Неточные совпадения
Общество не было и исключительно сословным.
В него проникали все: чиновники,
учителя гимназии, архитекторы, образованные или только полированные купцы. Дворян с видным положением
в городе, женатых на купчихах,
почти что не было, что показывало также, что за одним приданым не гонялись, хотя
в городе и тогда было немало богатых купцов, водились и миллионеры.
Имена Минина и Пожарского всегда шевелили
в душе что-то особенное. Но на них, к сожалению, был оттенок чего-то официального, «казенного», как мы и тогда уже говорили. Наш
учитель рисования и чистописания, по прозванию «Трошка», написал их портреты, висевшие
в библиотеке. И Минин у него вышел
почти на одно лицо с князем Пожарским.
Учреждений, кроме Певческой капеллы, тоже не было. Процветала только виртуозность, и не было недостатка
в хороших
учителях. Из них Гензельт (фортепьяно), Шуберт (виолончель) и несколько других были самыми популярными. Концертную симфоническую музыку давали на университетских утрах под управлением Шуберта и на вечерах Филармонического общества. И вся виртуозная часть держалась
почти исключительно немцами. Что-нибудь свое, русское, создавалось по частной инициативе, только что нарождавшейся.
Весь быт
в губернском городе, где родился, воспитывался и учился Телепнев, а потом
в Казани и Дерпте, — все это взято из действительности. Лица — на две трети — также; начальство и
учителя гимназии, профессора и товарищи —
почти целиком.
В тех маскарадах, где мы встречались, с ней
почти всегда ходил высокий, франтоватый блондин, с которым и я должен был заводить разговор. Это был поляк П., сын эмигранта, воспитывавшийся
в Париже,
учитель французского языка и литературы
в одном из венских средних заведений. Он читал
в ту зиму и публичные лекции, и на одну из них я попал: читал по писаному, прилично, с хорошим французским акцентом, но по содержанию — общие места.
Неточные совпадения
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный
учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади
учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же,
в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Уроки Томилина становились все более скучны, менее понятны, а сам
учитель как-то неестественно разросся
в ширину и осел к земле. Он переоделся
в белую рубаху с вышитым воротом, на его голых, медного цвета ногах блестели туфли зеленого сафьяна. Когда Клим, не понимая чего-нибудь, заявлял об этом ему, Томилин, не сердясь, но с явным удивлением, останавливался среди комнаты и говорил
почти всегда одно и то же:
Почти в каждом
учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди
в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват
в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что
учителя относятся так странно не только к нему, а
почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину матери, с которой она смотрела
в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по полу.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете
почти так же враждебно, как гимназисты говорили об
учителях и гимназии.
В поисках причин такого отношения он нашел, что тон дают столь различные люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил:
Он тихо,
почти машинально, опять коснулся глаз: они стали более жизненны, говорящи, но еще холодны. Он долго водил кистью около глаз, опять задумчиво мешал краски и провел
в глазу какую-то черту, поставил нечаянно точку, как
учитель некогда
в школе поставил на его безжизненном рисунке, потом сделал что-то, чего и сам объяснить не мог,
в другом глазу… И вдруг сам замер от искры, какая блеснула ему из них.