Неточные совпадения
Итак, Москва не удалась. Тем не менее сестрица все-таки нашла себе «судьбу», но уже в провинции.
Вспомнила матушка
про тетеньку-сластену (см. гл. XI), списалась с нею и поехала погостить с сестрицей. В это
время в Р. прислали нового городничего; затеялось сватовство, и дело, при содействии тетеньки, мигом устроилось.
Думал он так: чтобы этим государя занять, и тогда, если государь сам
вспомнит и заговорит
про блоху, надо подать и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать; шкатулку кабинетному камердинеру велеть спрятать, а тульского левшу в крепостной каземат без сроку посадить, чтобы посидел там до
времени, если понадобится.
Вторая жена была взята в своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае
вспоминал про первую: «Это еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов». В первое
время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу...
— Ну, ты взаправду дурак, а впрочем, это само собою, я сам, когда придет
время,
про тебя
вспомню, а гармонию, — говорит, — ему сейчас же купить.
Я всегда
вспоминал эти слова не вовремя. Надо было бы их
вспомнить и на другой день, на каком-то торжественном обеде, где я проговорил то, что было не по месту и не по
времени, да еще пустил какой-то экспромт
про очень высокопоставленную особу.
Слова её падали медленно, как осенние листья в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он
вспоминал всё, что слышал
про эту женщину: в своё
время город много и злорадно говорил о ней, о том, как она в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно умерла — давно уже никто не говорил о ней ни слова.
Время моего студенчества было славное
время Московского университета,
про которое нынче так кстати и некстати часто
вспоминает наша современная литература.
Олимпиада относилась к нему всё более требовательно и ревниво, всё чаще он ссорился с ней. Во
время ссор она никогда не
вспоминала об убийстве Полуэктова, но в хорошие минуты по прежнему уговаривала Илью забыть
про это. Лунёв удивлялся её сдержанности и как-то раз после ссоры спросил её...
Мне пришлось провести на Паньшинском прииске в обществе Бучинского несколько недель, и я с особенным удовольствием
вспоминаю про это
время. Для меня представляла глубокий интерес та живая сила, какой держатся все прииски на Урале, т. е. старатели, или, как их перекрестили по новому уставу, в золотопромышленности, — золотники.
Федя долго рассказывал
про подвиги Бучинского и старателей, жаловался на слабые
времена и постоянно
вспоминал про Аркадия Павлыча. Пересел на травку, на корточки, и не уходил; ему, очевидно, что-то хотелось еще высказать, и он ждал только вопроса. Сняв с головы шляпу, старик долго переворачивал ее в руках, а потом проговорил...
Якову было жалко двугривенного, но его уже предупреждали, что с Сережкой не нужно связываться, а лучше удовлетворить его притязания. Многого он не потребует, а если не дать ему — подстроит во
время работы какую-нибудь пакость или изобьет ни за что ни
про что. Яков,
вспомнив эти наставления, вздохнул и полез в карман.
В это
время в комнату входит Яша, ищущий отца. Он слушает и хочет сесть на стул, но, вероятно,
вспомнив про свою тяжесть, отходит от стула и садится на подоконник.
Во
время обедни, знаете, выглянешь из алтаря, да как увидишь свою публику, голодного Авраамия и попадью, да как
вспомнишь про докторшу, как у нее от холодной воды руки посинели, то, верите ли, забудешься и стоишь, как дурак, в бесчувствии, пока пономарь не окликнет…
Как будто бы он на некоторое
время совсем забыл, а тут вдруг взял да и
вспомнил, —
про свою честную, всеми уважаемую, светлую, опрятную старость,
про собственный домик с флигелем для жильцов, сколоченный тридцатью пятью годами свирепой экономии,
про выслуженную полную пенсию,
про кругленькие пять тысяч, отданные в верные руки, под вторую закладную, и
про другие пять тысяч, лежащие пока что в банке, — наконец,
про все те удобства и баловства, которые он мог бы себе позволить, но никогда не позволит из благоразумия.
Клементьев. То было ли хоть раз, что я заигрывал с вами? Как же это в то
время я обольщал вас? А теперь? Или за границею мало девушек, некого было обольщать? Если бы мои мысли были об этом, некогда было бы мне и
вспомнить про вас, расстаться с тою жизнью, чтобы ехать сюда. Там лучше жить, нежели у нас. Вы сама, Наденька, можете понимать это. Вы видите, самые лучшие вещи, какие у нас есть, едут к нам из-за границы. Зачем же бы мне ехать назад, если бы вы не были для меня милее всего на свете?
— Есть! Смо-о-о-трим! — тотчас же ответили протяжными голосами и в одно
время оба часовые на баке и вновь продолжали свою тихую беседу, которой они коротали свое часовое дежурство на часах: рассказывали сказки друг другу,
вспоминали про Кронштадт или
про «свои места».
Любила Дуня
вспоминать с ним
про катанье в косных по Оке и
про то
время, как видались они во
время Макарьевской.
Уж после отправки к Дуне письма
вспомнила Дарья Сергевна
про Аграфену Петровну. Хоть в последнее
время Дуня и переменилась к своему «другу любезному», стала к ней холодна и почти совсем избегала разговоров с ней, однако, зная доброе сердце Аграфены Петровны, Дарья Сергевна послала к ней нарочного. Слезно просила ее приехать к больному вместе с Иваном Григорьичем и со всеми детками, самой съездить за Дуней, а Ивана Григорьича оставить для распорядков по делам Марка Данилыча…
— Что было, то прошло, да и быльем поросло, — с глубоким вздохом промолвил Петр Степаныч. — Был молод, был неразумен, молодая кровь бурлила, а теперь уж я не тот — укатали сивку крутые горки. Как оглянешься назад да
вспомнишь про прежнее беспутное
время, самому покажется, что, опричь глупостей, до сей поры ничего в моей жизни не было.
Про старые годы так миршенцы говаривали, так сердцем болели по былым
временам,
вспоминая монастырщину и плачась о ней, как о потерянном рае.
Вспомнил Марко Данилыч
про Аграфену Петровну, писал ей слезные письма, приехала бы к Дуне хоть на самое короткое
время.
Не ответила Дуня, но с тех пор Петр Степаныч не сходил у нее с ума. И все-то представлялся он ей таким скорбным, печальным и плачущим, каким видела его в грезах в луповицком палисаднике. Раздумывает она, как-то встретится с ним, как-то он заговорит, что надо будет ей отвечать ему. С ненавистью
вспоминает Марью Ивановну, что воспользовалась душевной ее тревогой и, увлекши в свою веру, разлучила с ним на долгое
время.
Про Фленушку и
про поездку Самоквасова в Комаров и помина нет.
—
Вспоминала я
про него, — почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все
время, что, помнишь, с нами в одной гостинице жил, он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни слова о том не промолвила, а с кем же с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И, рыдая, опустилась в объятья подруги.
Кто-то потом,
вспоминая про Лескова из того
времени, называл его злым духом"Библиотеки для чтения".
— Так и так, братец, мне с тобою очень жаль расстаться, но ты сам видишь, что в таком случае можно сделать. Я тобою очень дорожу, но без войск столицу тоже оставить нельзя, а потому тебе жить здесь невозможно. Ступай в Киев и сиди там до военных обстоятельств. В то
время я
про тебя непременно
вспомню и пошлю за тобой.
Время, когда люди не будут убивать друг друга и животных, рано или поздно настанет, иначе и быть не может, и он воображал себе это
время и ясно представлял самого себя, живущего в мире со всеми животными, и вдруг опять
вспомнил про свиней, и у него в голове все перепуталось.
Положение получается довольно нелепое. Нахмурившись, председатель совещается с членом суда налево и хочет говорить; но
вспоминает про существование члена суда направо, который все
время улыбается, и спрашивает его согласия. Та же улыбка и кивок головы.
Напротив, к ней во все это
время приступают еще настойчивее; ее укоряют, ей пишут: «мы тебя так жить не благословляли, мы наставляли жить честно, а ежели у тебя такое произволение, то по крайности
вспомни хоть
про своих домашних и пришли домой чаю, кофию и денег и сестрам какое платье залишнее».