Неточные совпадения
— Слушай! — сказал он, слегка поправив Федькину челюсть, — так как ты
память любезнейшей моей родительницы обесславил,
то ты же впредь каждый день должен сию драгоценную мне
память в стихах прославлять и стихи
те ко мне приносить!
"Кроме
той, — иронически прибавляет летописец, — которая была пролита у околицы Навозной слободы и
в память которой доднесь празднуется торжество, именуемое свистопляскою…"
Когда же совсем нечего было делать,
то есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (
в жизни самых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты),
то он или издавал законы, или маршировал по кабинету, наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял
в своей
памяти военные сигналы.
― Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить
в памяти и просто выучиться. Потому что мало
того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как
в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну вот объясните мне. Здесь он говорит…
Он помнил всё и не считал нужным повторять
в своей
памяти то, что он скажет.
Он удивлялся ее знанию,
памяти и сначала, сомневаясь, желал подтверждения; и она находила
в книгах
то, о чем он спрашивал, и показывала ему.
Теперь они были наедине, и Анна не знала, о чем говорить. Она сидела у окна, глядя на Долли и перебирая
в памяти все
те, казавшиеся неистощимыми, запасы задушевных разговоров, и не находила ничего. Ей казалось
в эту минуту, что всё уже было сказано.
Сначала он не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда увидел, что город уже давно скрылся, ни кузниц, ни мельниц, ни всего
того, что находится вокруг городов, не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли
в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал только направо и налево, и город N. как будто не бывал
в его
памяти, как будто проезжал он его давно,
в детстве.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни
в зиму, ни
в лето, отец, больной человек,
в длинном сюртуке на мерлушках и
в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший
в стоявшую
в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером
в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель
в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся
в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную
память.
Вот оно, внутреннее расположение:
в самой средине мыльница, за мыльницею шесть-семь узеньких перегородок для бритв; потом квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для перьев, сургучей и всего, что подлиннее; потом всякие перегородки с крышечками и без крышечек для
того, что покороче, наполненные билетами визитными, похоронными, театральными и другими, которые складывались на
память.
«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне». —
«Что, Таня, что с тобой?» — «Мне скучно,
Поговорим о старине». —
«О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила
в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче всё мне тёмно, Таня:
Что знала,
то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло…» — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда...
Много воды утекло с
тех пор, много воспоминаний о былом потеряли для меня значение и стали смутными мечтами, даже и странник Гриша давно окончил свое последнее странствование; но впечатление, которое он произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут
в моей
памяти.
Напрасно силился он
в них отыскать хотя одну из
тех, которые носились
в его
памяти, — ни одной!
Не
в полной
памяти прошел он и
в ворота своего дома; по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между
тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не
в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
Ну, скушай же ещё тарелочку, мой милой!»
Тут бедный Фока мой,
Как ни любил уху, но от беды такой,
Схватя
в охапку
Кушак и шапку,
Скорей без
памяти домой —
И с
той поры к Демьяну ни ногой.
Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о
том рассказы, что малейшие подробности врезались
в мою
память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал.
Да, разные дела на
память в книгу вносим,
Забудется
того гляди.
Что
память даже вам постыла
Тех чувств,
в обоих нас движений сердца
тех,
Которые во мне ни даль не охладила,
Ни развлечения, ни перемена мест.
Рассказывая Спивак о выставке, о ярмарке, Клим Самгин почувствовал, что умиление, испытанное им, осталось только
в памяти, но как чувство — исчезло. Он понимал, что говорит неинтересно. Его стесняло желание найти свою линию между неумеренными славословиями одних газет и ворчливым скептицизмом других, а кроме
того, он боялся попасть
в тон грубоватых и глумливых статеек Инокова.
Ночами,
в постели, перед
тем как заснуть, вспоминая все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя
в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
Затем
память услужливо подсказывала «
Тьму» Байрона, «Озимандию» Шелли, стихи Эдгара По, Мюссе, Бодлера, «Пламенный круг» Сологуба и многое другое этого тона — все это было когда-то прочитано и уцелело
в памяти для
того, чтоб изредка прозвучать.
Говорила она
то же, что и вчера, — о тайне жизни и смерти, только другими словами, более спокойно, прислушиваясь к чему-то и как бы ожидая возражений. Тихие слова ее укладывались
в память Клима легким слоем, как пылинки на лакированную плоскость.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не оставляя
в памяти Самгина; говорили больше о
том, что дорожает мясо, масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер,
в небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами.
В общем было как-то слепо и скучно.
Он вышел
в большую комнату, место детских игр
в зимние дни, и долго ходил по ней из угла
в угол, думая о
том, как легко исчезает из
памяти все, кроме
того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь
в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Все, что он слышал, было совершенно незначительно
в сравнении с
тем, что он видел. Цену слов он знал и не мог ценить ее слова выше других, но
в памяти его глубоко отчеканилось ее жутковатое лицо и горячий, страстный блеск золотистых глаз.
Самгин забыл о
том, что Гапон — вождь, но этот шепот тотчас воскресил
в памяти десятки трупов, окровавленных людей, ревущего кочегара.
Он видел, как
в прозрачном облаке дыма и снега кувыркалась фуражка; она первая упала на землю, а за нею падали, обгоняя одна другую, щепки, серые и красные тряпки; две из них взлетели особенно высоко и, легкие, падали страшно медленно, точно для
того, чтоб навсегда остаться
в памяти.
В день объявления войны Японии Самгин был
в Петербурге, сидел
в ресторане на Невском, удивленно и чуть-чуть злорадно воскрешая
в памяти встречу с Лидией. Час
тому назад он столкнулся с нею лицом к лицу, она выскочила из двери аптеки прямо на него.
И мешал грузчик
в красной рубахе; он жил
в памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался
то в одного из матросов парохода,
то в приказчика на пристани пыльной Самары,
в пассажира третьего класса, который, сидя на корме, ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех на коренные зубы, ударит ладонью снизу по челюсти, и — орех расколот.
Но, несмотря на
то, что он так ненормально, нездорово растолстел, Самгин, присматриваясь к нему, не мог узнать
в нем
того полусонного, медлительного человека, каким Томилин жил
в его
памяти.
Глубже и крепче всего врезался
в память образ дьякона. Самгин чувствовал себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди комнаты с гитарой
в руках, говорит о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись на диван, — уснул, так отчаянно разинув рот, как будто он кричал беззвучным и
тем более страшным криком...
И вдруг он почувствовал: есть нечто утешительное
в том, что
память укладывает все эти факты
в ничтожную единицу времени, — утешительное и даже как будто ироническое.
То, что, исходя от других людей, совпадало с его основным настроением и легко усваивалось
памятью его, казалось ему более надежным, чем эти бродячие, вдруг вспыхивающие мысли,
в них было нечто опасное, они как бы грозили оторвать и увлечь
в сторону от запаса уже прочно усвоенных мнений.
Тут Самгин пожаловался: жизнь слишком обильна эпизодами, вроде рассказа Таисьи о
том, как ее истязали; каждый из них вторгается
в душу,
в память, возбуждает…
Самгин прошел мимо его молча. Он шагал, как во сне, почти без сознания, чувствуя только одно: он никогда не забудет
того, что видел, а жить с этим
в памяти — невозможно. Невозможно.
Вместе с пьяным ревом поручика
в памяти звучали слова о старинной, милой красоте, о ракушках и водорослях на киле судна, о
том, что революция кончена.
Он заставил
память найти автора этой цитаты, а пока она рылась
в прочитанных книгах, поезд ворвался
в туннель и, оглушая грохотом, покатился как будто под гору
в пропасть,
в непроницаемую
тьму.
В том углу
памяти, где слежались думы о Марине, стало еще темнее, но как будто легче.
Даже для Федосовой он с трудом находил
те большие слова, которыми надеялся рассказать о ней, а когда произносил эти слова, слышал, что они звучат сухо, тускло. Но все-таки выходило как-то так, что наиболее сильное впечатление на выставке всероссийского труда вызвала у него кривобокая старушка. Ему было неловко вспомнить о надеждах, связанных с молодым человеком, который оставил
в памяти его только виноватую улыбку.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем.
В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись
в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать
то необыкновенное, что он уже испытал однажды.
В его
памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает
в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит:
те же лица сидят около него, какие сидели тогда,
те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда,
память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
Бедный Обломов
то повторял зады,
то бросался
в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся, читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива
памяти.
Кто только случайно и умышленно заглядывал
в эту светлую, детскую душу — будь он мрачен, зол, — он уже не мог отказать ему во взаимности или, если обстоятельства мешали сближению,
то хоть
в доброй и прочной
памяти.
По стенам, около картин, лепилась
в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо
того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них, по пыли, каких-нибудь заметок на
память. Ковры были
в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Он несколько лет неутомимо работает над планом, думает, размышляет и ходя, и лежа, и
в людях;
то дополняет,
то изменяет разные статьи,
то возобновляет
в памяти придуманное вчера и забытое ночью; а иногда вдруг, как молния, сверкнет новая, неожиданная мысль и закипит
в голове — и пойдет работа.
Она с простотою и добродушием Гомера, с
тою же животрепещущею верностью подробностей и рельефностью картин влагала
в детскую
память и воображение Илиаду русской жизни, созданную нашими гомеридами
тех туманных времен, когда человек еще не ладил с опасностями и тайнами природы и жизни, когда он трепетал и перед оборотнем, и перед лешим, и у Алеши Поповича искал защиты от окружавших его бед, когда и
в воздухе, и
в воде, и
в лесу, и
в поле царствовали чудеса.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его
в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился,
то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера,
в самую страшную минуту.
Наконец упрямо привязался к воспоминанию о Беловодовой, вынул ее акварельный портрет, стараясь привести на
память последний разговор с нею, и кончил
тем, что написал к Аянову целый ряд писем — литературных произведений
в своем роде, требуя от него подробнейших сведений обо всем, что касалось Софьи: где, что она, на даче или
в деревне?
Райский замечал также благоприятную перемену
в ней и по временам, видя ее задумчивою, улавливая иногда блеснувшие и пропадающие слезы, догадывался, что это были только следы удаляющейся грозы, страсти. Он был доволен, и его собственные волнения умолкали все более и более, по мере
того как выживались из
памяти все препятствия, раздражавшие страсть, все сомнения, соперничество, ревность.
Он по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что
в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их
в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил
того, что
в ней происходило.