Неточные совпадения
Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал
про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки;
наврет,
наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы такое могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего не понимаю. Вот уже во второй раз я все слышу
про эти мертвые души; а муж мой еще говорит, что Ноздрев
врет; что-нибудь, верно же, есть.
— Да ничего я;
врешь!.. Ты
про что это!
— Ты зачем
наврал про тетку? Тетки-то не было. Дронов сердито взглянул на него и, скосив глаза, ответил...
— Мы на свой пай думаем, — басом, как дьякон, гудит извозчик. — Ты с хозяином моим потолкуй, он тебе все загадки разгадает. Он те и
про народ
наврет.
— Это —
про меня? — крикнул Лютов, откачнувшись от него и вскакивая. —
Врешь! Я — впрочем — ладно!
— Я
соврала; но
про нее-то я хотела вам сказать, что, вероятно, она видит нелепость его какой-то восторженной любви (он ничего не говорил ей), и польщена ею, и боится ее.
Невозмутимое спокойствие Марьи Степановны обескуражило Хину, и она одну минуту усомнилась уже, не
врали ли ей
про разорение Бахаревых, но доказательство было налицо: приезд Шелехова что-нибудь да значит.
— Уж не
ври, пожалуйста, — с улыбкой заметила старушка и посмотрела на Привалова прищуренными глазами; она хотела по выражению его лица угадать произведенное на него Антонидой Ивановной впечатление. «
Врет», — решила она
про себя, когда Привалов улыбнулся.
— До свидания, птенцы, ухожу со спокойным сердцем. А ты, бабуся, — вполголоса и важно проговорил он, проходя мимо Агафьи, — надеюсь, не станешь им
врать обычные ваши бабьи глупости
про Катерину, пощадишь детский возраст. Иси, Перезвон!
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь, говорит, пожертвовал». Я ему говорю: подлец ты, говорю. Нет, говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я
про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я
врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что
вру?
— Это вам
про антихриста-то старухи скитницы на печке
наврали. Кто его видел?
— Дома, все, мать, сестры, отец, князь Щ., даже мерзкий ваш Коля! Если прямо не говорят, то так думают. Я им всем в глаза это высказала, и матери, и отцу. Maman была больна целый день; а на другой день Александра и папаша сказали мне, что я сама не понимаю, что
вру и какие слова говорю. А я им тут прямо отрезала, что я уже всё понимаю, все слова, что я уже не маленькая, что я еще два года назад нарочно два романа Поль де Кока прочла, чтобы
про всё узнать. Maman, как услышала, чуть в обморок не упала.
— Зачем ты
про меня-то
врал, Тарас?..
— Что же все! — возразил Макар Григорьев. — Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка —
враль, а песня — быль, и точно: в песне вот поют, что «во саду ли, в огороде девушка гуляла», — это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка
про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу — враки.
Рассказывает он
про Кавказ,
про гору там одну, и слышу я, что
врет; захотелось мне его немножко остановить.
— Вы ее, ваше благородие, не слушайте, — обратился он ко мне, — она все
врет… А ты расскажи-ка
про Варсонофью-то, как ты ее ублажала!
—
Про начальника губернии он
врет начисто, одни только отводы делает: не такой тот человек! — заступился архитектор.
—
Врешь, брат! Вы, друзья, его
про барышню расспросите! — отозвался Прудентов.
— Говорят
про вас, — продолжал Серебряный, — что вы бога забыли, что не осталось в вас ни души, ни совести. Так покажите ж теперь, что
врут люди, что есть у вас и душа и совесть. Покажите, что коли пошло на то, чтобы стоять за Русь да за веру, так и вы постоите не хуже стрельцов, не хуже опричников!
— Ан
врешь! — кричит Скуратов, — это Микитка
про меня набухвостил, да и не
про меня, а
про Ваську, а меня уж так заодно приплели. Я москвич и сыздетства на бродяжестве испытан. Меня, как дьячок еще грамоте учил, тянет, бывало, за ухо: тверди «Помилуй мя, боже, по велицей милости твоей и так дальше…» А я и твержу за ним: «Повели меня в полицию по милости твоей и так дальше…» Так вот я как с самого сызмалетства поступать начал.
— Я не
вру, меня
про них поп на исповеди спрашивал, а до того я сам видел, как их читают и плачут…
—
Вру! А отчего же вон у него «жезл расцвел»? А небось ничего
про то, что в руку дано, не обозначено? Почему? Потому что это сделано для превозвышения, а вам это для унижения черкнуто, что, мол, дана палка в лапу.
Сергею-дьячку сказал, что он
врет про Ахиллу, и запретил ему на него кляузничать.
— Вы
врете про княгиню, — сказал он, — я княгиню жег, да недожег: отплевалась.
— У вас, я слышал, наша Наташа живет, так вы ей не верьте, что она
про меня говорит, это она
врет.
— Хорош солдат — железо, прямо сказать! Работе — друг, а не то, что как все у нас: пришёл, алтын сорвал, будто сук сломал, дерево сохнет, а он и не охнет! Говорил он
про тебя намедни, что ты к делу хорошо будто пригляделся. Я ему верю. Ему во всём верить можно: язык свихнёт, а не
соврёт!
— Они очень много
врут, не бывает того, что они рассказывают, если бы это было — я уж знала бы, мне мамочка рассказывала всё,
про людей и женщин, совсем — всё! А они это — со зла!
Про женщин очень памятно Дроздов говорит, хоть и не всегда понятно. С Максимом они всё спорят, и на все слова Дроздова Максим возражает:
врёшь! Выдаёт себя Дроздов за незаконнорожденного, будто мать прижила его с каким-то графом, а Максим спрашивает...
— С чего им топиться! Бранят их, ругают, да что такое брань! что это за тяжкая напасть?
Про иного дело скажут, а он сам на десятерых
наврет еще худшего, — вот и затушевался.
Обхождение Мосея Мосеича, его приветливость и внимание заронили в душу Брагина луч надежды: авось и его дельце выгорит… Да просто сказать, не захочет марать рук об него этот Мосей Мосеич. Что ему эти двенадцать кабаков — плюнуть да растереть. Наверно, это все Головинский
наврал про Жареного. Когда они вернулись в кабинет, Брагин подробно рассказал свое дело. Жареный слушал его внимательно и что-то чертил карандашом на листе бумаги.
— А я так думаю, Марфа Петровна, что пустое это болтают, — обрезала Татьяна Власьевна, — как тогда
про ребят наших
наврали тоже. Как Гордей-то Евстратыч был в Нижнем, я сама нарочно сгоняла на Смородинку, ночью туда приехала и все в исправности там нашла… Так и теперь, пустое плетут на Гордея Евстратыча…
Я еще посмеялась
про себя, думаю, и соврать-то не умеет мужик…
Может, и
врут про Пчелина…
Дудукин. Что ты
врешь! Какой бенефис! О бенефисе еще и разговору нет.
Про бенефисы я всегда прежде всех знаю. С кем поехала? Со Степкой?
— Ага — вот ты чего хочешь?
Врёшь! Не на что тебе надеяться. Дело твоё — не одному мне известно! Я Доримедонту рассказал
про тебя, — да! Что?
— Ну да; я знаю… Как же… Князь Платон… в большой силе был… Знаю: он был женат на Фекле Игнатьевне, только у них детей не было: одна девчоночка было родилась, да поганенькая какая-то была и умерла во младенчестве; а больше так и не было… А Нельи… я
про него тоже слышала: ужасный был подлиза и пред Платоном пресмыкался. Я его книги читать не хочу: все
врет, чай… из зависти, что тот вкусно ел.
— Долго ли до греха! Вот тоже сказывают
про одного:
врал да
врал, а начальник-то ему: вы, говорит, забыли, в каком государстве находитесь! В таком, говорит, государстве, где
врать не дозволено! Так-таки прямо и выпалил!
Глумов (в сторону). А может быть, и не
врет. (Василькову.) Вы нас застали, когда мы
про брак разговаривали, то есть не
про тот брак, который бракуют, а
про тот, который на простонародном языке законным называется.
— Ну, уж
про Тимошку-то ты
врешь, игумен, — ответил воевода, приходя в себя. — Дьячка я выпустил, мой грех, а Тимошка сам ушел…
Домна здоровая, но уже старая баба, а
про всякую скоромь
врать еще большая охотница.
— Обману я его, так обману — завоет! Волком завоет. Ты — не верь ему, ни единому слову не верь! Он тебя ловит.
Врет он, — никого ему не жаль. Рыбак. Он — все знает
про вас. Этим живет. Это охота его — людей ловить…
—
Ври,
ври!.. Из тех, может, рыбаков, которые
про себя поют...
— Послушай, братец, не прикидывайся ты мне идиотом, а говори толком. Нечего тут
про грузила
врать!
— Я?
Врешь, я человек хороший. Я, брат, умный человек. Вот — ты и грамотный и речистый, говоришь то и се,
про звезды,
про француза,
про дворян… я признаю: это хорошо, занятно! Я тебя очень приметил сразу, — как тогда ты мне, впервой видя меня, сказал, что могу я, простудившись, умереть… я всегда сразу вижу, кто чего стоит!
— Нет, верю… Как можно не верить человеку! Даже и если видишь —
врет он, верь ему, слушай и старайся понять: почему он
врет? Иной раз вранье-то лучше правды объясняет человека… Да и какую мы все
про себя правду можем сказать? Самую пакостную… А
соврать можно хорошо… Верно?
— Все так зовут, потому что в Америке, сказывают, жил где-то там, у алеутов… Наверное, все
врет только будто языком
про Америку, а сам, наверно, из каторги ушел.
Шервинский.
Про портсигар я именно все
наврал. Гетман мне его не дарил, не обнимал и не прослезился. Просто он его на столе забыл, а я его спрятал.
—
Врешь ты! — задумчиво и медленно начала говорить Лодка. —
Врешь, что не умеешь
про женщин. Вон как
про богородицу-то сочинил тогда...