Неточные совпадения
Необыкновенно было то, что его
все не только любили, но и
все прежде несимпатичные, холодные, равнодушные люди восхищаясь им, покорялись ему
во всем, нежно и деликатно обходились с его чувством и разделяли его убеждение, что он был счастливейшим в
мире человеком, потому что невеста его была верх совершенства.
Во всех отношениях приятная дама вспомнила, что выкройка для модного платья еще не находится в ее руках, а просто приятная дама смекнула, что она еще не успела выведать никаких подробностей насчет открытия, сделанного ее искреннею приятельницею, и потому
мир последовал очень скоро.
Сначала он принялся угождать
во всяких незаметных мелочах: рассмотрел внимательно чинку перьев, какими писал он, и, приготовивши несколько по образцу их, клал ему всякий раз их под руку; сдувал и сметал со стола его песок и табак; завел новую тряпку для его чернильницы; отыскал где-то его шапку, прескверную шапку, какая когда-либо существовала в
мире, и всякий раз клал ее возле него за минуту до окончания присутствия; чистил ему спину, если тот запачкал ее мелом у стены, — но
все это осталось решительно без всякого замечания, так, как будто ничего этого не было и делано.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о
мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку.
Во всех системах мышления о
мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма; в идеализме их больше, чем в системе, противостоящей ему.
—
Все ждут: будет революция. Не могу понять — что же это будет? Наш полковой священник говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой жизни и постригается в монахи.
Мир во власти дьявола, говорит он.
Он был как будто один в целом
мире; он на цыпочках убегал от няни, осматривал
всех, кто где спит; остановится и осмотрит пристально, как кто очнется, плюнет и промычит что-то
во сне; потом с замирающим сердцем взбегал на галерею, обегал по скрипучим доскам кругом, лазил на голубятню, забирался в глушь сада, слушал, как жужжит жук, и далеко следил глазами его полет в воздухе; прислушивался, как кто-то
все стрекочет в траве, искал и ловил нарушителей этой тишины; поймает стрекозу, оторвет ей крылья и смотрит, что из нее будет, или проткнет сквозь нее соломинку и следит, как она летает с этим прибавлением; с наслаждением, боясь дохнуть, наблюдает за пауком, как он сосет кровь пойманной мухи, как бедная жертва бьется и жужжит у него в лапах.
Несколько человек заменяли ей толпу; то что другой соберет со многих встреч, в многие годы и
во многих местах, — давалось ей в двух, трех уголках, по ту и другую сторону Волги, с пяти, шести лиц, представлявших для нее
весь людской
мир, и в промежуток нескольких лет, с тех пор, как понятия у ней созрели и сложились в более или менее определенный взгляд.
В вашем покое будет биться пульс, будет жить сознание счастья; вы будете прекраснее
во сто раз, будете нежны, грустны, перед вами откроется глубина собственного сердца, и тогда
весь мир упадет перед вами на колени, как падаю я…
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо
всем, что делается в
мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны, если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и
во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
Кроме торжественных обедов
во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек, то есть на
весь мир, в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти
все, что едят люди повсюду.
У ворот мне встретился какой-то молодой чиновник, какие есть, кажется,
во всех присутственных местах целого
мира: без дела, скучающий, не знающий, куда деваться, — словом, лишний.
Наука раскрывает если не Истину, то истины, а современный
мир ввергается
во все большую и большую тьму.
Весь положительный пафос Маркса был связан с его верой в то, что человек, социальный человек, овладеет
миром,
миром необходимости, организует новое общество, прекратит образовавшуюся анархию
во имя блага людей,
во имя их возрастающей силы.
Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом деле в том, что и они солидарны с отцами их
во всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от
мира сего и мне непонятна.
— Подождите, милая Катерина Осиповна, я не сказала главного, не сказала окончательного, что решила в эту ночь. Я чувствую, что, может быть, решение мое ужасно — для меня, но предчувствую, что я уже не переменю его ни за что, ни за что,
во всю жизнь мою, так и будет. Мой милый, мой добрый, мой всегдашний и великодушный советник и глубокий сердцеведец и единственный друг мой, какого я только имею в
мире, Иван Федорович, одобряет меня
во всем и хвалит мое решение… Он его знает.
Посмотрите у мирских и
во всем превозносящемся над народом Божиим
мире, не исказился ли в нем лик Божий и правда его?
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь
все прежнее, кончено с прежним
миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый
мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде
во всю свою жизнь. Он продумал
всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Подробнее на этот раз ничего не скажу, ибо потом
все объяснится; но вот в чем состояла главная для него беда, и хотя неясно, но я это выскажу; чтобы взять эти лежащие где-то средства, чтобы иметь право взять их, надо было предварительно возвратить три тысячи Катерине Ивановне — иначе «я карманный вор, я подлец, а новую жизнь я не хочу начинать подлецом», — решил Митя, а потому решил перевернуть
весь мир, если надо, но непременно эти три тысячи отдать Катерине Ивановне
во что бы то ни стало и прежде
всего.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его
во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние
мира, примиритель и спаситель его!
Это великая заслуга в муже; эта великая награда покупается только высоким нравственным достоинством; и кто заслужил ее, тот вправе считать себя человеком безукоризненного благородства, тот смело может надеяться, что совесть его чиста и всегда будет чиста, что мужество никогда ни в чем не изменит ему, что
во всех испытаниях, всяких, каких бы то ни было, он останется спокоен и тверд, что судьба почти не властна над
миром его души, что с той поры, как он заслужил эту великую честь, до последней минуты жизни, каким бы ударам ни подвергался он, он будет счастлив сознанием своего человеческого достоинства.
Купец — человек
мира, а не войны, упорно и настойчиво отстаивающий свои права, но слабый в нападении; расчетливый, скупой, он
во всем видит торг и, как рыцарь, вступает с каждым встречным в поединок, только мерится с ним — хитростью.
При самом выезде из Вятской губернии мне еще пришлось проститься с чиновническим
миром, и он pour la clôture [на прощание (фр.).] явился
во всем блеске.
В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не помню, чтоб когда-нибудь я взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило через
всю жизнь;
во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило
мир и кротость на душу.
«Разве она и теперь не самая свободная страна в
мире, разве ее язык — не лучший язык, ее литература — не лучшая литература, разве ее силлабический стих не звучнее греческого гексаметра?» К тому же ее всемирный гений усвоивает себе и мысль, и творение
всех времен и стран: «Шекспир и Кант, Гете и Гегель — разве не сделались своими
во Франции?» И еще больше: Прудон забыл, что она их исправила и одела, как помещики одевают мужиков, когда их берут
во двор.
Вот этого-то общества, которое съезжалось со
всех сторон Москвы и теснились около трибуны, на которой молодой воин науки вел серьезную речь и пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был первый образчик
мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она
во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую
весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!
Когда я в первый раз познакомился с Евангелием, это чтение пробудило
во мне тревожное чувство. Мне было не по себе. Прежде
всего меня поразили не столько новые мысли, сколько новые слова, которых я никогда ни от кого не слыхал. И только повторительное,
все более и более страстное чтение объяснило мне действительный смысл этих новых слов и сняло темную завесу с того
мира, который скрывался за ними.
Но
во все эти годы мыслящая и идейная французская молодежь считала себя революционной и была враждебна буржуазно-капиталистическому
миру.
Мне необыкновенно трудно
все, связанное с устроением обыденной жизни, с материальным
миром, я очень неумел
во всем этом и боюсь тратить мои силы на эту сторону жизни.
Вся жизнь
мира,
вся жизнь историческая есть лишь момент этой мистерии Духа, лишь проекция
во вне, объективация этой мистерии.
Я нашел в библиотеке отца «Критику чистого разума» Канта и «Философию духа» Гегеля (третья часть «Энциклопедии»),
Все это способствовало образованию
во мне своего субъективного
мира, который я противополагал
миру объективному.
В Западной Европе и особенно
во Франции
все проблемы рассматриваются не по существу, а в их культурных отражениях, в их преломлении в историческом человеческом
мире.
Весь мир должен быть моей собственностью, и ничто не должно быть внешним, внеположным для меня, экстериоризированным,
все должно быть
во мне.
К концу гимназического курса я опять стоял в раздумий о себе и о
мире. И опять мне показалось, что я охватываю взглядом
весь мой теперешний
мир и уже не нахожу в нем места для «пиетизма». Я гордо говорил себе, что никогда ни лицемерие, ни малодушие не заставят меня изменить «твердой правде», не вынудят искать праздных утешений и блуждать
во мгле призрачных, не подлежащих решению вопросов…
Когда я кончил читать, умные глаза Андрусского глядели на меня через стол. Заметив почти опьяняющее впечатление, которое произвело на меня чтение, он просто и очень объективно изложил мне суть дела, идеи Нечаева, убийство Иванова в Петровском парке… Затем сказал, что в студенческом
мире, куда мне придется скоро окунуться, я встречусь с тем же брожением и должен хорошо разбираться
во всем…
Этот именно тон взаимного уважения и дружбы застает моя память
во весь тот период, когда
мир казался мне неизменным и неподвижным.
Но свет не действовал ночью, и ночь была
вся во власти враждебного, иного
мира, который вместе с темнотой вдвигался в пределы обычной жизни.
— Здравствуй,
мир честно́й,
во́ веки веков! Ну, вот, Олеша, голуба́ душа, и зажили мы тихо-о! Слава те, царица небесная, уж так-то ли хорошо стало
всё!
Человечество должно было пройти
все стадии первоначального, естественного откровения, пережить языческий политеизм, индийское мироотрицание и иудейское единобожие, должно было достигнуть высших ступеней философского самосознания в Греции и совершить полные предчувствий греческие мистерии, должно было устроиться римское всемирное царство, объединяющее человечество в мировой культуре, чтобы
мир созрел для явления Христа, чтобы тоскующее, жаждущее человечество увидело Логос
во плоти.
Мистик разрешенного образца может жить в
мире, как и
все мирские люди живут, без юродства, без жертв, без муки отвержения
миром,
во фраке, причесанный и приглаженный.
Мир спасется
во всей полноте своего бытия, но то, что есть небытие в
мире, но
мир лживо-призрачный спастись не может и не должен, может лишь сгореть.
Троицы, вне мистической диалектики Троичности, отраженной
во всем, что в
мире творится.
Гнет позитивизма и теории социальной среды, давящий кошмар необходимости, бессмысленное подчинение личности целям рода, насилие и надругательство над вечными упованиями индивидуальности
во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда устроения общей жизни перед лицом смерти и тления каждого человека,
всего человечества и
всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения человечества и в верховное могущество науки —
все это было ложным, давящим живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным универсализмом.
Но это замечательная, единственная в своем роде книга. Des Esseintes, герой «A rebours», его психология и странная жизнь есть единственный
во всей новой литературе опыт изобразить мученика декадентства, настоящего героя упадочности. Des Esseintes — пустынножитель декадентства, ушедший от
мира, которого не может принять, с которым не хочет идти ни на какие компромиссы.
Насильственное, принудительное, внешнее устранение зла из
мира, необходимость и неизбежность добра — вот что окончательно противоречит достоинству всякого лица и совершенству бытия, вот план, не соответствующий замыслу Существа абсолютного
во всех своих совершенствах.
Во всем в
мире есть опрокинутая, отраженная троичность.
Религиозный долг — участвовать
во всеобщем спасении
мира и
всего живущего, а не участвовать
во всеобщей гибели.
Непосредственно, первично ощущаемый
всеми людьми и
во все времена первородный грех не мог иметь своего начала
во времени и в этом
мире.
Спасение
мира есть устранение противоположности между Христом и
миром — двумя детьми Бога, проникновение Христа
во все клетки
мира, свободное принятие Христа
всеми частями
мира.
Духа в истории
мира не было бы соборного действия Промысла, не было бы отблеска Божества на
всем, что творится в истории,
во вселенской культуре, в общественности, не было бы космического единства человечества.
Можно изучить точно данную комнату, установить закономерность для действующих в ней сил, но правомерно ли отсюда заключить о том, что происходит
во всем остальном
мире и что произойдет, когда силы
всего мира проникнут в эту комнату.