Неточные совпадения
Она залилась только слезами дома, когда почувствовала, что объятия ее не опустели, что в них страстно бросилась Вера и что вся ее
любовь почти безраздельно принадлежит этой другой, сознательной, созрелой дочери — ставшей такою путем
горького опыта.
А. И. Герцена.)] середь полной, восторженной
любви пробиваются
горькие звуки досады на себя, раскаяния, немой укор Р. гложет сердце, мутит светлое чувство, я казался себе лгуном, а ведь я не лгал.
— Зато вы в
любви счастливы, — произнесла опять с какою-то
горькою усмешкою Клеопатра Петровна.
— А вот я так наоборот: в картах счастлива, зато в
любви несчастлива, — прибавила с прежнею
горькою ирониею Фатеева.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который «все знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей
любви, смешанной с
горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня так, как Тыбурций любит своих детей.
Тут всё: и добро и зло, и праздность и труд, и ненависть и
любовь, и пресыщение и
горькая нужда, и самодовольство и слезы, слезы без конца…
Я, например, очень еще не старый человек и только еще вступаю в солидный, околосорокалетний возраст мужчины; но — увы! — при всех моих тщетных поисках, более уже пятнадцати лет перестал встречать милых уездных барышень, которым некогда посвятил первую
любовь мою, с которыми, читая «Амалат-Бека» [«Амалат-Бек» — повесть писателя-декабриста А.А.Бестужева (1797—1837), выступавшего в печати под псевдонимом А.Марлинский.], обливался
горькими слезами, с которыми перекидывался фразами из «Евгения Онегина», которым писал в альбом...
Любви пылающей граната
Лопнула в груди Игната.
И вновь заплакал
горькой мукой
По Севастополю безрукий.
Солдатка Аксинья тоже повыла, узнав о смерти «любимого мужа, с которым» она «пожила только один годочек». Она жалела и мужа и всю свою погубленную жизнь. И в своем вытье поминала «и русые кудри Петра Михайловича, и его
любовь, и свое
горькое житье с сиротой Ванькой» и горько упрекала «Петрушу за то, что он пожалел брата, а не пожалел ее
горькую, по чужим людям скитальщицу».
— Старик умер среди кротких занятий своих, и вы, которые не знали его в глаза, и толпа детей, которых он учил, и я с матерью — помянем его с
любовью и горестью. Смерть его многим будет тяжелый удар. В этом отношении я счастливее его: умри я, после кончины моей матери, и я уверен, что никому не доставлю
горькой минуты, потому что до меня нет никому дела.
Бельтов писал часто к матери, и тут бы вы могли увидеть, что есть другая
любовь, которая не так горда, не так притязательна, чтоб исключительно присвоивать себе это имя, но
любовь, не охлаждающаяся ни летами, ни болезнями, которая и в старых летах дрожащими руками открывает письмо и старыми глазами льет
горькие слезы на дорогие строчки.
Именно такая натура была у Бельтовой: ни
любовь мужа, ни благотворное влияние на него, которое было очевидно, не могли исторгнуть
горького начала из души ее; она боялась людей, была задумчива, дика, сосредоточена в себе, была худа, бледна, недоверчива, все чего-то боялась, любила плакать и сидела молча целые часы на балконе.
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом…
Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
Тут его мысль остановилась на жалобах Любови. Он пошел тише, пораженный тем, что все люди, с которыми он близок и помногу говорит, — говорят с ним всегда о жизни. И отец, и тетка, крестный,
Любовь, Софья Павловна — все они или учат его понимать жизнь, или жалуются на нее. Ему вспомнились слова о судьбе, сказанные стариком на пароходе, и много других замечаний о жизни, упреков ей и
горьких жалоб на нее, которые он мельком слышал от разных людей.
«Если я буду любить и тосковать о любимых, то не всю душу принес я сюда и не чиста моя чистота», — думал Погодин с пугливой совестливостью аскета; и даже в самые
горькие минуты, когда мучительно просило сердце
любви и отдыха хотя бы краткого, крепко держал себя в добровольном плену мыслей — твердая воля была у юноши.
Теперь же, когда вместе со смертью пришла свобода от уз, — с
горькой и пламенной страстностью отдался он грезам, в самой безнадежности
любви черпая для нее нужное и последнее оправдание.
Теперь она будет уметь отвечать Вадиму, теперь глаза ее вынесут его испытывающие взгляды, теперь
горькая улыбка не уничтожит ее твердости; — эта улыбка имела в себе что-то неземное; она вырывала из души каждое благочестивое помышление, каждое желание, где таилась искра добра, искра
любви к человечеству; встретив ее, невозможно было устоять в своем намереньи, какое бы оно не было; в ней было больше зла, чем люди понимать способны.
— Помолиться тебе за мою
любовь за
горькую.
Цыплунов. Может быть, и есть, но где искать их? Я любил не один раз в моей жизни; но вы сами знаете, почему я не женился. Всякий раз моя
любовь оканчивалась или
горьким разочарованием, или еще хуже, меня просто обманывали.
Лучше всего о Христе Ларион говорил: я, бывало, плакал всегда, видя
горькую судьбу сына божия. Весь он — от спора в храме с учёными до Голгофы — стоял предо мною, как дитя чистое и прекрасное в неизречённой
любви своей к народу, с доброй улыбкой всем, с ласковым словом утешения, — везде дитя, ослепительное красотою своею!
Любви страстной, беспокойной, то сладкой, то
горькой, как полынь, какую прежде возбуждала во мне Наталья Гавриловна, уже не было; не было уже и прежних вспышек, громких разговоров, попреков, жалоб и тех взрывов ненависти, которые оканчивались обыкновенно со стороны жены поездкой за границу или к родным, а с моей стороны — посылкой денег понемногу, но почаще, чтобы чаще жалить самолюбие жены.
Возбуждалась
любовь к этим песням, конечно,
горьким чувством при взгляде на современный порядок вещей.
Я сел у стола и принялся думать
горькую думу. Эта Маша, ее сношения с Пасынковым, его письма, скрытая
любовь к нему сестры Софьи Николаевны… «Бедняк! бедняк!» — шептал я, тяжело вздыхая. Я вспомнил всю жизнь Пасынкова, его детство, его молодость, фрейлейн Фридерику… «Вот, — думал я, — много дала тебе судьба! многим тебя порадовала!»
И ночь, и
любовь, и луна, как поет мадам Рябкова, жена командира второй роты, на наших полковых вечерах… Я никогда, даже в самых дерзновенных грезах, не смел воображать себе такого упоительного счастья. Я даже сомневаюсь, не был ли весь сегодняшний вечер сном — милым, волшебным, но обманчивым сном? Я и сам не знаю, откуда взялся в моей душе этот едва заметный, но
горький осадок разочарования?..
Долго она молчала, потом залилась
горькими слезами, схватила руку его и, взглянув на него со всею нежностию
любви, спросила: «Тебе нельзя остаться?» — «Могу, — отвечал он, — но только с величайшим бесславием, с величайшим пятном для моей чести.
А за что же
Тебя любить… за то ль, скажи,
Что был обманут я, ты требуешь
любви,
Насмешка
горькая…
Так прошла вся его жизнь, и была она одною
горькою обидой и ненавистью, в которой быстро гасли летучие огоньки
любви и только холодную золу да пепел оставляли на душе.
Я кручину мою многолетнюю
На родимую грудь изолью,
Я тебе мою песню последнюю,
Мою
горькую песню спою.
О прости! то не песнь утешения,
Я заставлю страдать тебя вновь,
Но я гибну — и ради спасения
Я твою призываю
любовь!
Я пою тебе песнь покаяния,
Чтобы кроткие очи твои
Смыли жаркой слезою страдания
Все позорные пятна мои!
Чтоб ту силу свободную, гордую,
Что в мою заложила ты грудь,
Укрепила ты волею твердою
И на правый поставила путь…
Этот проект создался молодым затаенным горем, опасностью огласки, стыдом перед целым городом, мыслью о
горьком позоре старого отца, которого она по-свóему любила детски-деспотическою
любовью, а с тех пор как, покинутая Полояровым, осталась одна со своей затаенной кручиной, полюбила его еще более, глубже, сердечнее, серьезней.
— Уж вы, пожалуйста, Авдотья Марковна, не открывайте, о чем мы говорили. Больше тридцати лет здесь живу, привык… а ежели восстановлю их против себя, мое положение будет самое
горькое. Из
любви к вам говорил я, из сожаленья, а не из чего другого. Богом прошу, не говорите ничего… А Денисова бойтесь… Пуще всего бойтесь… Это такой враг, каких немного бывает. Смотрите же, не погубите меня, старика, со всей семьей моей…
Любить бога только ради него самого, без гарантированного человеку бессмертия… За что? За этот мир, полный ужаса, разъединения и скорби? За мрачную душу свою, в которой копошатся пауки и фаланги? Нет,
любви тут быть не может. Тут возможен только
горький и буйный вопрос Ипполита...
Презрение и ненависть, тоска и
любовь, гнев и смех,
горький, как полынь, — вот чем до краев была налита поднесенная Мне чаша… нет, еще хуже, еще
горче, еще смертельнее!
И в глазах ее промелькнуло что-то
горькое и сильное. Намек был ясен: она не нашла
любви в супружестве, она искала ее, и судьба столкнула их неспроста.
Кроме денежных средств, важно было и то, с какими силами собрался я поднимать старый журнал, который и под редакцией таких известных писателей, как Дружинин и Писемский, не привлекал к себе большой публики. Дружинин был известный критик, а Писемский — крупный беллетрист. За время их редакторства в журнале были напечатаны, кроме их статей, повестей и рассказов, и такие вещи, как «Три смерти» Толстого, «Первая
любовь» Тургенева, сцены Щедрина и «
Горькая судьбина» Писемского.
Но как дичёк не есть яблоня и не дает плодов или дает плоды
горькие вместо сладких, так и пристрастие не есть
любовь и не делает добра людям или производит еще большее зло.
Любовь и
горькая жалость были во мне. Я обнял его и целовал — нежно, как маленького, беззащитного брата. Алексей вдруг всхлипнул, обнял мою шею и тоже крепко поцеловал меня. И я чувствовал, как страшно пусто и как страшно холодно в его душе.
Огонь, горевший в груди Эренштейна, скоро сообщался вновь душе художника, и Аристотель, забывая
горькие опыты, присоединял свои мечты к его мечтам, созидал с ним храмы науке,
любви к человечеству, всему прекрасному и обещал Антону помогать ему во всем.
Хотя он решил противодействовать всеми силами своей души гнусным замыслам на него этой «женщины-зверя» и был уверен, что под щитом чистой
любви к Маше выйдет победителем из предстоящего ему искуса, но самая необходимость подобной борьбы
горьким осадком ложилась ему на сердце.
— Говорите, это вероятно будет о
любви ко мне, — с деланной
горькой усмешкой отвечала она. — Сегодняшний вечер к этому располагает… Я вас слушаю…
Это было слишком мало, чтобы забыть о своих обязанностях, и граф Литта в один прекрасный день, распустив паруса своего «Pellegrino», понесся на нем к берегам Африки, чтобы своею опасною деятельностью заглушить
горькое чувство неудовлетворенной
любви.
Он должен испытать сначала
горькие разочарования и неудачи в
любви к тленным и недостойным предметам.
— А с другой стороны,
любовь есть все, что есть лживого, низкого, презренного, то есть все, что есть худшего, если она служит для удовлетворения грубого инстинкта и проходящего каприза. Первая дает высшее счастье, которое лестно испытать на земле, а вторая оставляет разочарование, презрение, отвращение и
горькие сожаления. Одна внушает великие мысли, другая дурные, низкие помыслы.
Когда озаряет ее прощальными лучами, угасая, дневное светило и, вся в красном, как царица, как мученица, с темными язвами своих решетчатых окон, она молчаливо и гордо поднимается над равниной, — я с тоскою, как влюбленный, шлю ей мои жалобы и вздохи и нежные укоризны и клятвы ей, моей
любви, моей мечте, моей
горькой и последней муке.
И в случаях далеко этого лучших добрый человек в подобных делах все-таки неспокоен. Если вам недостаточно общих указаний, я мог бы вам назвать много примеров, много лиц достойных и известных, которые с опыта знают, сколько
горькой правды заключается в том, что я вам рассказываю; но, боясь оскорбить их скромность и, может быть, повредить тем несчастным, которые проводят свое детство в
любви их, я прошу вас поверить мне на слово.
Воистину, с призраком мне было легче говорить, чем с женщиной! Что мог сказать я ей — мой ум мутился. И как мог я оттолкнуть ее, когда с беспредельной жадностью, полная
любви и страсти, она целовала мои руки, глаза, лицо. Это она, моя
любовь, моя мечта, моя
горькая мука!
И в ту минуту, когда я всего менее этого ожидал, она сдернула вуаль, и моим глазам предстало лицо ее, моей
любви, моей мечты, моей бесконечной и
горькой муки. Оттого ли, что всю жизнь я прожил с нею в одной мечте, с нею был молод, с нею мужал и старился, с нею подвигался к могиле — лицо ее не показалось мне ни старым, ни увядшим: оно было как раз тем, каким видел я в грезах моих, бесконечно дорогим и любимым.