Неточные совпадения
Хлестаков.
Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со
мною.
Меня, конечно, назовут странным, но уж
у меня такой характер. (
Глядя в глаза ему, говорит про себя.)А попрошу-ка
я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со
мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы
мне дать триста рублей взаймы?
Придет,
глядит начальником
(Горда свинья: чесалася
О барское крыльцо!),
Кричит: «Приказ по вотчине!»
Ну, слушаем приказ:
«Докладывал
я барину,
Что
у вдовы Терентьевны
Избенка развалилася,
Что баба побирается
Христовым подаянием,
Так барин приказал...
—
У меня и коньков нет, — отвечал Левин, удивляясь этой смелости и развязности в ее присутствии и ни на секунду не теряя ее из вида, хотя и не
глядел на нее.
«Как же
я останусь один без нее?» с ужасом подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он, садясь к столу. —
Я давно хотел спросить
у вас одну вещь. Он
глядел ей прямо в ласковые, хотя и испуганные глаза.
— Очень рада,
я сейчас пойду надену шляпу. Вы говорите, что жарко? — сказала она, остановившись
у двери и вопросительно
глядя на Вронского. И опять яркая краска покрыла ее лицо.
— Может быть, и да, — сказал Левин. — Но всё-таки
я любуюсь на твое величие и горжусь, что
у меня друг такой великий человек. Однако ты
мне не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо
глядя в глаза Облонскому.
—
Я несчастлива? — сказала она, приближаясь к нему и с восторженною улыбкой любви
глядя на него, —
я — как голодный человек, которому дали есть. Может быть, ему холодно, и платье
у него разорвано, и стыдно ему, но он не несчастлив.
Я несчастлива? Нет, вот мое счастье…
— Алексей Александрович, — сказала она, с отчаянною решительностью
глядя ему в глаза. —
Я спрашивала
у вас про Анну, вы
мне не ответили. Что она?
Итак,
я начал рассматривать лицо слепого; но что прикажете прочитать на лице,
у которого нет глаз? Долго
я глядел на него с невольным сожалением, как вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам его, и, не знаю отчего, она произвела на
меня самое неприятное впечатление. В голове моей родилось подозрение, что этот слепой не так слеп, как оно кажется; напрасно
я старался уверить себя, что бельмы подделать невозможно, да и с какой целью? Но что делать?
я часто склонен к предубеждениям…
— Да-с! конечно-с! Это штука довольно мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто осекаются, если дурно смазаны или не довольно крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю
я также винтовок черкесских; они как-то нашему брату неприличны: приклад маленький — того и
гляди, нос обожжет… Зато уж шашки
у них — просто мое почтение!
—
Я не могу здесь больше оставаться:
мне смерть
глядеть на этот беспорядок и запустенье! Вы теперь можете с ним покончить и без
меня. Отберите
у этого дурака поскорее сокровище. Он только бесчестит Божий дар!
Заманчиво мелькали
мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и
я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался
я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли
у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах,
глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то есть это будет ровно пять суток назад тому) к вечеру,
я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил
у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с,
глядите на
меня, все!
— Так вот, Дмитрий Прокофьич,
я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он
глядит теперь на предметы, то есть, поймите
меня, как бы это вам сказать, то есть лучше сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие
у него желания и, так сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом,
я бы желала…
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам все кажется, что
у меня какие-то цели, а потому и
глядите на
меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как
я ни желаю сойтись с вами,
я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами
я ни о чем таком особенном не намеревался.
Вожеватов. Еще как рад-то, сияет, как апельсин. Что смеху-то! Ведь он
у нас чудак. Ему бы жениться поскорей да уехать в свое именьишко, пока разговоры утихнут, так и Огудаловым хотелось; а он таскает Ларису на бульвар, ходит с ней под руку, голову так высоко поднял, что того
гляди наткнется на кого-нибудь. Да еще очки надел зачем-то, а никогда их не носил. Кланяется — едва кивает; тон какой взял; прежде и не слыхать его было, а теперь все «
я да
я,
я хочу,
я желаю».
Робинзон (
глядит в дверь налево). Погиб Карандышев.
Я начал, а Серж его докончит. Наливают, устанавливаются в позу; живая картина. Посмотрите, какая
у Сержа улыбка! Совсем Бертрам. (Поет из «Роберта».) «Ты мой спаситель». — «
Я твой спаситель!» — «И покровитель». — «И покровитель». Ну, проглотил. Целуются. (Поет.) «Как счастлив
я!» — «Жертва моя!» Ай, уносит Иван коньяк, уносит! (Громко.) Что ты, что ты, оставь!
Я его давно дожидаюсь. (Убегает.)
Я пришел к себе на квартиру и нашел Савельича, горюющего по моем отсутствии. Весть о свободе моей обрадовала его несказанно. «Слава тебе, владыко! — сказал он перекрестившись. — Чем свет оставим крепость и пойдем куда глаза
глядят.
Я тебе кое-что заготовил; покушай-ка, батюшка, да и почивай себе до утра, как
у Христа за пазушкой».
— Да, — отозвался брат, не
глядя на него. — Но
я подобных видел.
У народников особый отбор. В Устюге был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как
меня… не очень! Странное и стеснительное
у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто
я видел этого парня в Устюге, накануне моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
—
Меня эти вопросы волнуют, — говорила она,
глядя в небо. — На святках Дронов водил
меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но
мне кажется, что он все на свете превращает в слова.
Я была
у него и еще раз, одна; он бросил
меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
— Не надо о покойниках, — попросил Лютов. И,
глядя в окно, сказал: —
Я вчера во сне Одиссея видел, каким он изображен на виньетке к первому изданию «Илиады» Гнедича; распахал Одиссей песок и засевает его солью.
У меня, Самгин, отец — солдат, под Севастополем воевал, во французов влюблен, «Илиаду» читает, похваливает: вот как в старину благородно воевали! Да…
— Влюбился он в нее, вот что, — сказала Сомова, ласково
глядя на своего друга. — Он
у меня жадненький на яркое…
«Ничего своеобразного в этих людях — нет, просто
я несколько отравлен марксизмом», — уговаривал себя Самгин, присматриваясь к тяжелому, нестройному ходу рабочих,
глядя, как они, замедляя шаги
у ворот, туго уплотняясь, вламываются в Кремль.
— Краснобай, вроде старосты
у них, — угрюмо сказал жандарм. —
Я отправляюсь на вокзал, — добавил он,
глядя на часы. — Ежели нужда будет — пошлите за
мной.
— Вот с этого места
я тебя не понимаю, так же как себя, — сказал Макаров тихо и задумчиво. — Тебя, пожалуй,
я больше не понимаю. Ты — с ними, но — на них не похож, — продолжал Макаров, не
глядя на него. —
Я думаю, что мы оба покорнейшие слуги, но — чьи? Вот что
я хотел бы понять.
Мне роль покорнейшего слуги претит. Помнишь, когда мы, гимназисты, бывали
у писателя Катина — народника? Еще тогда понял
я, что не могу быть покорнейшим слугой. А затем, постепенно, все-таки…
— Знаешь,
я с первых дней знакомства с ним чувствовала, что ничего хорошего для
меня в этом не будет. Как все неудачно
у меня, Клим, — сказала она, вопросительно и с удивлением
глядя на него. — Очень ушибло
меня это. Спасибо Лиде, что вызвала
меня к себе, а то бы
я…
— Человек несимпатичный, но — интересный, — тихо заговорил Иноков. —
Глядя на него,
я, бывало, думал: откуда
у него эти судороги ума? Страшно ему жить или стыдно? Теперь
мне думается, что стыдился он своего богатства, бездолья, романа с этой шалой бабой. Умный он был.
«
У меня температура, — вероятно, около сорока», — соображал Самгин,
глядя на фыркающий самовар; горячая медь отражала вместе с его лицом какие-то полосы, пятна, они снова превратились в людей, каждый из которых размножился на десятки и сотни подобных себе, образовалась густейшая масса одинаковых фигур, подскакивали головы, как зерна кофе на горячей сковороде, вспыхивали тысячами искр разноцветные глаза, создавался тихо ноющий шумок…
— А ты уступи, Клим Иванович!
У меня вот в печенке — камни, в почках — песок,
меня скоро черти возьмут в кухарки себе, так
я у них похлопочу за тебя, ей-ей! А? Ну, куда тебе, козел в очках, деньги? Вот,
гляди,
я свои грешные капиталы семнадцать лет все на девушек трачу, скольких в люди вывела, а ты — что, а? Ты, поди-ка, и на бульвар ни одной не вывел, праведник! Ни одной девицы не совратил, чай?
— Может быть, и
я со временем испытаю, может быть, и
у меня будут те же порывы, как
у вас, так же буду
глядеть при встрече на вас и не верить, точно ли вы передо
мной… А это, должно быть, очень смешно! — весело добавила она. — Какие вы глаза иногда делаете:
я думаю, ma tante замечает.
—
У меня руки чисты, — отозвался Захар,
глядя в сторону.
— Ну, это что? — говорил все тот же лакей. — Коли ругается, так это слава Богу, дай Бог такому здоровья… А как все молчит; ты идешь мимо, а он
глядит,
глядит, да и вцепится, вон как тот,
у которого
я жил. А ругается, так ничего…
— Боже мой, если б
я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы
я так! — сказал он,
глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто
у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце
у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда целого света!
—
Мне опять плакать хочется,
глядя на вас… Видите,
у меня нет самолюбия,
я не стыжусь сердца…
— Ты все глупости говоришь! — скороговоркой заметила она,
глядя в сторону. — Никаких
я молний не видала
у тебя в глазах… ты смотришь на
меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Не ври, смотри
у меня! — грозила она,
глядя ему в глаза. —
Я сейчас увижу. Помни воскресенье, не пущу в гости.
— Нет, потом ехать в Обломовку… Ведь Андрей Иваныч писал, что надо делать в деревне:
я не знаю, какие там
у вас дела, постройка, что ли? — спросила она,
глядя ему в лицо.
Даже когда являлся
у Ирины, Матрены или другой дворовой девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением
глядя в сторону, и только скажет: «Чтоб
я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
—
Я очень люблю детей, — оправдывалась она, смущенная, —
мне завидно
глядеть на Надежду Никитишну:
у ней семь человек…
— Что ж,
я очень рад! — злым голосом говорил он, стараясь не
глядеть на нее. — Теперь
у тебя есть защитник, настоящий герой, с ног до головы!..
— Папа стоял
у камина и грелся.
Я посмотрела на него и думала, что он взглянет на
меня ласково:
мне бы легче было. Но он старался не
глядеть на
меня; бедняжка боялся maman, а
я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
— Бабушки нет
у вас больше… — твердила она рассеянно, стоя там, где встала с кресла, и
глядя вниз. Поди, поди! — почти гневно крикнула она, видя, что он медлит, — не ходи ко
мне… не пускай никого, распоряжайся всем… А
меня оставьте все… все!
— Ничего не надо, — шептала она, —
мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она,
глядя сухими глазами на небо, — ни молитвы, ни слез
у меня нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки:
у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он,
глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы —
я не трогаю их. Дело
у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— Нет, нет, —
у меня теперь есть деньги… — сказал он,
глядя загадочно на Райского. — Да
я еще в баню до ужина пойду.
Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти.
Я, видите ли, живу теперь не
у огородника на квартире, а
у одной духовной особы. Сегодня там баню топят,
я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.
—
У вас покойно, хорошо! — говорил он после обеда,
глядя в окно. — И зелень еще есть, и воздух чистый… Послушай, Борис Павлович,
я бы библиотеку опять перевез сюда…
— Да, правда:
мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел, боялся взглянуть на
меня, а иногда, напротив, долго
глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть,
я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки…
У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив:
у него не было родных никого.
Я принимала большое участие в нем, и
мне было с ним весело, это правда. Зато как
я дорого заплатила за эту глупость!..
— Да, не был
я у вас давно,
у меня жена… уехала в Москву… повидаться с родными, — тихо сказал он,
глядя вниз, — так
я и не мог…
— О чем ты думаешь? — раздался слабый голос
у него над ухом. — Дай еще пить… Да не
гляди на
меня, — продолжала она, напившись, —
я стала ни на что не похожа! Дай
мне гребенку и чепчик,
я надену. А то ты… разлюбишь
меня, что
я такая… гадкая!..
У хозяйки достали подушку и одеяло; Васин был чрезвычайно вежлив и любезен, но
мне как-то тяжело было
глядеть, что он так из-за
меня хлопочет.