нарыкова, будь Дмитревским: он был
графом в Польше, ты будешь
графом на русской
сцене.
Эта мысль окончательно примирила
графа с памятью покойной — он во всем обвинял одного себя и с дрожью невыразимого отвращения припоминал ночную
сцену надругания над единственным преданным ему существом — надругания, которого он был инициатором под первым впечатлением открытия, сделанного Клейнмихелем.
Эта великосветская сплетня находила себе некоторое подтверждение в совпадении времени отъезда певицы и начала ежегодных заграничных путешествий
графа, а также появления маленькой итальянки в его доме с известием о смерти знаменитости, вскоре после варшавских гастролей удалившейся со
сцены.
Кроме того, домоправительница-фаворитка обманывала
графа и как хозяина села Грузина: во флигеле Настасьи в его отсутствие происходили безобразные
сцены самого широкого разгула, и шампанское лилось рекой.
— Позвольте, графиня, мне все же объяснить вам. Если я согласился явиться к вам от его лица, то только ради того, чтобы избавить вас от тяжелой
сцены. Не скрою от вас, что
граф Петр сильно сомневается в вашей добродетели и, приди он сюда, при малейшем противоречии с вашей стороны он, со свойственной ему вспыльчивостью, мог бы забыться.
Теперь она для него потеряна. После происшедшей между ним и ею
сцены немыслимо примирение. Он долго не мог представить себе, как встретится с ней в обществе. Он умышленно избегал делать визиты в те дома, где мог встретить княжну Полторацкую. Теперь, конечно, она предпочтет ему князя Лугового или
графа Свиридова. Бессильная злоба душила
графа. Он воображал себе тот насмешливый взгляд, которым встретит его княжна Людмила в какой-нибудь великосветской гостиной или на приеме во дворце.
Но
граф Лев Николаевич уходить, видимо, не собирался; он, напротив, совершенно оправившись от
сцены с князем, рисковавшей принять очень острый характер, если бы не появление Боброва, вмешался в разговор, который и перешел вскоре на другие общие темы, на разные злобы дня как невской столицы вообще, так и великосветской части ее в особенности.
Княжна Александра Яковлевна с ужасом вспоминала унизительную для нее
сцену с
графом Станиславом Владиславовичем Довудским. Он знает о ее сообщничестве с Кржижановским. Это все одна шайка, и она, княжна, в их руках.
Последняя виденная им
сцена между покойным
графом и баронессой фон Армфельдт восстала в его уме во всех мельчайших подробностях.
— Генриетта потребовала от него объяснения этих слов, сделала ему
сцену ревности и добилась того, что он сказал ей, что хочет женить
графа на Похвисневой… Что он друг ее родителей, которые спят и видят пристроить свою дочь за титулованного мужа… Что за деньгами они не погонятся, так как сами люди богатые…
В это время в комнату вошел лечивший
графа доктор. Он с удивлением, почти с ужасом созерцал эту
сцену, которая осложняла и без того опасное положение его пациента.
Не говоря уже о том, что тотчас после катастрофы заметки о самоубийстве баронессы с фотографическим описанием гнездышка покончившей с собой великосветской красавицы появились на страницах столичных газет, подробно были описаны панихиды и похороны, в одной из уличных газеток начался печататься роман «В великосветском омуте», в котором досужий романист, — имя им теперь легион, — не бывший далее швейцарских великосветских домов, с апломбом, достойным лучшего применения, выводил на
сцену князей, княгинь,
графов и графинь, окружающих его героиню, «красавицу-баронессу», запутывающих ее в сетях интриг и доводящих несчастную до сомоотравления.
В кабинете между тем происходила немая
сцена. Взяв с мельхиорового подноса поданную ему лакеем карточку Савина,
граф Сигизмунд Владиславович положительно остолбенел, бросив на нее взгляд.
К явным изменам
графа своей жене, почти на ее глазах, даже с подругою ее девичества — с чем графиня почти примирилась, присоединились с некоторого времени со стороны Алексея Андреевича
сцены ревности и оскорбления ее неосновательными подозрениями.
Она только что оправилась от происшедшей
сцены с
графом Владимиром Петровичем, и, конечно, эта
сцена не могла хорошо повлиять на расположение ее духа.