Неточные совпадения
Дома Кузьма передал Левину, что Катерина Александровна здоровы, что недавно только уехали
от них сестрицы, и подал два письма. Левин тут же,
в передней, чтобы потом не развлекаться, прочел их. Одно было
от Соколова, приказчика. Соколов писал, что пшеницу нельзя продать,
дают только пять с половиной рублей, а денег больше взять неоткудова. Другое письмо было
от сестры. Она упрекала его за то, что дело ее всё еще не было сделано.
Дай лучше ему средства приютить у себя
в дому ближнего и брата,
дай ему на это денег, помоги всеми силами, а не отлучай его: он совсем отстанет
от всяких христианских обязанностей.
«Увидеть барский
дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять
от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит
в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый
в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня
дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.
Из палисадника красивого одноэтажного
дома вышла толстая, важная
дама, а за нею — высокий юноша, весь
в новом,
от панамы на голове до рыжих американских ботинок, держа под мышкой тросточку и натягивая на правую руку желтую перчатку; он был немножко смешной, но — счастливый и, видимо, сконфуженный счастьем.
Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс наук и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного
дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя
в сердце своем, может быть бессознательно, и
давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной
от жизни Ванюши и Машеньки.
— Приезжает ко мне старушка
в состоянии самой трогательной и острой горести: во-первых, настает Рождество; во-вторых, из
дому пишут, что
дом на сих же днях поступает
в продажу; и в-третьих, она встретила своего должника под руку с
дамой и погналась за ними, и даже схватила его за рукав, и взывала к содействию публики, крича со слезами: «Боже мой, он мне должен!» Но это повело только к тому, что ее
от должника с его
дамою отвлекли, а привлекли к ответственности за нарушение тишины и порядка
в людном месте.
У ней сильно задрожал
от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже не боятся оставлять одного, не запирают окон
в его комнате,
дают ему нож и вилку за обедом, даже позволяют самому бриться, — но все еще у всех
в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто не поручится, что
в одно прекрасное утро он не выскочит из окна или не перережет себе горла.
— Да, упасть
в обморок не
от того,
от чего вы упали, а
от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из
дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма,
дает уроки, получает деньги, и этим живет!»
В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Один только старый
дом стоял
в глубине двора, как бельмо
в глазу, мрачный, почти всегда
в тени, серый, полинявший, местами с забитыми окнами, с поросшим травой крыльцом, с тяжелыми дверьми, замкнутыми тяжелыми же задвижками, но прочно и массивно выстроенный. Зато на маленький домик с утра до вечера жарко лились лучи солнца, деревья отступили
от него, чтоб
дать ему простора и воздуха. Только цветник, как гирлянда, обвивал его со стороны сада, и махровые розы, далии и другие цветы так и просились
в окна.
Но и наши не оставались
в долгу.
В то самое время, когда фрегат крутило и било об дно, на него нанесло напором воды две джонки. С одной из них сняли с большим трудом и приняли на фрегат двух японцев, которые неохотно
дали себя спасти, под влиянием строгого еще тогда запрещения
от правительства сноситься с иноземцами. Третий товарищ их решительно побоялся, по этой причине, последовать примеру первых двух и тотчас же погиб вместе с джонкой. Сняли также с плывшей мимо крыши
дома старуху.
3) По возвращении Смелькова из
дома терпимости
в гостиницу «Мавритания» вместе с проституткой Любкой сия последняя, по совету коридорного Картинкина,
дала выпить Смелькову
в рюмке коньяка белый порошок, полученный ею
от Картинкина.
Положение богатой барышни
дало почувствовать себя, и девушка готова была плакать
от сознания, что она
в отцовском
доме является красивой и дорогой безделушкой — не больше.
Но
в своей горячей речи уважаемый мой противник (и противник еще прежде, чем я произнес мое первое слово), мой противник несколько раз воскликнул: „Нет, я никому не
дам защищать подсудимого, я не уступлю его защиту защитнику, приехавшему из Петербурга, — я обвинитель, я и защитник!“ Вот что он несколько раз воскликнул и, однако же, забыл упомянуть, что если страшный подсудимый целые двадцать три года столь благодарен был всего только за один фунт орехов, полученных
от единственного человека, приласкавшего его ребенком
в родительском
доме, то, обратно, не мог же ведь такой человек и не помнить, все эти двадцать три года, как он бегал босой у отца „на заднем дворе, без сапожек, и
в панталончиках на одной пуговке“, по выражению человеколюбивого доктора Герценштубе.
— Мама, окрести его, благослови его, поцелуй его, — прокричала ей Ниночка. Но та, как автомат, все дергалась своею головой и безмолвно, с искривленным
от жгучего горя лицом, вдруг стала бить себя кулаком
в грудь. Гроб понесли дальше. Ниночка
в последний раз прильнула губами к устам покойного брата, когда проносили мимо нее. Алеша, выходя из
дому, обратился было к квартирной хозяйке с просьбой присмотреть за оставшимися, но та и договорить не
дала...
Так с неделю гостила знакомая, и все было тихо
в доме: Марья Алексевна всю неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ
от которого никому не
давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко.
Два
дома были заняты,
в одном жили мы и сам хозяин с своей мачехой — толстомягкой вдовой, которая так матерински и с такой ревностью за ним присматривала, что он только украдкой
от нее разговаривал с садовыми
дамами.
В нескольких верстах
от Вяземы князя Голицына дожидался васильевский староста, верхом, на опушке леса, и провожал проселком.
В селе, у господского
дома, к которому вела длинная липовая аллея, встречал священник, его жена, причетники, дворовые, несколько крестьян и дурак Пронька, который один чувствовал человеческое достоинство, не снимал засаленной шляпы, улыбался, стоя несколько поодаль, и
давал стречка, как только кто-нибудь из городских хотел подойти к нему.
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки.
От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба
дома еще крепко спали. Только
в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам
давали вести их
в поводу, и это доверие очень подымало нас
в собственном мнении.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она
в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе
в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из
дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не
дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Пашка
в семье Горбатого был младшим и поэтому пользовался большими льготами, особенно у матери. Снохи за это терпеть не могли баловня и при случае натравляли на него старика, который никому
в доме спуску не
давал. Да и трудно было увернуться
от родительской руки, когда четыре семьи жались
в двух избах. О выделе никто не смел и помышлять, да он был и немыслим: тогда рухнуло бы все горбатовское благосостояние.
Не успели они кончить чай, как
в ворота уже послышался осторожный стук: это был сам смиренный Кирилл… Он даже не вошел
в дом, чтобы не терять напрасно времени. Основа
дал ему охотничьи сани на высоких копылах,
в которых сам ездил по лесу за оленями. Рыжая лошадь дымилась
от пота, но это ничего не значило: оставалось сделать всего верст семьдесят. Таисья сама помогала Аграфене «оболокаться»
в дорогу, и ее руки тряслись
от волнения. Девушка покорно делала все, что ей приказывали, — она опять вся застыла.
У меня нет Соломенного, [Соломенное — заимка (домик), где жил Г. С. Батеньков близ Томска.] но зато нанимаю
дом Бронникова, и
в этом
доме это время, свободное
от постоя, накопилось много починок, так что меня с обоих крылец тормошат разные мастеровые. Вот причина, по которой до сего дня не
дал вам, добрый друг Гаврило Степанович, весточки о Неленьке. Она мне 29 сентября привезла вашу записочку
от 20-го. Значит, с безногим мужем едет довольно хорошо, и
в такое время года.
Не дождавшись еще отставки, отец и мать совершенно собрались к переезду
в Багрово. Вытребовали оттуда лошадей и отправили вперед большой обоз с разными вещами. Распростились со всеми
в городе и, видя, что отставка все еще не приходит, решились ее не дожидаться. Губернатор
дал отцу отпуск,
в продолжение которого должно было выйти увольнение
от службы; дяди остались жить
в нашем
доме: им поручили продать его.
Мать,
в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие
в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их
в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни
в какие хозяйственные дела, ни
в свои, ни
в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который
от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе
в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то
в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть
в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не
дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться
в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
На роль Лоренцо, значит, недоставало теперь актера; для няньки Вихров тоже никого не мог найти. Кого он из знакомых
дам ни приглашал, но как они услышат, что этот театр не то, чтобы
в доме где-нибудь устраивался, а затевают его просто студенты, — так и откажутся. Павел, делать нечего, с глубоким душевным прискорбием отказался
от мысли о театре.
— Мужа моего нет
дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не
давая, кажется, себе отчета
в том, к чему это она говорит, а между тем сама пошла и села на свое обычное место
в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке
от нее.
— Нет, таки
дал внучек грошик… Сынок-от у меня, видно, помер, так внучек
в дому хозяйствует…
дал грошик… как же! свечу поставить надо…
Разбитной. Есть
в ней, знаете, эта простота, эта мягкость манер, эта женственность, это je ne sais quoi enfin, [не знаю, наконец, что (франц.)] которое может принадлежать только аристократической женщине… (Воодушевляясь.) Ну, посмотрите на других наших
дам… ведь это просто совестно, ведь
от них чуть-чуть не коровьим маслом воняет…
От этого я ни
в каком больше
доме не бываю, кроме
дома князя… Нет, как ни говорите, чистота крови — это ничем не заменимо…
— Здесь то же, как и
в провинции: там, я знаю,
в одном
доме хотели играть «Горе
от ума» и ни одна
дама не согласилась взять роль Софьи, потому что она находится
в таких отношениях с Молчалиным, — отнеслась она к Белавину.
«Как этот гордый и великий человек (
в последнем она тоже не сомневалась), этот гордый человек так мелочен, что
в восторге
от приглашения какого-нибудь глупого, напыщенного генеральского
дома?» — думала она и
дала себе слово показывать ему невниманье и презренье, что, может быть, и исполнила бы, если б Калинович показал хотя маленькое раскаяние и сознание своей вины; но он, напротив, сам еще больше надулся и
в продолжение целого дня не отнесся к Настеньке ни словом, ни взглядом, понятным для нее, и принял тот холодно-вежливый тон, которого она больше всего боялась и не любила
в нем.
К объяснению всего этого ходило, конечно, по губернии несколько темных и неопределенных слухов, вроде того, например, как чересчур уж хозяйственные
в свою пользу распоряжения по одному огромному имению, находившемуся у князя под опекой; участие
в постройке
дома на дворянские суммы, который потом развалился; участие будто бы
в Петербурге
в одной торговой компании,
в которой князь был распорядителем и
в которой потом все участники потеряли безвозвратно свои капиталы; отношения князя к одному очень важному и значительному лицу, его прежнему благодетелю, который любил его, как родного сына, а потом вдруг удалил
от себя и даже запретил называть при себе его имя, и, наконец, очень тесная дружба с
домом генеральши, и ту как-то различно понимали: кто обращал особенное внимание на то, что для самой старухи каждое слово князя было законом, и что она, дрожавшая над каждой копейкой, ничего для него не жалела и, как известно по маклерским книгам, лет пять назад
дала ему под вексель двадцать тысяч серебром, а другие говорили, что m-lle Полина дружнее с князем, чем мать, и что, когда он приезжал, они, отправив старуху спать, по нескольку часов сидят вдвоем, затворившись
в кабинете — и так далее…
— Все это вздор! Вы суеверны? Я — нисколько. А чему быть, того не миновать. Monsieur Gaston жил у нас
в доме, над моей головой. Бывало, я проснусь ночью и слышу его шаги — он очень поздно ложился — и сердце замирает
от благоговения… или
от другого чувства. Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам
дал хорошее. Знаете ли, что я по-латыни понимаю?
Откупщица,
дама лет пятидесяти, если не с безобразным, то с сильно перекошенным
от постоянного флюса лицом, но, несмотря на то, сидевшая у себя
дома в брильянтовых серьгах,
в шелковом платье и даже, о чем обыкновенно со смехом рассказывала ее горничная,
в шелковых кальсонах под юбкой, была поражена ужасным положением Миропы Дмитриевны.
Конечно, это осталось только попыткой и ограничивалось тем, что наверху залы были устроены весьма удобные хоры, поддерживаемые довольно красивыми колоннами; все стены были сделаны под мрамор; но для губернии, казалось бы, достаточно этого, однако нашлись злые языки, которые стали многое во вновь отстроенном
доме осуждать, осмеивать, и первые
в этом случае восстали
дамы, особенно те, у которых были взрослые дочери, они
в ужас пришли
от ажурной лестницы, которая вела
в залу.
Дверь из комнаты
в контору, где спали почтмейстер и Препотенский, была заперта. Это еще более взбесило энергическую
даму, ибо, по уставу
дома, ни одна из его внутренних дверей никогда не должна была запираться
от ее, хозяйкина, контроля, а
в конторе почтмейстерша считала себя такою же хозяйкой, как и
в своей спальне. И вдруг неслыханная дерзость!..
Николай Артемьевич потребовал
от нее, чтоб она не пускала своей дочери к себе на глаза; он как будто обрадовался случаю показать себя
в полном значении хозяина
дома, во всей силе главы семейства: он беспрерывно шумел и гремел на людей, то и дело приговаривая: «Я вам докажу, кто я таков, я вам
дам знать — погодите!» Пока он сидел
дома, Анна Васильевна не видела Елены и довольствовалась присутствием Зои, которая очень усердно ей услуживала, а сама думала про себя: «Diesen Insaroff vorziehen — und wem?» [Предпочесть этого Инсарова — и кому? (нем.)]
Зоя первая отворила калитку, вбежала
в сад и закричала: «Привела скитальцев!» Молодая девушка с бледным и выразительным лицом поднялась со скамейки близ дорожки, а на пороге
дома показалась
дама в лиловом шелковом платье и, подняв вышитый батистовый платок над головою для защиты
от солнца, улыбнулась томно и вяло.
Был уж девятый час вечера, когда Митенька возвращался
от предводителя домой. Дрожки его поравнялись с ярко освещенным
домом, сквозь окна которого Митенька усмотрел Штановского, Валяй-Бурляя и Мерзопупиоса, резавшихся
в преферанс. На столике у стены была поставлена закуска и водка. По комнате шныряли дети. Какая-то
дама оливкового цвета сидела около Мерзопупиоса и заглядывала
в его карты.
Итак, было решено, что Софья Николавна попытается убедить Николая Федорыча, чтобы он отменил свое решение, чтоб позволил им оставаться
в доме при совершенно отдельном хозяйстве, без всякого соприкосновения с Калмыком, оставаться по крайней мере, до тех пор, когда Софья Николавна, после разрешения
от беременности, бог
даст, совершенно оправится.
— Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, — начала она привычной скороговоркой. — Встреча с бубновой
дамой и какой-то приятный разговор
в важном
доме. Вскорости получишь неожиданное известие
от трефового короля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают какие-то небольшие деньги. Будешь
в большой компании, пьян будешь… Не так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет долгая. Если
в шестьдесят семь лет не умрешь, то…
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот, а Лукашка, отойдя тихим шагом
от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к
дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув
в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь
в тени забора. «Ишь, хорунжиха! — думал он про Марьяну: — и не пошутит, чорт!
Дай срок».
Это открытие
дало неистощимый материал для новых предположений и догадок. Теперь уже не могло быть никакого сомнения, что действительно
в брагинском
доме что-то неладно. Куда ездил Гордей Евстратыч? Кроме Полдневской — некуда. Зачем? Если бы он ездил собирать долги с полдневских мужиков, так, во-первых, Михалко недавно туда ездил, как знала Агнея Герасимовна
от своей Ариши, а во-вторых, зачем тогда Татьяне Власьевне было ходить к о. Крискенту. И т. д., и т. д.
По приходе на зимовник я первое время жил
в общей казарме, но скоро хозяева
дали мне отдельную комнату; обедать я стал с ними, и никто из товарищей на это не обижался, тем более что я все-таки
от них не отдалялся и большую часть времени проводил
в артели —
в доме скучно мне было.
Публика загудела. Это была не обычная корзина аэростата, какие я видел на картинках, а низенькая, круглая, аршина полтора
в диаметре и аршин вверх, плетушка из досок
от бочек и веревок. Сесть не на что, загородка по колено. Берг
дал знак, крикнул «пускай», и не успел я опомниться, как шар рванулся сначала
в сторону, потом вверх, потом вбок, брошенный ветром, причем низком корзины чуть-чуть не ударился
в трубу
дома — и закрутился… Москва тоже крутилась и проваливалась подо мной.
Хозяйка
дома, особа важная
в петербургском мире, говорит чуть слышно; она всегда говорит так, как будто
в комнате находится трудный, почти умирающий больной; другие
дамы,
в подражание ей, едва шепчут; а сестра ее, разливающая чай, уже совсем беззвучно шевелит губами, так что сидящий перед ней молодой человек, случайно попавший
в храм приличия, даже недоумевает, чего она
от него хочет? а она
в шестой раз шелестит ему:"Vоulez-vous une tasse de the"?
Отец Литвинова,
в бытность свою
в Москве, познакомился с Осиниными, имел случай оказать им некоторые услуги,
дал им однажды рублей триста взаймы; и сын его, будучи студентом, часто к ним наведывался, кстати ж, его квартира находилась не
в дальнем расстоянии
от их
дома. Но не близость соседства привлекала его, не плохие удобства их образа жизни его соблазняли: он стал часто посещать Осининых с тех пор, как влюбился
в их старшую дочь Ирину.
Яков относился к девочке ещё более заботливо, чем прежде. Он постоянно таскал ей из
дома куски хлеба и мяса, чай, сахар, керосин
в бутылках из-под пива, иногда
давал деньги, оставшиеся
от покупки книг. Он привык делать всё это, и всё выходило у него как-то незаметно, а Маша относилась к его заботам как к чему-то вполне естественному и тоже не замечала их.
— Поставил мне Хренов задачу, чтобы я к нему — ни ногой!
В лавку, говорит, изредка заходи, на шкалик
дам. А
в дом, как
в рай, — и не надейся!.. Илья Яковлевич! Не будет ли
от тебя пятачка, чтобы мне опохмелиться?
Дай, сделай милость…
— Это неважно!
В доме — сыро, вот почему мокрицы. Так их не переведёшь, надо высушить
дом… — Я — солдат, — говорил он, тыкая пальцем
в грудь себе, — я командовал ротой и понимаю строй жизни. Нужно, чтобы все твёрдо знали устав, законы, — это
даёт единодушие. Что мешает знать законы? Бедность. Глупость — это уже
от бедности. Почему он не борется против нищеты?
В ней корни безумия человеческого и вражды против него, государя…
Темная ночь эта застала Долинского далеко
от дома, но
в совершенной физической безопасности. Он очень далеко забрел скалистым берегом моря и, стоя над обрывом, как береговой ворон, остро смотрел
в черную
даль и добивался у рокочущего моря ответа: неужто же я сам хотел этого? Неужто уж ни клятв, ни обещаний ненарушимых больше нет?