Неточные совпадения
Вон Деянова семья как проворно убирается с сеном, Чеботаревы потише, потому как мужиков
в семье всего один старик Филипп, а остальные — всё
девки.
Филипп Чеботарев наблюдал их с тайною завистью: вот бы ему хоть одного сына
в семью, а то с
девками недалеко уедешь.
Между своими этот грех скоро сматывали с рук: если самосадская
девка провинится, то увезут
в Заболотье,
в скиты, а родне да знакомым говорят, что ушла гостить
в Ключевской; если с ключевской приключится грех, то сошлются на Самосадку.
Аграфену оставили
в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там
в коротких словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала
в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену
в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
Аграфене случалось пить чай всего раза три, и она не понимала
в нем никакого вкуса. Но теперь приходилось глотать горячую воду, чтобы не обидеть Таисью. Попав с мороза
в теплую комнату, Аграфена вся разгорелась, как маков цвет, и Таисья невольно залюбовалась на нее; то ли не
девка, то ли не писаная красавица: брови дугой, глаза с поволокой, шея как выточенная, грудь лебяжья, таких, кажется, и не бывало
в скитах. У Таисьи даже захолонуло на душе, как она вспомнила про инока Кирилла да про старицу Енафу.
— К самому сердцу пришлась она мне, горюшка, — плакала Таисья, качая головой. — Точно вот она моя родная дочь… Все терпела, все скрывалась я, Анфиса Егоровна, а вот теперь прорвало… Кабы можно, так на себя бы, кажется, взяла весь Аграфенин грех!.. Видела, как этот проклятущий Кирилл зенки-то свои прятал: у, волк! Съедят они там
девку в скитах с своею-то Енафой!..
Что она могла поделать одна
в лесу с сильным мужиком? Лошадь бывала по этой тропе и шла вперед, как по наезженной дороге. Был всего один след, да и тот замело вчерашним снегом. Смиренный инок Кирилл улыбался себе
в бороду и все поглядывал сбоку на притихшую Аграфену: ишь какая быстрая
девка выискалась… Лес скоро совсем поредел, и начался голый березняк: это и был заросший старый курень Бастрык. Он тянулся широким увалом верст на восемь. На нем работал еще отец Петра Елисеича, жигаль Елеска.
Но спать Аграфене не пришлось, потому что
в избу вошли две высоких
девки и прямо уставились на нее. Обе высокие, обе рябые, обе
в сарафанах из синего холста.
Девки зашептались между собой, а бедную Аграфену бросило
в жар от их нахальных взглядов. На шум голосов с полатей свесилась чья-то стриженая голова и тоже уставилась на Аграфену. Давеча старец Кирилл скрыл свою ночевку на Бастрыке, а теперь мать Енафа скрыла от дочерей, что Аграфена из Ключевского. Шел круговой обман…
Девки потолкались
в избе и выбежали с хохотом.
Ведь не съест же она ее
в самом деле, ежели у ней и на уме нет ничего худого, как у других фабричных
девок.
— Богу ответите за сироту, Петр Елисеич! — доносился звонкий голос Домнушки через запертые двери. — Другие-то побоятся вам оказать, а я вся тут… Нечего с меня взять, с солдатки! Дочь у вас растет, большая будет, вам же стыдно… Этакой срам
в дому! Беспременно этого варнака Тишку
в три шеи. Обнакновенно, Катря — глупая
девка и больше ничего, а вы хозяин
в дому и ответите за нее.
— Куда они Аграфену-то девали? — спрашивал Груздев сонным голосом, уже лежа
в постели. — Ох-хо-хо… А девка-то какая была: ломтями режь да ешь.
— Будь они прокляты, эти самые
девки: кто их и придумал… — ворчал Матюшка, укладываясь спать
в передней.
Матюшка думал крайне тяжело, точно камни ворочал, но зато раз попавшая ему
в голову мысль так и оставалась
в Матюшкином мозгу, как железный клин. И теперь он лежал и все думал о мочеганке Катре, которая вышла сейчас на одну стать с сестрой Аграфеной. Дуры эти
девки самые…
Голосившая
девка была Наташка. Ее подучила, как все сделать, сердобольная Домнушка, бегавшая проведовать лежавшего
в лазарете Тараска.
— И не обернуть бы, кабы не померла матушка Палагея. Тошнехонько стало ему
в орде, родителю-то, — ну, бабы и зачали его сомущать да разговаривать. Агафью-то он любит, а Агафья ему: «Батюшко, вот скоро женить Пашку надо будет, а какие здесь
в орде невесты?.. Народ какой-то морный, обличьем
в татар, а то ли дело наши
девки на Ключевском?» Побил, слышь, ее за эти слова раза два, а потом, после святой, вдруг и склался.
За два года крестьянства
в орде Пашка изменился на крестьянскую руку, и его поднимали на смех свои же девки-тулянки, когда он начинал говорить «по-челдонски».
— А все от тебя, Тит… Теперь вот рендую покос у Мавры, значит, у Окулкиной матери. Самой-то ей, значит, не управиться, Окулко
в остроге, Наташка не к шубе рукав — загуляла
девка, а сынишка меньшой
в мальчиках у Самойла Евтихыча. Достиг ты меня, Тит, вот как достиг… Какой я человек без покосу-то?..
Еще
в страду
девки за людей шли, все же подмога, а
в остальное время все-то они вместе расколотого гроша не стоили и едва себе на одежду заробливали.
Про Феклисту тоже неладно начинают поговаривать, хоть
в глазах
девка и смирная — воды не замутит.
С этого разговора песни Наташки полились каждый вечер, а днем она то и дело попадала Груздеву на глаза. Встретится, глаза опустит и даже покраснеет. Сейчас видно, что очестливая
девка, не халда какая-нибудь. Раз вечерком Груздев сказал Артему, чтобы он позвал Наташку к нему
в балаган: надо же ее хоть чаем напоить, а то что
девка задарма горло дерет?
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел
девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа
в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю: помри я, и…
Наступила страда, но и она не принесла старикам обычного рабочего счастья. Виной всему был покос Никитича, на котором доменный мастер страдовал вместе с племянником Тишкой и дочерью Оленкой. Недавние ребята успели сделаться большими и помогали Никитичу
в настоящую силу. Оленка щеголяла
в кумачном сарафане, и ее голос не умолкал с утра до ночи, — такая уж голосистая
девка издалась. Пашка Горбатый, страдовавший с отцом, потихоньку каждый вечер удирал к Тишке и вместе с ним веселился на кержацкую руку.
Первым делом они обратились к старику Чеботареву и принялись его расспрашивать: мало ли
девки балуются, да не на виду у всех, а тут
в глазах у всех Феклиста поселилась у Морока.
— Нет, што я теперь с дочерью-то буду делать? — приставал Никитич, входя
в азарт все больше, — а? Слава-то какая про
девку пройдет…
В Туляцком конце только две семьи поднялись на ноги: Филипп Чеботарев, у которого все
девки, за исключением Феклисты, уходили на промысла, да старуха Мавра, мать разбойника Окулка.
Чеботаревы
девки выносили с промыслов и наряды и деньги, а Наташка, сестра Окулка, пожилась около Груздева, когда тот еще был
в силе.