Неточные совпадения
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный
учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади
учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же,
в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам
учитель как-то неестественно разросся
в ширину и осел к земле. Он переоделся
в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил
почти всегда одно и то же...
Почти в каждом
учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди
в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват
в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что
учителя относятся так странно не только к нему, а
почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела
в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете
почти так же враждебно, как гимназисты говорили об
учителях и гимназии.
В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил...
Он тихо,
почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и провел
в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как
учитель некогда
в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить не мог,
в другом глазу… И вдруг сам замер от искры, какая блеснула ему из них.
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала
в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и
учителя по-русски, потому что тогда
в свете заговорили, что надо знать по-русски
почти так же хорошо, как по-французски…
А жених, сообразно своему мундиру и дому,
почел нужным не просто увидеть
учителя, а, увидев, смерить его с головы до ног небрежным, медленным взглядом, принятым
в хорошем обществе. Но едва он начал снимать мерку, как почувствовал, что
учитель — не то, чтобы снимает тоже с него самого мерку, а даже хуже: смотрит ему прямо
в глаза, да так прилежно, что, вместо продолжения мерки, жених сказал...
— Гм. —
Учитель почел достаточным и прекратил допрос, еще раз пристально посмотревши
в глаза воображаемому ординарцу.
Через него они и записочками передавались; у его сослуживца на квартире, у столоначальника Филантьева, — женатого человека, ваше превосходительство, потому что хоть я и маленький человек, но девическая
честь дочери, ваше превосходительство, мне дорога; имели при мне свиданья, и хоть наши деньги не такие, чтобы мальчишке
в таких летах
учителей брать, но якобы предлог дал, ваше превосходительство, и т. д.
Ночуя
в одной комнате с человеком, коего мог он
почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия, Дубровский не мог удержаться от искушения. Он знал о существовании сумки и решился ею завладеть. Мы видели, как изумил он бедного Антона Пафнутьича неожиданным своим превращением из
учителей в разбойники.
Она была новоторжская мещанка и добровольно закрепостилась. Живописец Павел (мой первый
учитель грамоте), скитаясь по оброку, между прочим, работал
в Торжке, где и заприметил Маврушку. Они полюбили друг друга, и матушка,
почти никогда не допускавшая браков между дворовыми, на этот раз охотно дала разрешение, потому что Павел приводил
в дом лишнюю рабу.
Вышел я от него
почти влюбленный
в молодого
учителя и, придя домой, стал жадно поглощать отмеченные места
в книге. Скоро я догнал товарищей по всем предметам, и на следующую четверть Герасименко после моей фамилии пролаял сентенцию: «похвально». Таким образом ожидания моего приятеля Крыштановигча не оправдались: испробовать гимназических розог мне не пришлось.
Инцидент был исчерпан.
В первый еще раз такое столкновение разрешилось таким образом. «Новый
учитель» выдержал испытание. Мы были довольны и им, и —
почти бессознательно — собою, потому что также
в первый раз не воспользовались слабостью этого юноши, как воспользовались бы слабостью кого-нибудь из «старых». Самый эпизод скоро изгладился из памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между новым
учителем и классом, осталась.
В это время дверь широко и быстро открылась.
В класс решительной,
почти военной походкой вошел большой полный человек. «Директор Герасименко», — робко шепнул мне сосед, Едва поклонившись
учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим голосом...
Другие классы и
учителя разошлись раньше, и
в коридорах было
почти пусто, когда наш класс тоже шумно двинулся к выходу…
Несколько дней я сидел
в первом отделении, на передней парте,
почти вплоть к столу
учителя, — это было нестерпимо, казалось, он никого не видит, кроме меня, он гнусил всё время...
— Очень хорошо, распоряжусь, — сказал он и велел им идти домой, а сам тотчас же написал городничему отношение о производстве следствий о буйных и неприличных поступках
учителя Экзархатова и, кроме того, донес с первою же
почтою об этом директору. Когда это узналось и когда глупой Экзархатовой растолковали, какой ответственности подвергается ее муж, она опять побежала к смотрителю, просила, кланялась ему
в ноги.
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним уж говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я делаю; о музыке говорил; просил спеть что-нибудь, да я не стала, я
почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего
учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень
в моде — петь.
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он
почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда
учитель важно вопрошал: «А какие суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник был
в восторге.
— Конечно, мне все равно, — продолжал
учитель. — Но я вам должен сказать, что
в возрасте семнадцати лет молодой человек не имеет
почти никаких личных и общественных прав. Он не может вступать
в брак. Векселя, им подписанные, ни во что не считаются. И даже
в солдаты он не годится: требуется восемнадцатилетний возраст.
В вашем же положении вы находитесь на попечении родителей, родственников, или опекунов, или какого-нибудь общественного учреждения.
Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник, наставник, патриарх, Кукольник, так высоко и величественно державший себя над всеми нами, пред которым мы так от души преклонялись, считая за
честь, — и вдруг он теперь рыдал, рыдал, как крошечный, нашаливший мальчик
в ожидании розги, за которою отправился
учитель.
— Что ж из того, что она племянница ему? —
почти крикнул на жену Сверстов. — Неужели ты думаешь, что Егор Егорыч для какой бы ни было племянницы захочет покрывать убийство?.. Хорошо ты об нем думаешь!.. Тут я думаю так сделать… Слушай внимательно и скажи мне твое мнение!.. Аггей Никитич упомянул, что Тулузов
учителем был, стало быть, сведения об нем должны находиться
в гимназии здешней… Так?..
Но для того, чтобы убедиться
в этом, мне пришлось пережить много тяжелых лет, многое сломать
в душе своей, выбросить из памяти. А
в то время, когда я впервые встретил
учителей жизни среди скучной и бессовестной действительности, — они показались мне людьми великой духовной силы, лучшими людьми земли.
Почти каждый из них судился, сидел
в тюрьме, был высылаем из разных городов, странствовал по этапам с арестантами; все они жили осторожно, все прятались.
Чуть только бедный
учитель завидел Ахиллу, ноги его подкосились и стали; но через мгновение отдрогнули, как сильно нагнетенные пружины, и
в три сильных прыжка перенесли Варнаву через такое расстояние, которого человеку
в спокойном состоянии не перескочить бы и
в десять прыжков. Этим Варнава был
почти спасен: он теперь находился как раз под окном акцизничихи Бизюкиной, и, на его великое счастье, сама ученая дама стояла у открытого окна.
Далеко не так приятны были ожидания Передонова. Уже он давно убедился, что директор ему враждебен, — и на самом деле директор гимназии считал Передонова ленивым, неспособным
учителем. Передонов думал, что директор приказывает ученикам его не
почитать, — что было, понятно, вздорною выдумкою самого Передонова. Но это вселяло
в Передонова уверенность, что надо от директора защищаться. Со злости на директора он не раз начинал поносить его
в старших классах. Многим гимназистам такие разговоры нравились.
— Жил он сначала
в Москве, с самых
почти детских лет, у одного
учителя чистописания
в услужении.
Шубин
почти не показывался; он с лихорадочною деятельностью занялся своим искусством: либо сидел взаперти у себя
в комнате и выскакивал оттуда
в блузе, весь выпачканный глиной, либо проводил дни
в Москве, где у него была студия, куда приходили к нему модели и италиянские формовщики, его приятели и
учителя.
— Да-с; я очень просто это делал: жалуется общество на помещика или соседей. «Хорошо, говорю, прежде школу постройте!»
В ногах валяются, плачут… Ничего: сказал: «школу постройте и тогда приходите!» Так на своем стою. Повертятся, повертятся мужичонки и выстроят, и вот вам лучшее доказательство: у меня уже весь, буквально весь участок обстроен школами. Конечно,
в этих школах нет
почти еще книг и
учителей, но я уж начинаю второй круг, и уж дело пошло и на
учителей. Это, спросите, как?
Илья и раньше замечал, что с некоторого времени Яков изменился. Он
почти не выходил гулять на двор, а всё сидел дома и даже как бы нарочно избегал встречи с Ильёй. Сначала Илья подумал, что Яков, завидуя его успехам
в школе, учит уроки. Но и учиться он стал хуже;
учитель постоянно ругал его за рассеянность и непонимание самых простых вещей. Отношение Якова к Перфишке не удивило Илью: Яков
почти не обращал внимания на жизнь
в доме, но Илье захотелось узнать, что творится с товарищем, и он спросил его...
— Отчего вы переменились? — сказала она тихо. — Отчего вы не бываете уже так нежны и веселы, как на Знаменской? Прожила я у вас
почти месяц, но мне кажется, мы еще не начинали жить и ни о чем еще не поговорили как следует. Вы всякий раз отвечаете мне шуточками или холодно и длинно, как
учитель. И
в шуточках ваших что-то холодное… Отчего вы перестали говорить со мной серьезно?
«Да кто же был его
учителем в каллиграфии? — добродушно смеясь, спросил Лев Семеныч у моего отца, — ваш собственный почерк не очень красив?» Отец мой, обрадованный и растроганный
почти до слез похвалами своему сыну, простодушно отвечал, что я достиг до всего своими трудами под руководством матери, с которою был
почти неразлучен, и что он только выучил меня арифметике.
Лихачев был вскоре уволен, и вместо него определен директором старший
учитель И. Ф. Яковкин. Дмитрий Княжевич сохранил надолго близкую связь с своими гимназическими товарищами. Он определился на службу
в Петербурге и каждую
почту писал к брату, обращаясь нередко ко всем нам. Его письма читали торжественно, во всеуслышанье.
Она явилась, хотя и без ног, носимая, как и всегда, во все последние пять лет,
в креслах, но, по обыкновению своему, бойкая, задорная, самодовольная, прямо сидящая, громко и повелительно кричащая, всех бранящая, — ну, точь-в-точь такая, как я имел
честь видеть ее раза два с того времени, как определился
в генеральский дом
учителем.
Пение «сестер», пиликанье Асклипиодота, вскрики и глухой гул пьяных голосов слились
в такую музыку, которую невозможно передать словами; общее одушевление публики разразилось самой отчаянной пляской,
в которой принимали участие
почти все: сельский
учитель плясал с фельдшером, Мухоедов с Ястребком и т. д.
Хозяева его не беспокоили: повивальная бабка
почти никогда не бывала дома, а честный немец предавался по целым дням невинному и любимому его занятию: он все переписывал прописи, питая честолюбивые замыслы попасть со временем
в учителя каллиграфии.
Товарищи приняли Павла, как обыкновенно принимают новичков: только что он уселся
в классе, как один довольно высокий ученик подошел к нему и крепко треснул его по лбу, приговаривая: «Эка, парень, лбина-то!» Потом другой шалун пошел и нажаловался на него
учителю, говоря, что будто бы он толкается и не дает ему заниматься, тогда как Павел сидел,
почти не шевелясь.
Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам
в душе своей, без
учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники
честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко
в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи.
Советую первому
учителю пения испытать эту методу над учеником или ученицею, и
честью уверяю, что
в несколько часов научит громкому пению.
Разумеется, успех (понимая его
в нашем смысле) не соответствовал желанию и значительной денежной трате, потому что не только трудно, но
почти невозможно было затащить
в такую отдаленную глушь хороших
учителей и учительниц; учительницы, или мадамы, как их тогда называли, были необходимее
учителей, потому что
в семействе Болдухиных находилось пять дочерей и четверо сыновей; но все братья были дети, были
почти погодки и моложе своих сестер.
Этот-то подцентральный центр служит для двух посвященных низшей степени осязаемым центром, и эти двое (доктор и другой
учитель)
почитают его
в убеждении своем, как местный и притом единственный центр, облеченный самостоятельностью и независимостью.
Возвратившись от духовной своей дщери, имевшей обыкновение во всех
почти делах своих прибегать к пастырскому совету, ксендз Ладыслав тотчас же написал маленькую записочку к
учителю Подвиляньскому,
в которой убедительнейше просил его пожаловать к себе
в возможно скорейшем времени. Записка эта была отправлена с одним из костельных прислужников.
Между тем
учитель продолжал вызывать по очереди следующих девочек. Предо мной промелькнул
почти весь класс. Одни были слабее
в знании басни, другие читали хорошо, но Нина прочла лучше всех.
Потом и приходящие гимназисты, из разночинцев, стали занимать. У Виттиха можно было раздобыться скорее, чем у других, около двадцатого числа. Все
почти учителя давали взаймы. Щедрее был
учитель математики. У него Теркин шел первым и
в университет готовил себя по физико-математическому факультету, чтобы потом перейти
в технологический или
в путейцы.
Общество не было и исключительно сословным.
В него проникали все: чиновники,
учителя гимназии, архитекторы, образованные или только полированные купцы. Дворян с видным положением
в городе, женатых на купчихах,
почти что не было, что показывало также, что за одним приданым не гонялись, хотя
в городе и тогда было немало богатых купцов, водились и миллионеры.
Имена Минина и Пожарского всегда шевелили
в душе что-то особенное. Но на них, к сожалению, был оттенок чего-то официального, «казенного», как мы и тогда уже говорили. Наш
учитель рисования и чистописания, по прозванию «Трошка», написал их портреты, висевшие
в библиотеке. И Минин у него вышел
почти на одно лицо с князем Пожарским.
Учреждений, кроме Певческой капеллы, тоже не было. Процветала только виртуозность, и не было недостатка
в хороших
учителях. Из них Гензельт (фортепьяно), Шуберт (виолончель) и несколько других были самыми популярными. Концертную симфоническую музыку давали на университетских утрах под управлением Шуберта и на вечерах Филармонического общества. И вся виртуозная часть держалась
почти исключительно немцами. Что-нибудь свое, русское, создавалось по частной инициативе, только что нарождавшейся.
Весь быт
в губернском городе, где родился, воспитывался и учился Телепнев, а потом
в Казани и Дерпте, — все это взято из действительности. Лица — на две трети — также; начальство и
учителя гимназии, профессора и товарищи —
почти целиком.
В тех маскарадах, где мы встречались, с ней
почти всегда ходил высокий, франтоватый блондин, с которым и я должен был заводить разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся
в Париже,
учитель французского языка и литературы
в одном из венских средних заведений. Он читал
в ту зиму и публичные лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично, с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие места.
Они все трое сидели
в классе вместе; выражали на лице насмешливое презрение к тому, что говорили
учителя За
честь считали по латинскому и по греческому языкам знать еле-еле на тройку, а по математике, физике, истории знать гораздо больше, чем требовалось. Их отношение ко мне очень меня обижало, и самолюбие мое страдало жестоко. Вот что нахожу у себя
в тогдашнем дневнике...
Если и западет тому или другому, бедному или богатому, сомнение
в разумности такой жизни, если тому и другому представится вопрос о том, зачем эта бесцельная борьба за свое существование, которое будут продолжать мои дети, или зачем эта обманчивая погоня за наслаждениями, которые кончаются страданиями для меня и для моих детей, то нет
почти никакого вероятия, чтобы он узнал те определения жизни, которые давным-давно даны были человечеству его великими
учителями, находившимися, за тысячи лет до него,
в том же положении.