Неточные совпадения
Одна из них описана выше; из остальных трех первая имела целью разъяснить глуповцам пользу от устройства под домами каменных фундаментов; вторая возникла вследствие отказа обывателей разводить персидскую ромашку и третья, наконец, имела поводом разнесшийся слух об учреждении
в Глупове
академии.
Он вымостил улицы: Дворянскую и Большую, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал об учреждении
в Глупове
академии.
Стало быть, все дело заключалось
в недоразумении, и это оказывается тем достовернее, что глуповцы даже и до сего дня не могут разъяснить значение слова"
академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см.
в полном собрании прокламаций № 1089).
Ввел
в употребление игру ламуш [Игра ламуш — карточная игра.] и прованское масло; замостил базарную площадь и засадил березками улицу, ведущую к присутственным местам; вновь ходатайствовал о заведении
в Глупове
академии, но, получив отказ, построил съезжий дом.
Конечно, он не был настолько решителен, как Бородавкин, то есть не выстроил съезжего дома вместо
академии, но решительность, кажется, вообще не была
в его нравах.
Конечно, современные нам
академии имеют несколько иной характер, нежели тот, который предполагал им дать Двоекуров, но так как сила не
в названии, а
в той сущности, которую преследует проект и которая есть не что иное, как «рассмотрение наук», то очевидно, что, покуда царствует потребность
в «рассмотрении», до тех пор и проект Двоекурова удержит за собой все значение воспитательного документа.
Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении
в Глупове
академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по «описи» под № 9), но так как они не обзывали глуповцев ни «братцами», ни «робятами», то имена их остались
в забвении.
Вымостил Большую и Дворянскую улицы, завел пивоварение и медоварение, ввел
в употребление горчицу и лавровый лист, собрал недоимки, покровительствовал наукам и ходатайствовал о заведении
в Глупове
академии.
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то, что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то, что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил
в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания
в городе
академии; в-третьих, наконец, за то, что Козырь не только не забывал ни Симеона-богоприимца, ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды
в год.
Как бы то ни было, но деятельность Двоекурова
в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то, что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает, что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения
в Глупове
академии.
— А мы живем и ничего не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем
в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и
Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Когда он поступил
в Академию и сделал себе репутацию, он, как человек неглупый, захотел образоваться.
— Да, папа, — отвечала Кити. — Но надо знать, что у них трое детей, никого прислуги и почти никаких средств. Он что-то получает от
Академии, — оживленно рассказывала она, стараясь заглушить волнение, поднявшееся
в ней вследствие странной
в отношении к ней перемены Анны Павловны.
Они были отданы по двенадцатому году
в Киевскую
академию, потому что все почетные сановники тогдашнего времени считали необходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобы после совершенно позабыть его.
Сам воевода, Адам Кисель, несмотря на оказываемое покровительство
академии, не вводил их
в общество и приказывал держать их построже.
— А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! Что это на вас за поповские подрясники? И эдак все ходят
в академии? — Такими словами встретил старый Бульба двух сыновей своих, учившихся
в киевской бурсе и приехавших домой к отцу.
Но, без сомнения, он повторил бы и
в пятый, если бы отец не дал ему торжественного обещания продержать его
в монастырских служках целые двадцать лет и не поклялся наперед, что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится
в академии всем наукам.
— Я говорю про этих стриженых девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут
в академию, учатся анатомии; ну скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя? Хе! хе!
Борис. Воспитывали нас родители
в Москве хорошо, ничего для нас не жалели. Меня отдали
в Коммерческую
академию, а сестру
в пансион, да оба вдруг и умерли
в холеру; мы с сестрой сиротами и остались. Потом мы слышим, что и бабушка здесь умерла и оставила завещание, чтобы дядя нам выплатил часть, какую следует, когда мы придем
в совершеннолетие, только с условием.
— Н-да. Вот как… Утомил я тебя? Скоро — час, мне надобно
в Академию. Вечером — приду, ладно?
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал по набережной Невы, укладывая
в памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей
Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
— Мысль о вредном влиянии науки на нравы — старенькая и дряхлая мысль.
В последний раз она весьма умело была изложена Руссо
в 1750 году,
в его ответе
Академии Дижона. Ваш Толстой, наверное, вычитал ее из «Discours» Жан-Жака. Да и какой вы толстовец, Туробоев? Вы просто — капризник.
Мужик возвышается
в президенты
академии наук, аристократы нисходят
в мужики.
— Ну, а потом? Там
в Петербурге есть
академия…
Между тем затеяли пирушку, пригласили Райского, и он слышал одно: то о колорите, то о бюстах, о руках, о ногах, о «правде»
в искусстве, об
академии, а
в перспективе — Дюссельдорф, Париж, Рим. Отмеривали при нем года своей практики, ученичества, или «мученичества», прибавлял Райский. Семь, восемь лет — страшные цифры. И все уже взрослые.
— Что это за новость? По вашему письму я подумал, не рехнулись ли вы? Ведь у вас есть один талант, отчего бросились опять
в сторону? Возьмите карандаш да опять
в академию — да вот купите это. — Он показал на толстую тетрадь литографированных анатомических рисунков. — Выдумали скульптуру! Поздно… С чего вы это взяли!..
Вот моя
академия, — говорил он, указывая на беседку, — вот и портик — это крыльцо, а дождь идет —
в кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня.
— Я слыхал, дядюшка, что художники теперь
в большом уважении. Вы, может быть, старое время вспоминаете. Из
академии выходят знаменитые люди…
Но Райский
в сенат не поступил,
в академии с бюстов не рисовал, между тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил
в свет, ходил
в театр и к «Армидам» и
в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился
в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста,
в другой студии писали с торса…
Он стал припоминать свои уроки
в академии, студии, где рисуют с бюстов.
— Известно что… поздно было: какая
академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла
в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Он подал просьбу к переводу
в статскую службу и был посажен к Аянову
в стол. Но читатель уже знает, что и статская служба удалась ему не лучше военной. Он оставил ее и стал ходить
в академию.
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант, и разразился сильной бранью, узнав, что Райский только раз десять был
в академии и с бюстов не рисует.
Недели через три он опять пошел
в академию: там опять все молчат и рисуют с бюстов.
— Художником… После университета
в академию пойду…
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об
академии, о Беловодовой — переберет два-три случая
в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна
в сад,
в поле, а глядит на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
«Отошлите это
в ученое общество,
в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Сын генерала делал такую же карьеру, как и отец, и после военной
академии служил
в разведочном бюро и очень гордился теми занятиями, которые были там поручены ему. Занятия его состояли
в заведывании шпионами.
А между тем как раз у него сидели
в эту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач Варвинский, молодой человек, только что к нам прибывший из Петербурга, один из блистательно окончивших курс
в Петербургской медицинской
академии.
— Нужно квартиру приискать где-нибудь
в дешевой местности, три комнаты. Мне надобно хлопотать
в Академии, чтобы поскорее выдали бумаги, чтобы завтра же. Так поищи квартиру ты.
Раз пять или шесть Лопухов был на своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он сидел с Федею
в одном конце квартиры, она
в другом конце,
в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам
в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
Тотчас же составилась партия, и Лопухов уселся играть.
Академия на Выборгской стороне — классическое учреждение по части карт. Там не редкость, что
в каком-нибудь нумере (т, е.
в комнате казенных студентов) играют полтора суток сряду. Надобно признаться, что суммы, находящиеся
в обороте на карточных столах, там гораздо меньше, чем
в английском клубе, но уровень искусства игроков выше. Сильно игрывал
в свое-то есть
в безденежное — время и Лопухов.
Лопухов был какой человек?
в гимназии по — французски не выучивались, а по — немецки выучивались склонять der, die, das с небольшими ошибками; а поступивши
в Академию, Лопухов скоро увидел, что на русском языке далеко не уедешь
в науке: он взял французский словарь, да какие случились французские книжонки, а случились...
Саша ее репетитор по занятиям медициною, но еще больше нужна его помощь по приготовлению из тех предметов гимназического курса для экзамена, заниматься которыми ей одной было бы уж слишком скучно; особенно ужасная вещь — это математика: едва ли не еще скучнее латинский язык; но нельзя, надобно поскучать над ними, впрочем, не очень же много: для экзамена, заменяющего гимназический аттестат,
в медицинской
академии требуется очень, очень немного: например, я не поручусь, что Вера Павловна когда-нибудь достигнет такого совершенства
в латинском языке, чтобы перевести хотя две строки из Корнелия Непота, но она уже умеет разбирать латинские фразы, попадающиеся
в медицинских книгах, потому что это знание, надобное ей, да и очень не мудреное.
— А вот как, Верочка. Теперь уж конец апреля.
В начале июля кончатся мои работы по
Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты и уйдешь из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, — и будем жить.
И действительно, она порадовалась; он не отходил от нее ни на минуту, кроме тех часов, которые должен был проводить
в гошпитале и
Академии; так прожила она около месяца, и все время были они вместе, и сколько было рассказов, рассказов обо всем, что было с каждым во время разлуки, и еще больше было воспоминаний о прежней жизни вместе, и сколько было удовольствий: они гуляли вместе, он нанял коляску, и они каждый день целый вечер ездили по окрестностям Петербурга и восхищались ими; человеку так мила природа, что даже этою жалкою, презренною, хоть и стоившею миллионы и десятки миллионов, природою петербургских окрестностей радуются люди; они читали, они играли
в дурачки, они играли
в лото, она даже стала учиться играть
в шахматы, как будто имела время выучиться.
Я стал оканчивать курс
в гимназии; убедил отца отпустить меня
в Медицинскую
академию, вместо того чтобы определять
в чиновники.
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно работаю, могу похвалиться. Я почти ни у кого не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9 часов до 5
в гошпитале и
в Академии, что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме как из мундира прямо
в халат. Дружба хороша, но не сердитесь, сигара на диване,
в халате — еще лучше.
А с немецким языком обошелся иначе: нанял угол
в квартире, где было много немцев — мастеровых; угол был мерзкий, немцы скучны, ходить
в Академию было далеко, а он все-таки выжил тут, сколько ему было нужно.
— Нельзя, Марья Алексевна, тому нас
в Академии учат. Медику нельзя не уметь играть.