Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Неточные совпадения
Всю зиму
девки красные
С ним
в риге запиралися,
Откуда пенье слышалось,
А чаще смех и визг.
С согласья матерей,
В селе Крутые Заводи
Божественному пению
Стал
девок обучать...
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно было встретить отца родного, на которого вся надежда, который у нас один, как порох
в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться не могу. Где муж? Где сын? Как
в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели.
Девка!
Девка! Палашка!
Девка!
Г-жа Простакова. А ты разве
девка, собачья ты дочь? Разве у меня
в доме, кроме твоей скверной хари, и служанок нет? Палашка где?
Сколько затем ни предлагали
девке Амальке вопросов, она презрительно молчала; сколько ни принуждали ее повиниться — не повинилась. Решено было запереть ее
в одну клетку с беспутною Клемантинкой.
«Ужасно было видеть, — говорит летописец, — как оные две беспутные
девки, от третьей, еще беспутнейшей, друг другу на съедение отданы были! Довольно сказать, что к утру на другой день
в клетке ничего, кроме смрадных их костей, уже не было!»
Ходили по рукам полемические сочинения,
в которых объяснялось, что горчица есть былие, выросшее из тела девки-блудницы, прозванной за свое распутство горькою — оттого-де и пошла
в мир «горчица».
Жил он где-то на «болоте»
в полуразвалившейся избенке некоторой мещанской
девки, которая за свое легкомыслие пользовалась прозвищем «козы» и «опчественной кружки».
— Правда ли,
девка Амалька, что ты обманным образом власть похитила и градоначальницей облыжно называть себя изволила и тем многих людишек
в соблазн ввела? — спрашивала ее Лядоховская.
Жила она уединенно, питаясь скудною пищею, отдавая
в рост деньги и жестоко истязуя четырех своих крепостных
девок.
Работавшие
в саду
девки с визгом пробежали под крышу людской.
Уж одно, что его жена, его Кити, будет
в одной комнате с
девкой, заставляло его вздрагивать от отвращения и ужаса.
В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу. «Экий бес-девка!» — закричал казак, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая.
Девки и молодые ребята становятся
в две шеренги, одна против другой, хлопают
в ладоши и поют.
Другое происшествие, недавно случившееся, было следующее: казенные крестьяне сельца Вшивая-спесь, соединившись с таковыми же крестьянами сельца Боровки, Задирайлово-тож, снесли с лица земли будто бы земскую полицию
в лице заседателя, какого-то Дробяжкина, что будто земская полиция, то есть заседатель Дробяжкин, повадился уж чересчур часто ездить
в их деревню, что
в иных случаях стоит повальной горячки, а причина-де та, что земская полиция, имея кое-какие слабости со стороны сердечной, приглядывался на баб и деревенских
девок.
Из брички вылезла
девка, с платком на голове,
в телогрейке, и хватила обоими кулаками
в ворота так сильно, хоть бы и мужчине (малый
в куртке из пеструшки [Пеструшка — домотканая пестрая ткань.] был уже потом стащен за ноги, ибо спал мертвецки).
Здоровый, свежий, как
девка, детина, третий от руля, запевал звонко один, вырабатывая чистым голосом; пятеро подхватывало, шестеро выносило — и разливалась беспредельная, как Русь, песня; и, заслонивши ухо рукой, как бы терялись сами певцы
в ее беспредельности.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них
в то время, когда дворовая
девка в монистах или мальчик
в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу
в долговечном домашнем подсвечнике.
В доме и
в соседстве все, от дворовой
девки до дворовой собаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную кровать
в спальне изломал он
в куски.
Впрочем, ради дочери прощалось многое отцу, и мир у них держался до тех пор, покуда не приехали гостить к генералу родственницы, графиня Болдырева и княжна Юзякина: одна — вдова, другая — старая
девка, обе фрейлины прежних времен, обе болтуньи, обе сплетницы, не весьма обворожительные любезностью своей, но, однако же, имевшие значительные связи
в Петербурге, и перед которыми генерал немножко даже подличал.
Породистые, стройные
девки, каких трудно было найти
в другом месте, заставляли его по нескольким часам стоять вороной.
В половине прошлого столетия по дворам села Хабаровки бегала
в затрапезном платье босоногая, но веселая, толстая и краснощекая
девка Наташка.
Бульба повел сыновей своих
в светлицу, откуда проворно выбежали две красивые девки-прислужницы
в червонных монистах, прибиравшие комнаты.
Это была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная
девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая
в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои.
— Я говорю про этих стриженых
девок, — продолжал словоохотливый Илья Петрович, — я прозвал их сам от себя повивальными бабками и нахожу, что прозвание совершенно удовлетворительно. Хе! хе! Лезут
в академию, учатся анатомии; ну скажите, я вот заболею, ну позову ли я девицу лечить себя? Хе! хе!
Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек
в пять, с одною
девкой и с гармонией.
Раскольников любопытно поглядел на говорившую. Это была рябая
девка, лет тридцати, вся
в синяках, с припухшею верхнею губой. Говорила и осуждала она спокойно и серьезно.
Да уж коли ты такие дурацкие мысли
в голове держишь, ты бы при ней-то, по крайней мере, не болтал да при сестре, при
девке; ей тоже замуж идти: этак она твоей болтовни наслушается, так после муж-то нам спасибо скажет за науку.
— За что бедная
девка просидела
в чулане, пока мы не воротились?» Иван Кузмич не был приготовлен к таковому вопросу; он запутался и пробормотал что-то очень нескладное.
Одна беда: Маша;
девка на выданье, а какое у ней приданое? частый гребень, да веник, да алтын денег (прости бог!), с чем
в баню сходить.
Прачка Палашка, толстая и рябая
девка, и кривая коровница Акулька как-то согласились
в одно время кинуться матушке
в ноги, винясь
в преступной слабости и с плачем жалуясь на мусье, обольстившего их неопытность.
Легко ли
в шестьдесят пять лет
Тащиться мне к тебе, племянница?.. — Мученье!
Час битый ехала с Покровки, силы нет;
Ночь — светопреставленье!
От скуки я взяла с собой
Арапку-девку да собачку; —
Вели их накормить, ужо, дружочек мой,
От ужина сошли подачку.
Княгиня, здравствуйте!
Неприятно было тупое любопытство баб и
девок,
в их глазах он видел что-то овечье, животное или сосредоточенность полуумного, который хочет, но не может вспомнить забытое. Тугоухие старики со слезящимися глазами, отупевшие от старости беззубые, сердитые старухи, слишком независимые, даже дерзкие подростки — все это не возбуждало симпатий к деревне, а многое казалось созданным беспечностью, ленью.
— Это самые распутные
девки в городе у нас, — сказал Самгину толстенький, как бы хвастаясь особенностью города.
— Жили тесно, — продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. — Я неоднократно видел… так сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе,
в большой пристройке к трактиру, помещались подлые
девки.
В двенадцать лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь…
— Ну — вас не обманешь! Верно, мне — стыдно, живу я, как скот. Думаете, — не знаю, что голуби — ерунда? И
девки — тоже ерунда. Кроме одной, но она уж наверное — для обмана! Потому что — хороша! И может меня
в руки взять. Жена была тоже хороша и — умная, но — тетка умных не любит…
Пьет да ест Васяга,
девок портит,
Молодым парням — гармоньи дарит,
Стариков — за бороды таскает,
Сам орет на всю калуцку землю:
— Мне — плевать на вас, земные люди.
Я хочу — грешу, хочу — спасаюсь!
Все равно: мне двери
в рай открыты,
Мне Христос приятель закадышный!
— А что на тебя смотреть, ты —
девка? Наплевать мне
в твои очки!
— Черти неуклюжие! Придумали устроить выставку сокровищ своих на песке и болоте. С одной стороны — выставка, с другой — ярмарка, а
в середине — развеселое Кунавино-село, где из трех домов два набиты нищими и речными ворами, а один — публичными
девками.
Матрена. Две сестры — обе
девки, уж
в летах. Только выходу им никакого нет; сидят наверху у себя взаперти, все одно под замком.
Праздная дворня сидит у ворот; там слышатся веселые голоса, хохот, балалайка,
девки играют
в горелки; кругом его самого резвятся его малютки, лезут к нему на колени, вешаются ему на шею; за самоваром сидит… царица всего окружающего, его божество… женщина! жена!
Я велел скотнице, старому кучеру и двум старым
девкам выбраться оттуда
в избу: долее опасно бы было оставаться».
И жена его сильно занята: она часа три толкует с Аверкой, портным, как из мужниной фуфайки перешить Илюше курточку, сама рисует мелом и наблюдает, чтоб Аверка не украл сукна; потом перейдет
в девичью, задаст каждой
девке, сколько сплести
в день кружев; потом позовет с собой Настасью Ивановну, или Степаниду Агаповну, или другую из своей свиты погулять по саду с практической целью: посмотреть, как наливается яблоко, не упало ли вчерашнее, которое уж созрело; там привить, там подрезать и т. п.
— Ты опять «другие»? Смотри! — сказал он, погрозив пальцем. — Другие
в двух, много
в трех комнатах живут: и столовая и гостиная — все тут; а иные и спят тут же; дети рядом; одна
девка на весь дом служит. Сама барыня на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдет на рынок?
— Что он там один-то будет делать? — говорил он
в лавочке. — Там, слышь, служат господам всё
девки. Где
девке сапоги стащить? И как она станет чулки натягивать на голые ноги барину?..
Даже когда являлся у Ирины, Матрены или другой дворовой
девки непривилегированный ребенок, она выслушает донесение об этом молча, с видом оскорбленного достоинства; потом велит Василисе дать чего там нужно, с презрением глядя
в сторону, и только скажет: «Чтоб я ее не видала, негодяйку!» Матрена и Ирина, оправившись, с месяц прятались от барыни, а потом опять ничего, а ребенок отправлялся «на село».
Наконец Улита показалась
в подвалах, бабы и
девки поползли по двору, только Марины нет. Бледный и мрачный Савелий показался на пороге своей каморки и тупо смотрел на двор.
— В-третьих, что все
девки и бабы,
в один вечер, съели всё варенье, яблоки, растаскали сахар, кофе…
Будь она
в Москве,
в Петербурге или другом городе и положении, — там опасение, страх лишиться хлеба, места положили бы какую-нибудь узду на ее склонности. Но
в ее обеспеченном состоянии крепостной дворовой
девки узды не существовало.
Побежали
в кухню и из кухни лакеи,
девки, — как бабушка ни отбивалась от угощенья.