Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Подите ж с Богом. (Все отходят.) А я
уж знаю, что делать.
Где гнев,
тут и милость. Старик погневается да простит и за неволю. А мы свое возьмем.
Из театра Степан Аркадьич заехал в Охотный ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и в 12 часов был
уже у Дюссо,
где ему нужно было быть у троих, как на его счастье, стоявших в одной гостинице: у Левина, остановившегося
тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
Вронский поехал во Французский театр,
где ему действительно нужно было видеть полкового командира, не пропускавшего ни одного представления во Французском театре, с тем чтобы переговорить с ним о своем миротворстве, которое занимало и забавляло его
уже третий день. В деле этом был замешан Петрицкий, которого он любил, и другой, недавно поступивший, славный малый, отличный товарищ, молодой князь Кедров. А главное,
тут были замешаны интересы полка.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали
тут же, а сами по
узкой тропинке взобрались на площадку,
где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем; фамилии его я никогда не слыхал.
И сколько раз
уже наведенные нисходившим с небес смыслом, они и
тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели напустить вновь слепой туман друг другу в очи и, влачась вслед за болотными огнями, умели-таки добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга:
где выход,
где дорога?
Тут где-то,
уже в конце проспекта, он заметил, как-то проезжая недавно мимо, одну гостиницу деревянную, но обширную, и имя ее, сколько ему помнилось, было что-то вроде Адрианополя.
— Пойдемте поскорее, — прошептал ей Свидригайлов. — Я не желаю, чтобы Родион Романыч знал о нашем свидании. Предупреждаю вас, что я с ним сидел
тут недалеко, в трактире,
где он отыскал меня сам, и насилу от него отвязался. Он знает почему-то о моем к вам письме и что-то подозревает.
Уж, конечно, не вы ему открыли? А если не вы, так кто же?
Другой.
Где уж жива! Высоко бросилась-то:
тут обрыв, да, должно быть, на якорь попала, ушиблась, бедная! А точно, ребяты, как живая! Только на виске маленькая ранка, и одна только, как есть одна, капелька крови.
Хотя
тут, наверное, привычка к порядку действует, а
уж где — больше порядка, чем у бога в церкви?
— Лютов был, — сказала она, проснувшись и морщась. — Просил тебя прийти в больницу. Там Алина с ума сходит. Боже мой, — как у меня голова болит! И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. — И еще — ты! Ходишь ночью… Бог знает
где, когда
тут… Ты
уже не студент…
— Не общество. Я знаю, что в нашем обществе такой же беспорядок, как и везде; но снаружи формы еще красивы, так что, если жить, чтоб только проходить мимо, то
уж лучше
тут, чем где-нибудь.
Рассказала потом: „Спрашиваю, говорит, у дворника:
где квартира номер такой-то?“ Дворник, говорит, и поглядел на меня: „А вам чего, говорит, в той квартире надоть?“ Так странно это сказал, так, что
уж тут можно б было спохватиться.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда
где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но идти не хотел, несмотря на то что Ефим тащил меня туда
уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет.
Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся, то совсем другого. На этот раз пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я
уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «
Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама,
тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Что за заливцы, уголки, приюты прохлады и лени, образуют узор берегов в проливе! Вон там идет глубоко в холм ущелье, темное, как коридор, лесистое и такое
узкое, что, кажется, ежеминутно грозит раздавить далеко запрятавшуюся туда деревеньку.
Тут маленькая, обстановленная деревьями бухта, сонное затишье,
где всегда темно и прохладно,
где самый сильный ветер чуть-чуть рябит волны; там беспечно отдыхает вытащенная на берег лодка, уткнувшись одним концом в воду, другим в песок.
Мне даже показалось, что
тут подали те же три стакана и две рюмки, которые я будто
уж видал где-то в подобных случаях.
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «
Тут уж пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «
Где староста?» — спросишь, приехав на станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с большой, красивой верандой. Я
тут и остался. Вечер был тих. С неба
уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
— Приехала домой, — продолжала Маслова,
уже смелее глядя на одного председателя, — отдала хозяйке деньги и легла спать. Только заснула — наша девушка Берта будит меня. «Ступай, твой купец опять приехал». Я не хотела выходить, но мадам велела.
Тут он, — она опять с явным ужасом выговорила это слово: он, — он всё поил наших девушек, потом хотел послать еще за вином, а деньги у него все вышли. Хозяйка ему не поверила. Тогда он меня послал к себе в номер. И сказал,
где деньги и сколько взять. Я и поехала.
— Ну,
уж извините, я вам голову отдаю на отсечение, что все это правда до последнего слова. А вы слышали, что Василий Назарыч уехал в Сибирь? Да… Достал где-то денег и уехал вместе с Шелеховым. Я заезжала к ним на днях: Марья Степановна совсем убита горем, Верочка плачет… Как хотите — скандал на целый город, разоренье на носу, а
тут еще дочь-невеста на руках.
Оченно боятся они Дмитрия Федоровича, так что если бы даже Аграфена Александровна
уже пришла, и они бы с ней заперлись, а Дмитрий Федорович тем временем
где появится близко, так и
тут беспременно обязан я им тотчас о том доложить, постучамши три раза, так что первый-то знак в пять стуков означает: «Аграфена Александровна пришли», а второй знак в три стука — «оченно, дескать, надоть»; так сами по нескольку раз на примере меня учили и разъясняли.
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет
тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и
уж, разумеется, никогда не прочитавшие ни одной книги.
Странное дело: казалось бы, что
тут при таком решении, кроме отчаяния, ничего
уже более для него не оставалось; ибо
где взять вдруг такие деньги, да еще такому голышу, как он?
Смотришь,
уж он опять
тут, опять где-нибудь около забора под таганчик щепочки украдкой подкладывает.
Оно и точно не годится: пойдут дети, то, се, ну,
где ж
тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей
уж не до того, у ней
уж не то на уме.
—
Уж если вы так добры, купите ему
тут где-нибудь в лавке сами что-нибудь, игрушку какую-нибудь — ведь этому бедному малютке, с тех пор как он родился, никто еще не подарил ничего.
Петро хотел было спросить… глядь — и нет
уже его. Подошел к трем пригоркам;
где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных;
тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.
Когда мы вернулись в пансион, оба провинившиеся были
уже тут и с тревогой спрашивали,
где Гюгенет и в каком мы его оставили настроении. Француз вернулся к вечернему чаю; глаза у него были веселые, но лицо серьезно. Вечером мы по обыкновению сидели в ряд за длинными столами и, закрыв уши, громко заучивали уроки. Шум при этом стоял невообразимый, а мосье Гюгенет, строгий и деловитый, ходил между столами и наблюдал, чтобы не было шалостей.
Из станиц Михей Зотыч повернул прямо на Ключевую,
где уже не был три года. Хорошего и
тут мало было. Народ совсем выбился из всякой силы. Около десяти лет
уже выпадали недороды, но покрывались то степным хлебом, то сибирским. Своих запасов
уже давно не было, и хозяйственное равновесие нарушилось в корне. И
тут пшеничники плохо пахали, не хотели удобрять землю и везли на рынок последнее. Всякий рассчитывал перекрыться урожаем, а земля точно затворилась.
—
Тут, Леня, дела-кружева, а плела их слепая баба,
где уж нам узор разобрать! Вот поймают Иванку на воровстве, — забьют до смерти…
Пока я плыл по Амуру, у меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря
уже об оригинальной, не русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь
тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
На «Байкале» мне рассказывали, что один пассажир, человек
уже пожилой и чиновный, когда пароход остановился на дуйском рейде, долго всматривался в берег и наконец спросил: — Скажите, пожалуйста,
где же
тут на берегу столб, на котором вешают каторжников и потом бросают их в воду?
Пешком эта охота слишком тяжела, и потому для отысканья русачьих маликов надобно ездить верхом, а всего лучше в легких санях; разбирать путаницы всех жировок, или жиров, и ходов не должно, а надобно объезжать их кругом и считать входы и выходы: если нет лишнего выхода — русак лежит
тут, в жирах, что, впрочем, бывает довольно редко; отыскав же выход и увидя, наконец, что заяц начал метать петли, охотник должен
уже пешком, с ружьем наготове и с взведенными курками, идти по малику: логово где-нибудь недалеко, и надобно не зевать и не слишком заглядываться на свежесть следов, а смотреть, нет ли сметки вбок и не лежит ли русак где-нибудь в стороне.
Сейчас следователь, напримерно, ко мне: «Вы Тарас Мыльников?» — «Точно так, ваше высокородие…» — «Можете себя оправдать по делу отставного канцелярского служителя Андрона Кишкина?» — «Точно так-с…» — «А
где Кишкин?»
Тут уж я совсем испугался и брякнул: «Не могу знать, ваше высокородие…
Меня тотчас ввели во владение моей комнаты, одели с ног до головы в казенное,
тут приготовленное, и пустили в залу,
где уже двигались многие новобранцы.
— Что, мол, пожар, что ли?» В окно так-то смотрим, а он глядел, глядел на нас, да разом как крикнет: «Хозяин, говорит, Естифей Ефимыч потонули!» — «Как потонул?
где?» — «К городничему, говорит, за реку чего-то пошли, сказали, что коли Федосья Ивановна, — это я-то, — придет, чтоб его в чуланчике подождали, а
тут, слышим, кричат на берегу: „Обломился, обломился, потонул!“ Побегли — ничего
уж не видно, только дыра во льду и водой сравнялась, а приступить нельзя, весь лед иструх».
— Ну, что еще выдумаете! Что
тут о философии. Говоря о философии-то, я
уж тоже позайму у Николая Степановича гегелевской ереси да гегелевскими словами отвечу вам, что философия невозможна там,
где жизнь поглощена вседневными нуждами. Зри речь ученого мужа Гегеля, произнесенную в Берлине, если не ошибаюсь, осенью тысяча восемьсот двадцать восьмого года. Так, Николай Степанович?
Крючники сходили к воде, становились на колени или ложились ничком на сходнях или на плотах и, зачерпывая горстями воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица и руки.
Тут же на берегу, в стороне,
где еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля
уже бежал с полуведерной бутылкой в кабак и пел на ходу солдатский сигнал к обеду...
— Да
уж буду милости просить, что не позволите ли мне взять это на себя: в лодке их до самого губернского города сплавлю,
где тут их на телеге трясти — все на воде-то побережнее.
Ну,
тут она
уж совсем растаяла; со мной и о том и о сем, и
где я учился, и у кого бываю, и какие у меня славные волосы, и пошла, и пошла.
— Здешний, из Долгинихи, Федор Никитин Чурилин. А Зайцем прозван оттого, что он на всяком месте словно бы из-под куста выпрыгнул.
Где его и не ждешь, а он
тут. Крестьянством не занимается, а только маклерит. Чуть
где прослышит, что в разделку пошло — ему
уж и не сидится. С неделю места есть, как он около нас кружит, да я все молчал. Сам, думаю, придет — ан вот и пришел.
В столовой,
где был сервирован обед, Родион Антоныч увидел Нину Леонтьевну, окруженную обществом милых бесцветных людей, ходивших за ней хвостом.
Тут же толклись корреспондент Перекрестов и прогоревший сановник Летучий, ходившие по столовой под ручку и
уже давно нюхавшие воздух.
Живновский (выступая вперед). Губерния точно что, можно сказать, обширная — это не то что какое-нибудь немецкое княжество,
где плюнул, так
уж в другом царстве ногой растереть придется! Нет,
тут надо-таки кой-что подумать. (Вертит пальцем по лбу.)
Только к центру, там,
где находится и базарная площадь, город становится как будто люднее и принимает физиономию торгового села.
Тут уже попадаются изредка каменные дома местных купцов, лари, на которых симметрически расположены калачи и баранки,
тут же снуют приказные, поспешающие в присутствие или обратно, и, меланхолически прислонясь где-нибудь у ворот, тупо посматривают на базарную площадь туземные мещане, в нагольных тулупах, заложив одну руку за пазуху, а другую засунув в боковой карман.
Тут он осматривает себя с ног до головы, сзади, с боков, и, довольный собой, выходит на крыльцо,
где уж его ожидает экипаж.
«Эге, — думаю себе, — да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном саду пускали», — да опять как из другой трубки бабахну, а гляжу, татары, кои
тут старики остались,
уже и повалились и ничком лежат кто
где упал, да только ногами дрыгают…
Это платье, по-видимому,
уж совсем хорошо, но вот
тут… нужно, чтоб было двеноги, а
где они, «две ноги»?"За что же, однако, меня в институте учитель прозвал tete de linotte! [ветреницей] совсем
уж я не такая…"И опять бонапартист перед глазами, но
уж не тот, не прежний.
Зайдут к Семенову, а
тут кстати раскупорят, да и разопьют бутылочки две мадеры и домой
уж возвратятся гораздо повеселее, тщательно скрывая от жен,
где были и что делали; но те всегда догадываются по глазам и делают по этому случаю строгие выговоры, сопровождаемые иногда слезами. Чтоб осушить эти слезы, мужья дают обещание не заходить никогда к Семенову; но им весьма основательно не верят, потому что обещания эти нарушаются много-много через неделю.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь, злодей! Единственный, может быть, случай,
где, не чувствуя сам того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да делаете «, а
тут уж ровно ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы не служите? — прибавил он, помолчав.
Про героя моего я по крайней мере могу сказать, что он искренно и глубоко страдал: как бы совершив преступление, шел он от князя по Невскому проспекту,
где тут же встречалось ему столько спокойных и веселых господ, из которых
уж, конечно, многие имели на своей совести в тысячу раз грязнейшие пятна. Дома Калинович застал Белавина, который сидел с Настенькой. Она была в слезах и держала в руках письмо. Не обратив на это внимания, он молча пожал у приятеля руку и сел.