Неточные совпадения
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем
вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня
вы не смеете высечь, до этого
вам далеко…
Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий. Полно
вам, право, трещотки какие! Здесь нужная вещь: дело идет о жизни человека… (К Осипу.)Ну что, друг, право, мне
ты очень нравишься. В дороге не мешает, знаешь, чайку выпить лишний стаканчик, — оно теперь холодновато. Так
вот тебе пара целковиков на чай.
Г-жа Простакова. Бог
вас знает, как
вы нынче судите. У нас, бывало, всякий того и смотрит, что на покой. (Правдину.)
Ты сам, батюшка, других посмышленее, так сколько трудисся!
Вот и теперь, сюда шедши, я видела, что к
тебе несут какой-то пакет.
— Говорил я ему:"Какой
вы, сударь, имеете резон драться?", а он только знай по зубам щелкает:
вот тебе резон!
вот тебе резон!
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно.
Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой.
Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему говорит: «
вы третий». Да, брат, так-то!
― А я не знала, что
вы здесь, ― сказала она, очевидно не только не сожалея, но даже радуясь, что перебила этот давно известный ей и наскучивший разговор. ― Ну, что Кити? Я обедаю у
вас нынче.
Вот что, Арсений, ― обратилась она к мужу, ―
ты возьмешь карету…
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как
ты, как же
вы (до этого последнего дня она говорила ему то «
ты», то «
вы»)?
Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
—
Вот если б я знала, — сказала Анна, — что
ты меня не презираешь…
Вы бы все приехали к нам. Ведь Стива старый и большой друг Алексея, — прибавила она и вдруг покраснела.
— Браво! Вронский! — закричал Петрицкий, вскакивая и гремя стулом. — Сам хозяин! Баронесса, кофею ему из нового кофейника.
Вот не ждали! Надеюсь,
ты доволен украшением твоего кабинета, — сказал он, указывая на баронессу. —
Вы ведь знакомы?
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды…
Вот вы, например, другое дело! —
вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о
тебе говорила?
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, — говори, куда
ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «
Вот выдумывают, да еще на убогого! за что
вы его? что он
вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
—
Вот то-то же. Поезжайте-ка
вы теперь вперед, а я за
вами. Кучер,
ты, братец, возьми дорогу пониже, через огород. Побеги, телепень Фома Меньшой, снять перегородку. А я за
вами — как тут, прежде чем успеете оглянуться.
— Да увезти губернаторскую дочку. Я, признаюсь, ждал этого, ей-богу, ждал! В первый раз, как только увидел
вас вместе на бале, ну уж, думаю себе, Чичиков, верно, недаром… Впрочем, напрасно
ты сделал такой выбор, я ничего в ней не нахожу хорошего. А есть одна, родственница Бикусова, сестры его дочь, так
вот уж девушка! можно сказать: чудо коленкор!
— Управитель так и оторопел, говорит: «Что
вам угодно?» — «А! говорят, так
вот ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел немец в тюрьме.
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь
вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь
ты, — я
тебе говорю по дружбе,
вот мы все здесь твои друзья,
вот и его превосходительство здесь, — я бы
тебя повесил, ей-богу, повесил!
— А, так
вы покупщик! Как же жаль, право, что я продала мед купцам так дешево, а
вот ты бы, отец мой, у меня, верно, его купил.
—
Вот тебе на! Как же
вы, дураки, — сказал он, оборотившись к Селифану и Петрушке, которые оба разинули рты и выпучили глаза, один сидя на козлах, другой стоя у дверец коляски, — как же
вы, дураки? Ведь
вам сказано — к полковнику Кошкареву… А ведь это Петр Петрович Петух…
Вы не поверите, ваше превосходительство, как мы друг к другу привязаны, то есть, просто если бы
вы сказали,
вот, я тут стою, а
вы бы сказали: «Ноздрев! скажи по совести, кто
тебе дороже, отец родной или Чичиков?» — скажу: «Чичиков», ей-богу…
— Я бы не просил
тебя. Я бы сам, может быть, нашел дорогу в Варшаву; но меня могут как-нибудь узнать и захватить проклятые ляхи, ибо я не горазд на выдумки. А
вы, жиды, на то уже и созданы.
Вы хоть черта проведете;
вы знаете все штуки;
вот для чего я пришел к
тебе! Да и в Варшаве я бы сам собою ничего не получил. Сейчас запрягай воз и вези меня!
Она шла, шепча то мысленно, то словами: «
Вот ты,
вот другой
ты; много же
вас, братцы мои!
— Да как же,
вот этого бедного Миколку
вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «
ты убийца,
ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался,
вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не
ты убийца! Не мог
ты им быть! Не свои
ты слова говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
— Шабаш! Все дураки; к делу:
вот приятель, Родион Романыч Раскольников, во-первых, наслышан и познакомиться пожелал, а во-вторых, дельце малое до
тебя имеет. Ба! Заметов!
Ты здесь каким образом? Да разве
вы знакомы? Давно ль сошлись?
Ну да, черт, не в том дело, а
вот в чем:
ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне:
вот вам случай познакомиться покороче!
Да
вот, кстати же! — вскрикнул он, чему-то внезапно обрадовавшись, — кстати вспомнил, что ж это я!.. — повернулся он к Разумихину, —
вот ведь
ты об этом Николашке мне тогда уши промозолил… ну, ведь и сам знаю, сам знаю, — повернулся он к Раскольникову, — что парень чист, да ведь что ж делать, и Митьку
вот пришлось обеспокоить…
вот в чем дело-с, вся-то суть-с: проходя тогда по лестнице… позвольте: ведь
вы в восьмом часу были-с?
— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов,
вы не помешаете… Я бы хотел
вам еще два слова сказать…
Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. —
Ты ведь знаешь этого… Как его!.. Порфирия Петровича?
— А
вот ты не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на
вас обоих, совершенный
ты его портрет, и не столько лицом, сколько душою: оба
вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные… Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а?.. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимется!
— А может, я где-нибудь клад нашел, а
ты не знаешь?
Вот я вчера и расщедрился… Вон господин Заметов знает, что я клад нашел!..
Вы извините, пожалуйста, — обратился он со вздрагивающими губами к Порфирию, — что мы
вас пустяшным таким перебором полчаса беспокоим. Надоели ведь, а?
— Ура! — закричал Разумихин, — теперь стойте, здесь есть одна квартира, в этом же доме, от тех же хозяев. Она особая, отдельная, с этими нумерами не сообщается, и меблированная, цена умеренная, три горенки.
Вот на первый раз и займите. Часы я
вам завтра заложу и принесу деньги, а там все уладится. А главное, можете все трое вместе жить, и Родя с
вами… Да куда ж
ты, Родя?
Феклуша. Нельзя, матушка, без греха: в миру живем.
Вот что я
тебе скажу, милая девушка:
вас, простых людей, каждого один враг смущает, а к нам, к странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено;
вот и надобно их всех побороть. Трудно, милая девушка!
Кудряш. Да что: Ваня! Я знаю, что я Ваня. А
вы идите своей дорогой,
вот и все. Заведи себе сам, да и гуляй себе с ней, и никому до
тебя дела нет. А чужих не трогай! У нас так не водится, а то парни ноги переломают. Я за свою… да я и не знаю, что сделаю! Горло перерву!
Дико́й. Что ж
ты, украдешь, что ли, у кого? Держите его! Этакой фальшивый мужичонка! С этим народом какому надо быть человеку? Я уж не знаю. (Обращаясь к народу.) Да
вы, проклятые, хоть кого в грех введете!
Вот не хотел нынче сердиться, а он, как нарочно, рассердил-таки. Чтоб ему провалиться! (Сердито.) Перестал, что ль, дождик-то?
Большой собравшися гурьбой,
Медведя звери изловили;
На чистом поле задавили —
И делят меж собой,
Кто что́ себе достанет.
А Заяц за ушко медвежье тут же тянет.
«Ба,
ты, косой»,
Кричат ему: «пожаловал отколе?
Тебя никто на ловле не видал». —
«
Вот, братцы!» Заяц отвечал:
«Да из лесу-то кто ж, — всё я его пугал
И к
вам поставил прямо в поле
Сердечного дружка?»
Такое хвастовство хоть слишком было явно,
Но показалось так забавно,
Что Зайцу дан клочок медвежьего ушка.
— Ну, смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а
вас, господа, прошу за мной пожаловать.
Вот и Тимофеич явился к
тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос. Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим за мной.
— Как
тебе не стыдно, Евгений… Что было, то прошло. Ну да, я готов
вот перед ними признаться, имел я эту страсть в молодости — точно; да и поплатился же я за нее! Однако, как жарко. Позвольте подсесть к
вам. Ведь я не мешаю?
—
Вот болван!
Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему говорю: «
Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с
вами не о чем». Тогда он начал:
вы человек, я — человек, он — человек; мы люди,
вы люди и какую-то чепуху про
тебя…
— Я — знаю,
ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее — пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И черт
вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего
вы не знаете, не можете, не сделаете —
вы, такие
вот сухари с миндалем!..
— И в любви, — серьезно ответила она, но затем, прищурясь, оскалив великолепные зубы, сказала потише: —
Ты, разумеется, замечаешь во мне кое-что кокоточное, да? Так для ясности я
тебе скажу: да, да, я вступаю на эту службу,
вот! И — черт
вас всех побери, милейшие мои, — шепотом добавила она, глаза ее гневно вспыхнули.
— А — Любаша-то — как?
Вот — допрыгалась! Ах
ты, господи, господи! Милые
вы мои, на что
вы обрекаете за народ молодую вашу жизнь…
— Да, конечно. И кто не понимает этого, тот не понимает Францию. Это у
вас возможны города,
вот такие, пришитые сбоку, как этот. Я не понимаю: что выражает Петербург?
Вы потому все такие растрепанные, что у
вас нет центра, нет своего Парижа. Поэтому все у
вас — неясно, запутано, бессвязно.
Вот, например, —
ты. Почему
ты не депутат, не в Думе?
Ты — умный, знающий, но — где, в чем твое честолюбие?
— Подумайте, — он говорит со мною на
вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, —
вот как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
Красавина. Нешто я, матушка, не понимаю? У меня совесть-то чище золота, одно слово — хрусталь, да что ж
ты прикажешь делать, коли такие оказии выходят?
Ты рассуди, какая мне радость, что всякое дело все врозь да врозь. Первое дело — хлопоты даром пропадают, а второе дело — всему нашему званию мараль. А просто сказать: «Знать, не судьба!»
Вот и все тут. Ну да уж я
вам за всю свою провинность теперь заслужу.
Красавина. Как не любить! Только чтобы не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня
ты моя, от этакой-то жизни стала она толстеть и тоску чувствовать. И даже так, я
тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с докторами советоваться. Я была при одном докторе.
Вот доктор ей и говорит: «
Вам, говорит, лекарства никакого не нужно; только чтоб, говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
Красавина. Так
вот и не счесть. Посчитают-посчитают, да и бросят.
Ты думаешь, считать-то легко? Это, матушка, всем
вам кажется, у кого денег нет. А поди-ка попробуй! Нет, матушка, счет мудреное дело. И чиновники-то, которые при этом приставлены, и те, кто до сколька умеет, до столька и считает: потому у них и чины разные. Твой Михайло до сколька умеет?
— Что ж
ты отвечал, когда генерал спросил: «Правда ли, что
вы там, с каким-то негодяем?»
Вот тут-то бы и обойти его.
— А! так-то, кума! Хорошо,
вот брат даст
вам знать! А
ты заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с
вами! Разбойники, душегубцы! — кричал он, идучи по двору. — Заплатишь мне за бесчестье!
— Что ж, одному все взять на себя? Экой
ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, — говорил он, — а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера —
вот и все.
Ты и Затертый были свидетелями,
вы и в ответе!
—
Ты, мой батюшка, что! — вдруг всплеснув руками, сказала бабушка, теперь только заметившая Райского. — В каком виде! Люди, Егорка! — да как это
вы угораздились сойтись? Из какой тьмы кромешной! Посмотри, с
тебя течет, лужа на полу! Борюшка! ведь
ты уходишь себя! Они домой ехали, а
тебя кто толкал из дома?
Вот — охота пуще неволи! Поди, поди переоденься, — да рому к чаю! — Иван Иваныч! —
вот и
вы пошли бы с ним… Да знакомы ли
вы? Внук мой, Борис Павлыч Райский — Иван Иваныч Тушин!..
А я думал, когда
вы рассказывали эту сплетню, что
вы затем меня и позвали, чтоб коротко и ясно сказать: «Иван Иванович, и
ты тут запутан: выгороди же и себя и ее вместе!»
Вот тогда я прямо, как Викентьев, назвал бы
вас бабушкой и стал бы на колени перед
вами.
— Отчего?
вот еще новости! — сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с
вами и непременно воспитаю
вас всех трех, бабушку,
тебя и… Верочку.
«Спросить, влюблены ли
вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу…
Вот, поди ж
ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»